"Значит, к юбилею советской власти мы идём к обезьянам", — изрекла Екатерина Фурцева и тем самым подписала приговор и спектаклю, и пьесе
Пьесу "Семь Робинзонов" прочли мои друзья, театральные режиссёры, и в один голос, заявили, что это может быть здорово поставлено в театре. Пьеса получилась очень смешной (скромно сообщил автор!). Нет, поверьте, это по общему признанию. Все читки проходили под дружный хохот. Весёлая реакция возникала уже при перечислении действующих лиц, например: «Спекулянтка – пышная, дородная особа, у которой формы преобладают над содержанием. Божий странник – здоровенный хитроглазый плут с расстегнутым желудком. Девица – обнажённая до предела и ниже. Всё время в горизонтальном положении, даже когда стоит»… и так далее в таком же духе. Я назвал её «Семь робинзонов», повёз в Москву и оставил в нескольких театрах.
Первым откликнулся театр Гоголя – мне позвонили и назначили встречу. Приняли меня главный режиссёр театра Борис Голубовский и директор – Лев Лосев, оба – люди с обострённым чувством юмора (Голубовский поставил множество комедийных спектаклей, а Лосев, бывший актёр, был соавтором Александра Ширвиндта по театральным капустникам). Они сообщили мне, что пьеса им понравилась, они её завтра днём будут читать на художественном совете и, если позвоню завтра вечером, я узнаю решение худсовета. Оба говорили сдержанно, без особых эмоций, чтобы я не очень зазнавался. Мы попрощались, я вышел из кабинета, но через секунду вернулся и спросил:
— Подскажите, как лучше доехать до театра Оперетты?
— А зачем вам оперетта? – подозрительно спросил Голубовский.
— Они меня ждут. Они тоже прочитали пьесу и пригласили для разговора.
Переглянувшись с Голубовским, отбросив сдержанность, Лосев шутливо-демонстративно запер дверь на ключ и объявил:
— Вы отсюда не выйдете, пока мы не подпишем договор!
Через полчаса, сидя в метро, я перечитывал упоительные строчки: «…театр приобретает… обязуется поставить… выплачивает автору…»
В театре Оперетты пьеса тоже понравилась. Главный режиссёр театра Георгий Ансимов сразу повёз меня в Министерство Культуры СССР, куда он уже раннее передал пьесу. Передо мной положили бланк и предложили заполнить договор на покупку моих «Робинзонов». Я не верил собственным глазам: это был первый госзаказ в моей жизни! Зачем же я, дурак, так поспешил в театре Гоголя!? А что, если это скрыть? Нет, всё равно всплывёт, надо сознаваться.
— Константин Константинович, — обратился я к главному редактору музыкального отдела Министерства, — я не могу принять ваше предложение: я час назад подписал договор на эту пьесу с театром Гоголя.
Константин Константинович Саква, толстый, солидный, строгий, вдруг улыбнулся и сказал:
— Александр Семёнович! Когда Министерство Культуры СССР даёт деньги, надо их брать и говорить спасибо!
— Спасибо, — растерянно выдавил я.
— Молодец, усвоил! – Саква снова улыбнулся и пояснил. — Мы платим вам за удачный эксперимент в комедии. Но придётся её переработать для музыкального театра и стихи написать.
Приехав в гостиницу, я положил перед собой оба договора, снова их перечитал и так заважничал, что сам с собой два дня не здоровался. Но это было ещё не всё – дождь приятных неожиданностей продолжался. Через пару дней Ансимов сообщил, что музыку для спектакля согласился писать живой классик Дмитрий Кабалевский, который считает эту комедию не только смешной, но и философской.
Я ещё неделю побыл в Москве, посидели с Ансимовым над пьесой, оговорили, что где переделать, и я уехал в Киев дорабатывать и писать стихи. Ансимов во всех интервью, в газетах и по телевидению, пел мне дифирамбы, говорил, что я тот драматург, который поможет ему осовременить театр Оперетты, обращался ко мне прямо с экрана: «Александр Семёнович! Мы вас любим!», после чего все мои друзья и родственники до часу ночи звонили по телефону и восторженно кричали в трубку:
— Ты слышал?!
