Сан Саныч, великий хирург

Мои встречи с Александром Александровичем Вишневским

Лия МУЗЫКАНТ, Иерусалим

А снег повалится, повалится,
Закружит в поле ледяном,
Имея молодость появится
Опять цыганкой под окном.
Евгений Евтушенко

Осень 1959 года. Хрущевская "оттепель" в разгаре. Я работаю уже четыре года в биохимической лаборатории ЦИТО (директор — академик Н.И.Приоров). Врач-лаборант — так называлась моя должность. Изучаю гистохимию и морфологию ран, то есть чистой биохимией не занимаюсь. У меня есть уже несколько печатных работ в соавторстве с руководителем лаборатории профессором Беатрисой Соломоновной Касавиной. В общем, вполне довольна жизнью, хотя зарплата невелика — 700 рублей в месяц. Впрочем, так получали тогда все начинающие врачи.

И вот в начале сентября 1959 года я впервые переступила порог Института хирургии им. А.В.Вишневского. Пришла я к старшему научному сотруднику отделения патологической анатомии Леониду Давыдовичу Крымскому. Он обещал поместить статью, написанную совместно с профессором Касавиной в журнал "Экспериментальная хирургия и анестезиология" — редактором этого журнала был Александр Александрович Вишневский.

Крымский — высокий, представительный мужчина — держался просто. За пять минут он рассказал мне свою биографию: сидел в тюрьме несколько лет по "делу врачей", перед отсидкой защитил кандидатскую диссертацию, а после реабилитации вернулся в Москву. Александр Александрович Вишневский взял его на работу сразу старшим научным сотрудником. "Работать в Институте хирургии — большая честь для меня", — прибавил он. Заговорил он и о своем семейном положении — что, мол, холост и нуждается в женской любви и ласке.

Неожиданно он похвалил мою статью и сказал, что я должна работать под руководством патологоанатомов, а не биохимика. "Сейчас как раз у нас есть свободная ставка старшего лаборанта, приходите к нам!" Я задумчиво смотрела в окно на уже желтеющие старые липы. Весь институт был похож на теремок, он тогда помещался в одном 1-м корпусе. Какой-то волшебник (добрый? злой?) решал мою судьбу.
Но я сразу согласилась на новую работу. Леонид Давыдович Крымский! Вы были неординарным человеком, но умели делать людям добро. Я буду всегда вас помнить!
Знакомство с Донатом Семеновичем Саркисовым укрепило мое решение. Молодой профессор (ему как раз исполнилось 35 лет) обещал дать мне интересную тему, где будет много гистохимических исследований. "Через три года у вас будет кандидатская диссертация", — категорически произнес он.

* * *

1 октября 1959 года я пришла на работу в Институт хирургии им. А.В.Вишневского. Никита Сергеевич Хрущев бил своим ботинком по кафедре в зале ООН, посылая всех к "кузькиной матери", а я в тоже время расставляла реактивы и посуду на столе в своей новой лаборатории. На пятый день работы Донат Семенович повел меня знакомиться с директором Института академиком А.А.Вишневским. По широкой лестнице мы зашли в небольшую приемную.
Секретарь директора сказала, что мы можем пройти. Александр Александрович, видимо, пришел с операции — в белом халате с фартуком (форма Института хирургии) он сидел в кресле.

— Вот наш новый сотрудник, биолог-гистолог Лия Израилевна Музыкант, -торопливо представил меня Донат Семенович. — Работала в ЦИТО.

Александр Александрович критически посмотрел на меня:
— У Приорова работала? Чему же там могла научиться?

Я что-то пролепетала насчет морфологии ран. Александр Александрович махнул рукой:
— Ну, ладно, иди работай. Саркисов тебя подучит.

