Памяти жертв хевронского погрома и арабских праведников, спасавших евреев от кровожадной толпы
Александр КАЗАРНОВСКИЙ
Отрывок из романа "Четыре крыла Земли"
24 АВГУСТА 1929 ГОДА. ПОЛНОЧЬ
Луна ничего не освещает. Кажется, будто она на небе лишь для того, чтобы все ощутили, насколько темно вокруг. Не спит еврейский Хеврон — Город Праотцев, чьи камни еще хранят незримые следы Авраама и Ицхака, Яакова и Давида, город, где уже три тысячи лет живут евреи, город, где быть похороненным у иудеев всегда считалось более почетным, чем в Иерусалиме. Теперь этот город застыл в ужасе, в ожидании того, что он вот-вот станет братской могилой…
Девять лет назад арабы, жаждущие крови, пытались начать здесь погром. Тогда британские власти предотвратили его. И вот арабские толпы вновь вышли на улицу. Англичане велят евреям сидеть дома, обещают, что войска и полиция защитят их. Защитят ли?
Двери заперты на замки, окна задраены железными жалюзи или ставнями. Мужчины сидят за столами, положив рядом кто нож, кто топорик. В доме Элиэзера-Дана Слонима собрались десятки людей в отчаянной надежде, что здесь их не тронут. У хозяина дома, директора банка «Леуми Палестайн Британия», члена городского совета, половина хевронских арабов ходит в друзьях. А уж про влиятельных граждан и говорить нечего: Слоним – всеобщий любимец. И, кстати, всегда готов любого выручить деньгами, а проценты – смех один…
На диванах и коврах посапывают дети, по углам сидят женщины, бледные от страха, и мужчины, проклинающие свое бессилие перед надвигающейся бедой.
А в двухэтажную, с пилястрами, ешиву «Слободка» уже наведались. Здесь на пороге второго этажа лежит задержавшийся после уроков ученик. Вытекшая из его головы лужица со стекающими по ступенькам струйками похожа на огромного грязно-красного паука.
* * *
— Не говори глупости, Хана! Я уверен: ничего не случится. Наслушались болтовни этих сопливых сионистов, примчавшихся сюда из Иерусалима, вот теперь и дрожите.
Доктор Натан Изаксон с демонстративным спокойствием взялся за изящную витую ручку посеребренного подстаканника со схематичным изображением обрамленной двумя тонкими минаретами Пещеры Махпела, усыпальницы праотцев, и отхлебнул дымящегося чаю. Затем, откинувшись на стуле с мягким сидением и мягкой спинкой, продолжал:
— И с Довидом ничего не случится. Ну захотел мальчик провести шаббат у друзей – что в этом страшного? Заночует у Бенциона или у Элиэзера. А как рассветет, да ночные страхи рассеются, прибежит домой.
За ставнями послышались ружейные «аплодисменты» его словам.
— Стреляют! – в ужасе воскликнула Хана, вскакивая с дивана. – Значит, началось…
— Тише! – шикнул на нее доктор Натан, сам, правда, несколько растерявшийся. – Шмулика и Фримочку разбудишь!
На секунду оба замолчали, невольно прислушиваясь к посапыванию малышей, доносящемуся из дальней комнаты, дверь которой на всякий случай оставили открытой.
На этом фоне еще резче и отчаяннее зазвучал шепот Ханы:
— Ой, где наш Довид? Зачем я его отпустила?! Он так просил… А ведь у нас-то безопаснее!
И, поймав недоуменный взгляд мужа, пояснила:
— Натан, тебя же весь город знает! У тебя все лечатся! Наш дом арабы, может быть, пощадят!
— Они все дома пощадят, — раздраженно бросил доктор. – Они не только лечатся у нас, они торгуют с нами, работают у нас, а мы — у них, ходят к нам в гости! Соседи будут нас убивать? Бред!