Мне часто приходилось выезжать в Москву по вызову театра, встречаться с художником Эдуардом Змойро, с балетмейстером Борисом Сичкиным, (прославленный Буба Касторский), дважды мы с Ансимовым были у Кабалевского, оговаривали музыкальные номера. Каждый мой приезд меня встречал либо директор театра, либо сам Ансимов, в большой новой «Волге» меня везли в одну из лучших гостиниц, «Пекин» или «Будапешт», где уже ждал шикарный номер. Когда я входил в театр, билетёрши отвешивали поясные поклоны, а главный администратор целовал меня в гланды. В Министерстве каждый раз сообщали, сколько ещё театров по всей стране включили в план мою пьесу.
— Александр Семёнович, — говорил Саква, — у нас такого ажиотажа давно не было – готовьте чемодан для денег.
В это время в театре Гоголя уже приняли эскизы декораций и прошло распределение ролей, а в Министерстве Культуры, на волне успеха, со мной подписали договор на новую пьесу.
Радостные события, идущие чередой, должны были бы меня насторожить после того, как я вывел закон: «Каждой порции удачи сопутствует порция неприятностей». Но, опьянённый успехом, я о нём забыл. И неприятности не заставили себя долго ждать.
Приближалась очередная круглая годовщина Советской власти. Тогдашний министр Культуры Екатерина Фурцева собрала совещание, на котором руководители всех Московских театров докладывали, какие спектакли они готовят к Великому Юбилею. Присутствовало целое созвездие завотделов культуры: ЦК, горкома, всех райкомов и Моссовета. К несчастью, Ансимов в это время был за границей, возвращался только на следующий день, и о репертуаре театра оперетты докладывал главный дирижёр. А я, перед этим, по недомыслию, совершил великую глупость: чтобы в двух театрах не было одинаковых названий, переименовал вариант для оперетты – теперь вместо «Семь робинзонов» пьеса называлась «Вперёд назад!». Услышав это, Фурцева хмыкнула:
— Хорошенькое название для юбилея советской власти!
Кабалевский, который сидел рядом с ней в президиуме, попытался выправить ситуацию:
— Екатерина Алексеевна, это очень интересная пьеса, очень актуальная: о тунеядцах на необитаемом острове – они не хотят работать, поэтому скатываются по эпохам к доисторическому периоду и превращаются в обезьян.
— Ха-ха! Значит, к юбилею советской власти мы идём к обезьянам, — изрекла наша проницательная министр и, тем самым, подписала приговор и спектаклю, и пьесе.
Назавтра я получил телеграмму от Ансимова:
«Немедленно приезжайте».
Ничего не подозревая, я выехал в Москву, чтобы по-прежнему надувать щёки и ступать по ковровым дорожкам, но… На сей раз меня встречала только секретарь директора уже не в новой «Волге», а в стареньком «Москвиче». Она завезла меня в какую-то второсортную гостиницу, поселила в малюсеньком номере и, не дав умыться, отвезла в театр. Когда я шёл сквозь фойе, билетёрши со мной не здоровались, а когда мы столкнулись с главным администратором, он демонстративно отвернулся, а потом, как мне показалось, даже плюнул мне вслед.
— Плохи дела, — мрачно встретил меня Ансимов, — Фурцева произнесла «Ха-ха»! – и он подробно рассказал мне о совещании. – И, как назло, меня не было в Москве!
(Да, если бы докладывал Ансимов, я уверен, он бы изменил ситуацию. Георгий Павлович был умным, опытным, обаятельным царедворцем, он мгновенно чувствовал, куда дует ветер, умело ставил парус и разворачивал своё судно в нужном направлении. На неприятный для него вопрос он мог долго и пространно отвечать, но так ничего и не ответить. Как-то я шутливо ему признался: «У меня ощущение, будто мы с вами сейчас в бане: вы такой намыленный – всё время выскальзываете». Он обаятельно улыбнулся: « Молодец, Александр Семёнович! Очень образное сравнение, очень!». Но, на заданный перед этим вопрос, всё равно не ответил.)