Аудиенция была окончена. И я начала работать, потекли "суровые" будни. Миокард — сердечная мышца, углеводы миокарда, гликоген — вот какова была моя главная тема в первые годы работы в институте. Хирурги под руководством Александра Александровича Вишневского начинали операции на сердце. Молодой хирург Андрей Дмитриевич Арапов успешно оперировал детей с врожденными пороками сердца. А каковы ресурсы миокарда, обуславливающие работу сердечной мышцы? Гистохимические исследования миокарда были небольшим "кирпичиком" в решение этой проблемы. Еще древние греки поклонялись силе человеческого организма, способного выдержать огромные нагрузки Олимпийских игр. Победить в них было под силу только смелым и сильным. А сколько здоровых молодых мужчин падало замертво — не выдерживало сердце. Какие морфологические структуры обеспечивают выносливость сердечной мышцы?
Мои опыты на крысах, которые плавали по два часа в сутки, показали, что тренированные к нагрузкам животные не теряют углеводы сердечной мышцы. Из сердец крыс, полнивших большую нагрузку впервые, гликоген "вымывается" почти полностью.
Окрашивала я гликоген реактивом Шиффа. Реактив очень едкий: капля пролита — и появляются розовые пятна на руках, халате и т.д. И вот в один зимний вечер, когда рабочий день давно кончился, я сидела за микроскопом. Вдруг за спиной слышу голос Александра Александровича: "Смотрите, никого, только эта девочка-гистохимик". Я быстро обернулась. Александр Александрович стоял около меня. Я вспомнила, что мой халат далеко не белоснежен, и кинулась к вешалке, где висели чистые халаты. Но Александр Александрович остановил меня:
— Не переодевай рабочий халат, мы на минуту (с ним были Андрей Арапов и Александр Семенович Харнас). Чем занимаешься?
Я быстро рассказываю о ресурсах миокарда, о содержании гликогена в миокарде крыс.
— А ну-ка, дай посмотреть!
К счастью, у меня под рукой были лучшие препараты. Александр Александрович сам настроил объектив. Несколько минут изучал "норму" и "после нагрузок":
— Красиво получилось. Но это ведь крысы. А вот у человека, может, и вовсе не так, верно?
Я хотела сказать, что для определения гликогена нужен свежий материал. Но Александр Александрович опередил меня:
— Нет, секция здесь не годится… Ну, ладно, работай. Молодец!
И в сопровождении "свиты" он пошел к выходу. Я побежала их провожать. Нет, работать больше я не могла. Радость просто переполняла меня. Сам директор похвалил мою работу. Как назло, в лаборатории никого не было, побежала в "Ожоги" — знакомые врачи тоже ушли. Оделась и пошла домой.
Каким красивым показался мне заснеженный двор нашего института! Старинные фонари освещали тонувшие в сугробах кусты, блестела очищенная от снега дорожка…
* * *
Сейчас, когда я пишу эти строки, в Иерусалиме тоже зима — под окном зеленая трава, кусты герани цветут особенно пышно, а старый кактус вдруг зацвел какими-то оранжевыми цветами. Сколько живут кактусы? Говорят, до 200-300 лет. Так почему люди живут так мало? Сколько осталось сотрудников-врачей, работавших вместе с Александром Александровичем? В институте их можно пересчитать по пальцам. Именно при Александре Александровиче в институт пришло много молодых врачей — будущие доктора и кандидаты наук: покойные Рудольф Исаакович Коен и Израиль Ильич Колкер, Арнольд Адамян, Михаил Зайденберг (ныне живет в США), Юлия Бабская (живет в Израиле)… Этот список можно продолжать и продолжать.
Но вернусь к зиме 1961 года. На другой день после знаменательного для меня вечера подошел ко мне шеф — Донат Семенович. Довольный — но сделал вид, что ничего не знает о посещении директора.
— Пора приближаться к клинике — будете работать с анестезиологами, определять гликоген в сердце при разных методах искусственной остановки его. Работа интересная, если получится — материал войдет в вашу диссертацию.
Начинаю походы в экспериментальную операционную. Опыты на собаках сложны по технике исполнения: остановить сердце, а потом заставить его работать вновь — задача не из легких. "Колдуют" Володя Портной и Марк Авруцкий. Когда сердце "стоит", хирурги отрезают мне маленький участок ткани левого желудочка. Через N — количество минут сердце заставляют работать снова. От бьющегося сердца снова берут небольшой кусочек ткани. Материал зафиксирован: можно приступать к исследованиям.
Опыты проводят почти каждый день — и вот в один из дней в экспериментальную операционную неожиданно приходит Александр Александрович. Все подтягиваются, разговоры смолкают. Докладывает Володя Портной:
— Калиевая остановка сердца уже 8 минут.
Александр Александрович смотрит на часы:
— 9… 10… 12 минут.
Володя поднимает руку:
— Все, запускаем!