— А кто убивал в России, в моем родном Кишиневе? – спросила Хана. – Разве не соседи? Вчера на рыночную площадь приехал из Иерусалима парень на мотоцикле. Из наших, хевронских. Махмуд Маджали, сын шорника. Кричал, что в Иерусалиме — Аль-Кудсе, как он его называл — евреи убивают арабов, что муфтий призывает правоверных расправиться с местными евреями. Сегодня даже реба Элиэзера-Дана Слонима вместе с равом Франко на улице закидали камнями, когда они ходили на почту звонить в Иерусалим, советоваться, как быть. А потом к тому же ребу Слониму явилась делегация арабских больших персон — клялись, что в городе тишина и порядок, что евреям бояться нечего.
— Вот видишь! — успокоительно произнес доктор.
Словно в ответ в дверь забарабанили.
— Не открывай! – взвизгнула Хана.
В спальне проснулась и заплакала двухлетняя Фрима. Хана побежала ее успокаивать. Доктор посмотрел вслед жене и приоткрыл маленькое квадратное окошко в железной двери.
— Пожалуйста, помогите мне! – запричитала за дверью молодая арабка в белом платке и похожем на балахон сатиновом халате, на котором вниз от воротничка тянулась цепочка пуговиц. В ее глазах под густыми черными бровями отсвечивало отчаяние. Видно, она так спешила, что чадру оставила дома.
– Пойдемте со мною! Мой Муса заболел! У него горячка! Пожалуйста, пойдемте со мною! Спасите моего Мусу!
— Не ходи! – умоляюще вскрикнула Хана, появляясь в прихожей со жмурящейся от света заспанной Фримой на руках.
— Ты с ума сошла, — прикрыв окошко в двери, сказал доктор. — Слава Б-гу, она не понимает идиша! Знаю эту женщину не первый год: я у нее роды принимал, когда она производила на свет этого самого Мусу…
Он вновь открыл окошко.
— Сейчас! Сейчас! Конечно, я пойду, только вот чемоданчик взять надо.
Он снял с крюка большой ключ, словно просящийся в сказку о заколдованном замке, вставил его в скважину и провернул там.
— Вы пока заходи… – начал он, отворяя дверь.
Внезапно искаженное тревогой и страданием лицо чернобровой арабки с глазами, полными мольбы, уплыло куда-то влево, железная дверь сама собой распахнулась, лишь об пол звякнул ключ, вывалившийся из скважины. И перед доктором, застывшим в недоумении, возникло высоколобое тонкогубое лицо юноши, которое можно было бы назвать красивым, если бы его глаза не сузились от ненависти так, что их щелки вкупе с линией носа напоминали хищную птицу в полете. На заднем плане маячило еще несколько мужских лиц, чье выражение также не предвещало Натану и Хане Изаксонам ничего хорошего.
— Ну что, Махмуд, помощь больше не нужна? Я тогда пойду… — послышался откуда-то справа деловитый голос женщины, только что умолявшей доктора спасти ее сына.
Ночной гость, вперивший взгляд в доктора, отвечал, не поворачивая головы:
— Иди, Рита.
И шагнул прямо на доктора Изаксона. Хана закричала. На руках у нее зарыдала Фрима.
24 АВГУСТА 1929 ГОДА. 16.00 ЧАСОВ
— Вон он!
— Хватай его!
— Итбах аль яхуд! Бей евреев!
Довид помчался по переулку, перемахнул через сложенную из камней ограду и попал в чей-то двор. Добежал до противоположной стенки, вскарабкался на нее. Ничего сложного в этом не было — стенка оказалась невысокая, причем нижний ряд камней был самый широкий, следующий – поуже, затем — еще уже, он взбежал наверх по уступам, как по лестнице. Глянул вниз – и оцепенел. Если по эту сторону высота стены была примерно полтора человеческих роста, то с другой стороны находился высоченный обрыв, под которым простиралось поле, заваленное всяким хламом. Прыгнуть, не переломав ног – в лучшем случае, — а то и шеи, не представлялось возможным. А преследователи уже вломились во двор. Довид не знал, сколько их, да и какая разница – ему бы хватило и одного. Он побежал по стене, каждую секунду рискуя сорваться, как вдруг услышал вопли совсем близко. Не оборачиваясь, мальчик спиною почувствовал, что самый резвый из преследователей уже на стене и гонится за ним.