— Георгий Павлович! – воззвал я после его рассказа о совещании.- Но ведь пьеса, действительно, очень актуальна: против безделья и тунеядства! Дайте её почитать Фурцевой – она это поймёт!
— Дорогой, наивный Александр Семёнович, — отеческим тоном, как ребёнку начал объяснять Ансимов, — Фурцева не читает пьес, она передаст её какому-нибудь референту, который напишет такую рецензию, чтобы оправдать её «ха-ха».
— Но ведь она должна понять, что если Кабалевский пишет музыку, то…
— Кабалевский теперь откажется писать музыку, — перебил меня Ансимов.
— Кабалевский!? Откажется!?. – я не мог в это поверить, но, увы, опытный Ансимов оказался прав: в этот же день приехал курьер и принёс письмо от осторожного классика, который сообщил, что не успевает закончить работу над оперой «Кола Брюньон» и вынужден отказаться от новой работы. Словом, это было полное крушение. Ансимов подвёл итоги:
— Я очень хотел поставить этот спектакль, он должен был стать флагманом нашего репертуара, новым направлением театра. Но теперь, конечно, я его ставить не буду. Более того: я исключаю его из репертуара…- Увидев моё перекошенное лицо, остановился, налил в стакан «Боржоми» и протянул его мне. – Александр Семёнович, дорогой, с любой другой пьесой уже было бы покончено навсегда, но о вашей – столько писали и говорили, поэтому ещё есть надежда её спасти. Значит, так: срочно меняем название, меняем режиссёра, композитора и делаем по ней внеплановый спектакль, может быть, проскочит.
И начался второй этап постановки «Робинзонов» (Я вернулся к этому названию). Работа нового режиссёра мне не нравилась, но, говорят, что его уже нет в живых, поэтому не стану критиковать и называть фамилию. А вот с новым автором музыки мы очень подружились. Это был Михаил Александрович Меерович, маленький, толстенький, лысенький, похожий на поросёнка, но не на энергичного и решительного Наф-Нафа, а на доброго и доверчивого Ниф-Нифа. Он любил выпить и хорошо покушать, на рубашке всегда хранились следы вчерашнего ужина, а на подбородке – жёлтое пятно от утренней яичницы. Его называли «ленивый вундеркинд». Он был не из тех, кто часами сидят у рояля, вымучивая мелодию – писал быстро, стремительно, на ходу. Его нотные листы были измяты, как тряпки – теперь на них можно было писать только «Оперу нищих». Он не любил исправлять, переделывать, если не получилось сразу – сочинял заново. У него было много работ в разных жанрах, но больше всего – в мультипликации. Его очень любили и постоянно приглашали режиссёры мультфильмов, потому что он умел писать и озорно и смешно.
Несмотря на то, что за плечами у меня и музыкальные комедии, и мюзик-холлы, и много песен – я обладаю полным отсутствием слуха, все песни пою на мотив «Дубинушка». И при всём при этом Меерович, приступая к новому музыкальному номеру, непременно дозванивался до меня и приглашал к себе:
— Александр Семёнович, хочу с вами посоветоваться.
— Михал Александрович, у вас есть режиссёр, хормейстер, балетмейстер – они лучшие советчики, чем я.
— Во-первых, меня вдохновляют ваши горящие глаза, а, во-вторых, вы понятней объясняете.
А дело вот в чём: поскольку я в музыке, как собака: чувствую, понимаю, но выразить не могу, поэтому я ему мелодию рисовал. Наши встречи были похожи на совмещённые уроки музыки и геометрии. К примеру:
— Мне кажется, здесь должно быть так: резко вверх, резко вниз и потом ровно, ровно, ровно… И снова: резко вверх, резко вниз, ровно, ровно, ровно…
Я рисовал на бумаге кривую, напоминающую кардиограмму.