Срочно вводят адреналин, камфору — сердце "стоит". Александр Александрович кричит:
— Ну, что же вы, засранцы, губите собаку, добавьте дозу!
Володя вновь вводит адреналин. Все волнуются, а народу в операционной много — хирурги, биохимики, физиологи. Я мысленно заклинаю: "Бейся, бейся, собачье сердце, хоть ненадолго, но забейся!" Володя Портной начинает прямой массаж сердца. И вот сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее забилось сердце под рукой хирурга. Через десять минут ЭКГ показывает нормальные сердечные сокращения. Кто-то кричит "ура". Но Александр Александрович недоволен:
— Передозировали калий.
Собаку хорошо кормите. Чтоб выходили, мне доложите.
И вышел так же тихо, как и пришел. Все вздыхают с облегчением — напряжение было большое. Володя внешне спокоен:
— Поволновали немного директора, ничего страшного.
Володя Портной — любимец Александра Александровича. Впрочем, я не помню ни одного случая увольнения кого-нибудь из врачей.
В лучах сердечной доброты
Здесь расцветали все цветы:
И розы, и чертополохи
Видать, прополки были плохи.
Это из новогодней институтской газеты тех лет. Чертополохи действительно расцветали: им писали диссертации, они портили жизнь, выбросили архив, намекали на "еврейскую коалицию" (задолго до "Памяти"), нашептывали шефу всякие гадости. Приходилось много работать, чтобы "противостоять" им. Впрочем, если работа в радость, то и усталости не чувствуешь.
Обработка и окраска срезов сердечной мышцы не составляла для меня труда. Другое дело — опыты с физической нагрузкой. Заставить крыс плавать было нелегко. Приходилось брать высокие колбы, наливать в них воду до краев (иначе крысы держались на хвостах и не желали плавать). Воду надо было часто менять — в грязной воде крысы начинали тонуть. Но вот, наконец, материал собран. Осталось оформление диссертации — дело нешуточное: микрофотографии, диапозитивы и т.д.
Незаметно наступил 1962 год. В начале года шеф объявил мне, что в план Ученого совета поставлена апробация моей диссертации — 28 мая 1962 года.
Успеть, непременно успеть!
1 мая я встретила, читая свою работу — получилось сто с лишним страниц текста, 80 микрофото — нормально. Но главной гордостью были цветные диапозитивы, на которых были видны розовые глыбки гликогена сердечной мышцы. Они эффектно смотрелись на бледно-голубом фоне (докраска гематоксилином).
* * *
…Репетируем с Донатом Семеновичем доклад, который я знаю назубок. Главное — уложиться в 20 минут: регламент на Ученом совете жёсток.
И вот наступает знаменательный день — 28 мая. Погода прекрасная, летняя, в парках цветет сирень, около памятника Александру Васильевичу расцвели красные пионы. Настроение у меня приподнятое, но и тревожное. Интересно, кто будет вести Ученый совет? Часов в 12 дня Донат Семенович объявляет мне, что Совет будет проводить Александр Александрович Вишневский.
Час дня. Небольшой зал 1-го корпуса полон. Я сажусь в первый ряд с текстом доклада в руках. Диапозитивы будет показывать лаборант Женька. Женька, не подведи!
Ровно в час дня в зал входит Александр Александрович — председатель Совета. Он в генеральской форме, без халата. Все встают. Александр Александрович машет рукой — мол, садитесь. Ученый секретарь института зачитывает повестку Совета. На повестке только один вопрос — апробация моей диссертации.
Захожу на кафедру, начинаю говорить. Вначале волнуюсь, дрожат колени, но постепенно успокаиваюсь: все идет четко, вовремя гасится свет, вовремя включается. Доклад окончен — уложилась в регламент, в 20 минут.
А дальше — обычная процедура: выступления рецензентов и вопросы, лавина вопросов. Вопросы задают не только теоретики — биохимики, физиологи, — но и хирурги. Отвечаю довольно бойко, но кто-то тянет руку: "А вы не ответили на мой вопрос…" Александр Александрович советует:
— А ты записывай, записывай!
Я и так пытаюсь записывать, но не успеваю. Отвечаю по памяти: биохимикам — о синтезе гликогена сердечной мышцей, физиологам — об изменениях ЭКГ при нагрузках и т.д.
Наконец вопросы и выступления окончены. Заключительное слово произносит Александр Александрович Вишневский:
— Мы присутствуем при обсуждении актуальной диссертации. Приоткрыта еще одна загадка работы великого труженика — сердца. Теперь мы знаем, как наше сердце отдыхает: оно накапливает гликоген, вон те красивые глыбки, которые мы видели на слайдах. А вот когда мы трудимся — работаем, играем в теннис, плаваем (ну вроде тех белых крыс) — углеводы "уходят" из нашего сердца, а потом вновь возвращаются. Вот секрет непрерывной работы нашего мотора.
Я считаю, диссертация достойна, чтобы ее представить к защите на степень кандидата биологических наук.