Неожиданно впереди справа замаячила плоская крыша сарая. Она находилась примерно посередине между верхним рядом стены и землей. Не спасение, но все же какой-то шанс остаться в живых. С размаху прыгнув на эту крышу, он испытал то, что, по рассказам, ощущали при турецкой власти наказуемые, когда их били палками по пяткам. Крыша охнула, но выдержала. Из чего она сделана, он так и не понял. Но, судя по трещинам и по тому, как она дрожала у него под ногами, была весьма хрупкой. Может, от времени.
Вдруг забавная мысль пришла ему в голову – мама всегда так переживала, что он худющий и так мало ест. Интересно, выдержала бы его эта крыша, если бы он кушал курочку, бульончик и кугель всякий раз, когда мама его уговаривала…
Где сейчас мама, что с ней?
Осторожно пройдя по спасительной крыше, Довид спрыгнул на землю. На сей раз он проделал это куда аккуратнее – согнул ноги в коленях и спружинил. Но не успел он ощутить каменистую хевронскую почву под ногами, как услышал такой истошный визг, что вновь подпрыгнул — на сей раз от неожиданности. Источником визга был кто-то из авангарда преследователей, сорвавшийся со стены. Представив, что он сейчас вскочит и побежит за ним, Довид помчался по полю, но когда, запыхавшись, замедлил шаг и обнаружил, что его никто не преследует, остановился, чтобы перевести дух, и оглянулся. Несчастный преследователь все еще лежал на земле и вопил. Собственно, его вопли Довид слышал и раньше, но с перепугу решил, что тот издает их на бегу, гонясь за ним. Теперь же, увидев, как араб корчится, Довид успокоился и, если бы не кошмары, свидетелем которых он был несколько часов назад, возможно, ощутил бы в душе жалость к покалеченному.
Размышления его были прерваны появлением молодого и довольно толстого араба, который, несмотря на свою полноту, лидировал в погоне. Оказавшись на стене в точности над сараем, он взмахнул пухлыми руками и спрыгнул.
Довид опрометью бросился прочь, но сзади раздался звук падения, за ним послышался треск ломающейся крыши и новый крик, который, в отличие от прежнего (тоже, впрочем, не прекращавшегося), напоминал уже не визг, а рев. Прыжок стал для толстого араба роковым, а Довид оказался в относительной безопасности. Стена была слишком высока, чтобы погромщикам прыгать с нее на землю, а сарай, развалившийся от прыжков на него, уже не мог служить плацдармом для нападения.
Но Довиду некогда было высчитывать, сколько у него шансов спастись. Вновь кинувшись бежать, он мчался, перелезая через каменные ограды, плача и дрожа от ужаса при мысли, что вот-вот встретится еще какой-нибудь араб или арабка – он боялся их всех, и юных, и старых, и потому стремился избегать даже переулков – только задворки, задворки, задворки…
Это ему не помогло: впереди опять появилась группа погромщиков, он не понял — тех же или других. Кто-то указал на него пальцем, и погоня возобновилась. Оторвавшись от преследователей, он влетел в первый попавшийся двор.
— Стой!
Остановился как вкопанный, дальше бежать было некуда. Сзади — жаждущая крови орава, прямо перед ним — арабка лет сорока, худая, в зеленом балахоне, белом платке.
– Яхуди? Еврей?
Он не ответил.
— Быстро сюда!
Она схватила его за рукав, через мгновение он уже оказался в каком-то погребе. Темнота ослепила его, но тут дверь открылась и в проникшем луче вновь возникла его спасительница. Она показалась ему прекрасной, словно праматерь Сарра.