— Ясно, ясно! – его глазки загорались, он подбегал к роялю: «Блом-блом!.. Блим-блим!… Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля… Блом-блом!..Блим-блим!… Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля»…
И рождалась мелодия, именно та, какую я ощущал. Он называл меня своим соавтором, я этим очень гордился и даже подумывал, а не создать ли новое направление, смешав музыку с геометрией – ведь существует же цветомузыка, почему не быть и геомузыке?..
Когда я возвращался в Киев, он звонил по междугороднему:
— Александр Семёнович, я в творческом тупике – срочно шлите свои глаза!
Поскольку ни факсов, ни, тем более, интернета тогда не было, я отправлял ему по почте листок, на котором изображал два больших глаза, а между ними – огромный нос, чтобы он не сомневался, что это мои глаза.
Хотя Ансимов, как руководитель театра, от спектакля отмежевался, но, как режиссёр, он сохранил любовь к моей пьесе и переживал за её судьбу, поэтому работа над опальными «Робинзонами» не прерывалась. Роли получили самые известные артисты театра, Народные, Заслуженные, такие как Василий Алчевский и Александр Горелик. Ещё очень многие выразили желание участвовать, поэтому на репетиции приходили все три состава. Обычно, «первачи» всегда капризничали, немножко опаздывали. А тут, как рассказывал мне Ансимов, они являлись за тридцать-сорок минут до начала репетиций, чтобы в их отсутствие не выпустили второй состав.
На нашей первой встрече артисты стали наперебой хвалить пьесу за её комедийность. Но я заявил, что при всём комизме и эксцентриаде, считаю её трагической историей о загубленных судьбах. И стал объяснять, что Божий странник – это неординарный человек, который понял, что честным путём не пробьётся, взял в руки крест и стал им, как партбилетом, пробивать себе дорогу; что Девица – это девушка из провинции, которая осознала, что обречена, до конца дней своих, жить и стариться среди беспросветной нищеты и повального пьянства, что единственный её товар – это её тело, а единственный шанс изменить свою судьбу – это мужчины; что Интеллигент, как и в жизни, верит в каждого нового правителя, помогает ему прийти к власти, а эта власть потом, как и в жизни, интеллигента бьёт и уничтожает… Существует расхожая поговорка: «Артисты, как дети». Я в этом ещё раз тогда убедился: они слушали меня с распахнутыми глазами, жадно впитывая всё сказанное, и просили: «Ещё! Ещё!».
Во время репетиционного периода, дважды являлась комиссия из Управления Культуры Моссовета с нескрываемым намерением закрыть спектакль. Ансимов мне потом звонил и рассказывал, как они, не выдержав, хохотали, буквально, до слёз (у женщин текли ресницы) и после этого, и первый и второй раз, не смогли произнести роковое «Нет!». Полуподпольный спектакль постепенно двигался к премьере.
И вот, наступил день общественного просмотра. Я приехал утром, завёз чемодан в гостиницу, принял душ и помчался в театр. У центрального входа стояла толпа не получивших пригласительных билетов, но во что бы то ни стало, жаждущих проникнуть на просмотр. По городу уже давно прокатился слух о том, что этот спектакль будет запрещён, а в Москве, как и везде, всё запретное вызывало повышенный интерес: значит, там есть «Что-то!». Этот интерес привлёк в театр даже тех, кто никогда не интересовался опереттой, от политических обозревателей до известных кинематографистов, таких как Яков Сегель и Лев Кулиджанов.
Спектакль прошёл с большим успехом, каждая реприза вызывала хохот, каждая песня, и каждый танец, сопровождались аплодисментами. По его окончании, артистов вызвали на поклон, хотя на просмотре это не положено.
Перед Управлением Культуры Моссовета стояла непростая задача: после такого горячего приёма зрителей найти уважительную причину для закрытия спектакля. Когда все собрались в кабинете директора театра, наступила пауза. Потом кто-то радостно вспомнил:
— Во втором акте забор перекошен, вот-вот упадёт!