Заседание Ученого совета окончено. Ко мне подходят подруги.
— Лиля, хорошо, поздравляем!
Счастливая, прихожу в лабораторию (она тогда помещалась в Ожоговом центре). Доктор Крымский бурно поздравляет, Донат Семенович более сдержан:
— Теперь надо форсировать события, в сентябре подадите диссертацию к защите.
Но события повернулись так, что я подала диссертацию в Академию только в декабре, а осенью мне пришлось встретиться с Александром Александровичем уже в качестве пациентки.
Как-то перед ноябрьскими праздниками я дотронулась до своей груди и обнаружила затвердение, вернее, какой-то подкожный шарик. Что это? Доброкачественная фиброаденома или?..
Напуганная, я рассказала о своей беде подруге, та повела меня к профессору Николаю Николаевичу Краковскому. Сосудистый хирург внимательно осмотрел меня, уверенно сказал:
— Фиброаденома. Можно не оперировать.
Я немного успокоилась, но все же решила рассказать шефу о своих горестях. Донат Семенович расстроился. "Нет, Краковскому доверять нельзя", — почему-то категорически заявил он. На другой день после утренней конференции он подошел ко мне:
— Договорился с Александром Александровичем, он вас посмотрит.
— Когда? — со страхом спросила я.
— Прямо сейчас. Пойдемте!
К счастью, на мне была юбка с кофтой, а не платье: раздеваться пришлось прямо на ходу.
Вместе с Донатом Семеновичем мы вошли в небольшой кабинет Александра Александровича. Директор сидел в кресле, пригласил нас присесть. Я осмотрела кабинет: на подоконнике стояли цветочные горшочки с кактусами, на маленьком столике — золоченая, явно старинная клетка с говорящим попугаем. Попугай закричал:
— Кто пришел?
— Свои, попка, свои, — успокоил его Александр Александрович.
Я стою перед академиком полураздетая, испуганная, не замечая никого. Впрочем, кроме нас с Донатом Семеновичем, в кабинете никого не было.
Александр Александрович подходит ко мне, осторожно осматривает груди. Мой "шарик" катается под сильной рукой хирурга.
— Нет, кисонька, — говорит он, — я не думаю, но оперировать надо! Я сам буду тебя оперировать!
Я одеваюсь на ходу, выходим с шефом из кабинета. По лестнице вниз спускаюсь почти бегом, даже что-то напеваю. Донат Семенович смотрит на меня с удивлением, даже с каким-то страхом: не рехнулась ли? Но я спокойна.
— Александр Александрович не думает о плохом.
— Но оперировать надо, — возражает мне шеф.
* * *
Операция прошла успешно. Правда, оперировал не Александр Александрович (он был занят, а дожидаться его свободного дня просто не хватило нервов).
Оперировали меня два прекрасных хирурга — Мефодий Михайлович Воропаев и Керим Бабаевич Керимов. Прав был Александр Александрович — конечно, фиброаденома молочной железы. Ответ на срочную биопсию подписал профессор Д.С.Саркисов.
После этого стресса работа пошла веселее — 4 апреля 1963 года я успешно защитила кандидатскую диссертацию в морфологическом Совете АМН СССР.
Встал вопрос: а чем заниматься дальше? Шеф искал тему, близкую к патологической анатомии. "Будете исследовать систему, ответственную за стрессы — гипоталамус — гипофиз — надпочечники у ожоговых больных, — предложил мне "интересную" тему Донат Семенович. — Секционный материал будете брать со вскрытий".
Секция ожоговых больных — зрелище не для слабонервных. Слава Богу, что ожоговых вскрывал мой приятель — Рудольф Исаакович Коен. Мне оставалось только красить и исследовать нейросекреторные клетки гипоталамуса, базофилы гипофиза зоны коры надпочечников. Работа спокойная, но кропотливая.
Жаль, что эта тема мало интересовала наших хирургов, даже ожоговых. А в институте кипела жизнь! В конце 1963 года на Ученом совете Александр Александрович объявил о строительстве нового корпуса института. Выступал главный архитектор проекта, показывал макет нового здания — очень похожий на корпус ООН в Нью-Йорке — шведский проект, сооружение из стекла и бетона, новое слово в технике строительства. И, главное, новый институт будет тут же — старые корпуса сохранятся. Новый корпус будет построен рядом (освободится место после сноса старых замоскворецких домов).
— Нет, я сказал в Моссовете, мы никуда не поедем, останемся здесь, в Замоскворечье, — сообщил нам Александр Александрович на Ученом совете.
Только огромный авторитет Александра Александровича Вишневского заставил руководство Моссовета придти к такому решению. Обычно новые институты строились на окраинах Москвы.
Строительство нового корпуса шло своим ходом, а пока в старых корпусах кипела работа. Старшие и младшие научные сотрудники защищали кандидатские и докторские диссертации. Защиты в АМН СССР проходили почти каждую неделю — после защиты банкет, как правило, в ресторане "Арагви". На другой день после защиты обсуждалось, главным, образом, меню банкетов: вот у N на той неделе подавали шашлык по-карски, а на вчерашнем банкете были простые шашлыки и т.д. Обычно на банкетах собиралось 40-45 человек, снимались отдельные залы. Я приходила на банкеты только к друзьям. В конце 1966 года защищала докторскую диссертацию Рита Соломоновна Винницкая. Она пригласила меня на свой банкет.
Защита прошла блестяще. Около 5 часов мы собрались у ресторана "Арагви". Стояла мягкая зимняя погода — минус 5-7. В 5 часов мы прошли в зал. Это был один из лучших кабинетов "Арагви" — зал Шота Руставели. На стенах нарисованы сцены из знаменитой поэмы "Витязь в тигровой шкуре". Стол был накрыт с кавказским великолепием — свежие овощи, салаты, в маленьких вазочках — черная и красная икра. В центре стола — большое блюдо с запеченным поросенком, во рту которого — живая роза. И, конечно, разнообразные вина — грузинские, массандровские. Несколько бутылок "Столичной" водки. Мы все ахнули — до чего все было красиво.
"Распушилась Рита, распушилась", — говорили вокруг. А ведь она была не из богатых — с мужем разошлась, сама воспитывала дочь.
Рита пригласила всех к столу. Мы здорово проголодались — все приехали с работы, потом защита — хотелось есть. Взоры устремились в сторону президиума стола — Александра Семеновича Харнаса, признанного тамады. Он всегда начинал банкеты. Но Харнас медлил, часто выходил из зала, будто кого-то ждал. По столу прошел шепот — ждем Александра Александровича. И вот наконец появился сияющий Харнас и с ним — Александр Александрович в парадном генеральском кителе — светлом, с планками орденов. Видимо, он пришел с какого-то торжественного собрания. Кто-то встал из-за стола, но Александр Александрович попросил всех сидеть спокойно.