— Я укреплю! – поспешно заверил Змойро.
Снова пауза. Следующий упрёк композитору:
— «Марш тунеядцев» вы пронизываете пародиями на народные песни – это оскорбительно для народа!
— Я не буду пронизывать, — так же поспешно пообещал Меерович.
Снова помолчали.
— Товарищи, прошу высказываться! – призывал председатель Управления, но никто не спешил откликаться на его призыв. И вдруг его взгляд упал на меня. — А драматург не хочет поделиться своим мнением о спектакле?
— Хочу. – И тут я, наивный борец за качество, им очень помог: высказал все претензии к режиссуре и перечислил те исправления, которые, на мой взгляд, надо сделать. Обрадованные члены комиссии, довольно потирая руки, приняли решение: "Поддержать претензии автора пьесы, премьеру отложить до исправления перечисленных недостатков".
— Вы – убийца! – заявил мне Ансимов после заседания. – Убийца собственного спектакля.
— Почему? – удивился я. – Доделаем и выпустим.
— Запомните на всю дальнейшую жизнь: к отложенным премьерам не возвращаются… Конечно, они бы всё равно нашли к чему придраться, но вы им здорово помогли! Я вас должен огорчить: спектакль похоронен. И не только в нашем театре, но и во всех остальных.
— Но в театре Гоголя уже репетируют!
— Прекратят. Везде прекратят, во всех городах, по всей стране.
— Но почему? Почему?! – чуть не взвыл я.
Ансимов спокойно объяснил:
— Когда в столице нашей необъятной Родины за день до премьеры запрещают спектакль, это настораживает республиканские и областные партийные органы, и они дублируют решения, принятые в Москве.
Увы, он опять оказался прав: работа над «Семью робинзонами» была приостановлена и в театре Гоголя и во всех тех театрах, о которых говорил мне Саква. Как будто над этим названием повисло чьё-то проклятие, и в кино, и в театре.
Прошло несколько лет.
Под Москвой проходил очередной семинар писателей-юмористов. Ежедневно, на одном из занятий, два-три литератора читали свои рассказы. Когда дошла очередь до меня, я, вместо рассказов, прочитал первую картину «Робинзонов», которую приняли очень здорово, расспросили о судьбе пьесы и потребовали прочитать до конца. Редактор издательства «Искусство», любимая всеми нами Лариса Владимировна Гамазова, заявила:
— Я её опубликую.
Я скептически хмыкнул:
— Над этой пьесой витает Фурцевское «ха-ха», вам не разрешат.
— Я знаю, как их обдурить.
И она их, как говорила моя покойная бабушка Люба, «таки да» обдурила: составила репертуарный сборник под названием «Дружный смех»: юмор всех шестнадцати республик Советского Союза. Поскольку я тогда ещё жил в Киеве, она вставила мою пьесу от имени Украины – и «Робинзоны» проскочили в печать. Великая это была сила – дружба народов, правда?
Так, спустя годы, моя «крамольная» пьеса стала обретать вторую жизнь. После выхода сборника, состоялся Всесоюзный конкурс студенческих театров. Семь театров, в разных городах, от Мурманска до Улан-Удэ, успели выпустить спектакли по моей пьесе и все семь стали лауреатами этого конкурса. Я узнал об этом, когда стал получать от них афиши, программки, рецензии и приглашения приехать. Потом «Робинзонов» ставили областные драматические театры, молодёжные и, даже, кукольные. И, наконец, я отвёл душу и сам поставил её в своём Московском театре «Гротеск». Уже шла Перестройка, цензура ослабела, и я в этот спектакль вложил всю свою боль и горечь – получилось остро, сатирично и, даже, зло, хотя я никогда не был злым человеком. Да, рукописи не горят, но от постоянного сжигания – они чернеют.
Фрагмент из романа «Смейся, Паяц!»