Харнас провозгласил первый тост — конечно, в честь диссертантки, нашей Риты, сказавшей новое слово в физиологии. Над столом пронеслось громкое "ура". Довольные, все принялись есть. Прошло десять минут почти в полном молчании.
Александр Александрович о чем-то тихо беседовал с Харнасом. Около него стояла рюмка водки, почти полная.
И вот Харнас встал снова: "А теперь выпьем за нашего дорогого Александра Александровича. Он — наш вдохновитель, наш институт стал гордостью Москвы, а в новом здании мы развернемся с новой силой". Громогласное "ура" пронеслось над столом. Те, кто сидели близко к директору, подошли к нему чокаться. Я удивилась: какой чистый звук у бокалов из чешского стекла — прямо хрустальный!
Будто звон хрустальных колокольчиков наполнил зал Шота Руставели. Минут через пять с бокалом вина встал Александр Александрович:
— А ведь сегодня знаменательная дата — 25 лет прошло со времени сражения под Москвой. Вот я пришел с банкета у Гречко, собирались, чтобы отметить эту дату. Так выпьем за тех, кто отстоял Москву: офицеров, солдат, сестричек, санитарок — молоденьких девчушек, которые таскали на себе раненых — и это в 40-градусные морозы! На женских плечах держалась Россия — да и сейчас держится!
— За женщин надо пить стоя! — скомандовал Андрей Арапов.
Все встали и долго звенели бокалы за женщин России, за присутствующих женщин, и всем в этот вечер хотелось быть молодыми, красивыми и счастливыми. Александр Александрович скоро ушел, поблагодарив Риту за прекрасный банкет. Харнас пошел его провожать. Обстановка за столом стала более свободной, посыпались шуточки, соленые анекдоты.
— Сан Саныч сегодня был в хорошем настроении, — говорили близко знавшие директора хирурги, — видно, получил еще один орден в связи с Москвой. Ведь он руководил медицинской службой, оперировал в госпитале "Склифа". Любит наш директор ордена!
Людские пересуды: они коснулись всех, даже директора, но директора немного, чуть-чуть. Слишком высок был авторитет Александра Александровича в институте, да и побаивались его…
* * *
Между тем моя докторская диссертация медленно, но верно приближалась к своему финалу. Я защитила диссертацию на звание доктора биологических наук 11 января 1972 года в том же здании с колоннами на Солянке, в котором защищала кандидатскую.
И вот весна 1972 года. Десять лет прошло после апробации моей кандидатской диссертации. Много воды утекло с тех пор. Построено новое здание института. Я — доктор биологических наук, но — увы! — по-прежнему младший научный сотрудник. Стали старшими уже почти все кандидаты наук, которые защитили диссертации гораздо позже меня, а я все младший… Это вызывает злорадство одних, удивление других, но огорчает только меня.
Встает вопрос: а что делать? Найти должность доктору наук да еще с моим отчеством в Москве вряд ли возможно. Уехать за бугор? Слишком сложен этот вопрос. Шеф молчит. Решаю сама "постоять за себя", то есть пойти к директору и просить ставку. Договариваюсь с Люсей, тогдашним секретарем Александра Александровича, что она мне позвонит, когда директор сможет меня принять.
И вот я в просторном директорском кабинете, с авторефератом своей докторской в руках. Александр Александрович сидит один за огромным столом. Я здороваюсь, рассказываю в нескольких словах о себе: что, мол, 13 лет работаю в институте, зимой защитила докторскую диссертацию и все младший научный сотрудник. Директор взял в руки мой автореферат:
— Гипоталамус, гипофиз — это для эндокринологов. А нам надо другое. Ожоговая рана — вот наш больной вопрос! Почему она плохо заживает? Это вы, морфологи, должны нам объяснить! У нас Ожоговый центр. Понимаешь — Центр!
Он поднял большую красивую руку — руку хирурга:
— Мы должны научить весь Союз, как лечить ожоговых больных… Постой, — Александр Александрович еще раз посмотрел мой автореферат, — у тебя ведь есть работы по ранам?
— Да, — гордо ответила я и стала перечислять статьи, написанные еще в ПИТО.
В душе я удивлялась, как мог Александр Александрович вспомнить о моих морфологических работах.
— Ну вот, — продолжал директор, — снова занимайся ранами — ожоговыми гнойными. Скоро у нас откроется новое отделение — ставки будут. Осенью тебе дадут ставку.
Он отдал мне автореферат. Я поняла, что разговор окончен.
— Спасибо, Александр Александрович, — это было все, что я смогла сказать: пересохло в горле.
Александр Александрович улыбнулся:
— Работай дальше, много лет тебе предстоит работать, еще молодая…
Радостная, я вышла из кабинета. Взволнованная Люся спросила меня:
— Ну, как? Вы долго там были…
— Как долго? — удивилась я. — Мне показалось — одно мгновенье.
— Нет, такие разговоры он заканчивает быстрее… А результат?
— Люся, ставка будет!
Люся поцеловала меня. На другой день утром я пришла к Люсе с огромным букетом тюльпанов. Купила я и большую керамическую вазу, чтоб было куда поставить цветы.
— Все для меня? — спросила Люся.
— Конечно, а для кого же?
Люся улыбнулась:
— Директору выберу самые красивые и поставлю на стол в вашей вазе. Скажу, что от вас!
Боже, есть же на свете такие порядочные, добрые люди!.. Последний раз я видела Александра Александровича Вишневского весной 1973 года. Я ждала, как оказалось, дочку и в рабочее время часто прогуливалась по малолюдной дорожке за новым корпусом. У самой институтской ограды росла старая слива, чудом сохранившаяся после сноса замоскворецких садиков. В эту весну она цвела особенно пышно ярко-розовыми цветами. В один их своих моционов я увидела, как из дверей поликлиники вышел Александр Александрович вместе с Андреем Араповым и Альбертом Ахметовым. Они завернули в сторону главного входа. Александр Александрович шел медленно, осторожно, чувствовалось, что он серьезно болен. Я вернулась к цветущей сливе и заплакала. О чем — сама не знаю. Очень красива была в том году весна, а что будет дальше со всеми нами и с нашим институтом?
Но наш мозг — живой компьютер. Многое, очень многое из прошедшего стирается, но чудные мгновения жизни навсегда остаются в памяти.
…Зимнее снежное утро. Я вхожу в институтские ворота. Мне радостно и легко. Одновременно во двор института въезжает директорская черная "волга". Толстый шофер Юрка открывает, дверь. Выходит Александр Александрович в серой каракулевой папахе, длиной генеральской шинели. Я озорно кричу:
— Здравствуйте, Александр Александрович!
Он повернул голову, улыбнулся:
— Ну, здравствуй, здравствуй!
=ПОДПИСЬ К ФОТО=
Главный корпус Института хирургии им. А.В.Вишневского
А.А.Вишневский за работой
А.А.Вишневский, несмотря на многочисленные награды, не был "парадным доктором"

Еженедельник "Секрет"