— Вот тебе вода, — на пол, рядом с ковриком, на который уселся Довид, женщина поставила большой глиняный кувшин с откидывающейся крышкой и крючковатым носиком, похожим на птичий клюв. — Сиди здесь тихо. Я тебя запру снаружи. Если явятся… Тебя как зовут?
— Довид… – прошептал мальчик.
— Довид?.. Довид… Дауд, по-нашему.
Она села на корточки рядом с ним, положила ему руки на плечи и твердо сказала:
— Ничего не бойся, Довид-Дауд.
И ласково добавила:
— Сынок…
24 АВГУСТА 1929 ГОДА. 17.00 ЧАСОВ
Оставшись один в темноте, Довид мгновенно растворился во сне. И увидел свой Хеврон, еврейский Хеврон. Увидел белую, с куполом, старинную синагогу Авраама Авину, перед которой по площадке в виде шахматного поля двигались фигурки мужчин в лапсердаках и черных шляпах.
Увидел арочные входы в дома, где к стрельчатым дверным проемам вели узкие крутые каменные лестницы – даже в солнечный день под этими арками сгустилась полутьма, но была она какого-то синего оттенка, словно за каждой дверью скрывалось по маленькой луне.
Увидел побуревшие от времени дома с узкими прямоугольными окнами.
Увидел дворы с нагромождением строений, со стенами, сложенными столетия назад из квадратных камней, переулки, над которыми тоже нависали арки. Увидел евреев в хасидских шапках, шляпах и фесках на восточный манер и даже во сне подивился, насколько был древен, вечен и необъятен тот мир, где он жил до этого дня, мир, который сегодня залила кровь, завтра должно было захлестнуть опустошение, а послезавтра неминуемо ждало разрушение.
Увидел еврейские ремесленные мастерские и торговые ряды, увидел веранду синагоги «Бейт Яаков» и башенки больницы «Хадасса», где евреи и арабы бесплатно лечились, увидел бесчисленные плиты старинного еврейского кладбища, увидел ешивы и хедеры и еврейские дома, дома, дома – белые островки в зеленом море садов.
Увидел Пещеру Махпела – белую корону, которою увенчан город. Ее старинное здание распахнуло пред ним решетчатые двери и зарешеченные окна, расстелило пред ним красные ковры, а купола маленьких, стоящих на ножках-колоннах, надгробий Авраама и Сарры, Ицхака и Ривки, Яакова и Леи, зазвенели, словно колокольчики:
«К нам, внучек, к нам!»
А внучек лежал в темном погребе, чувствуя, насколько он чужой в родном городе. Лежал и дрожал. Не знал он, что слишком мало нас еще тогда было на нашей земле, слишком много нас расслаблялось в сытой, спокойной и, главное, совершенно безопасной Европе, и здесь, в Эрец Исраэль, не могли мы противостоять орде, налетевшей из окрестных стран за последние десятилетия. Не знал он, что скоро ни у кого из уцелевших не будет иного выхода, как оставить родной город на растерзание зверью, к которому в точности подходили слова пророка: «Убил, а теперь наследуешь!», и что суждено будет этой подлости длиться горьких тридцать восемь лет.
— Твой дом – Хеврон! – сказал некто, и он понял, что это его отец.
— Ты из Хеврона! – сказал некто голосом мамы.
— Пещера Махпела! – сказал отец.
— Ты вернешься в Хеврон! – сказала мама и добавила:
— Я буду ждать.
24 АВГУСТА 1929. 17.30
— Убирайтесь отсюда! Здесь мой дом! Убирайтесь!
Это голос женщины, которая его спрятала. И следом — мужские голоса:
— Прочь! Мы знаем, что жидовский детеныш здесь! Уйди с дороги!
Последняя надежда – что это лишь сон, что он сейчас закончится и….
— Самира, добром просим! Мы не сделаем тебе ничего плохого! Пусти нас к мальчишке!
Нет, это не сон!
— Никогда! Это мой сын.
— Самира, побойся Аллаха! Какой он тебе сын! Если бы твой муж был сейчас здесь, он был бы с нами! А твой настоящий сын, так он вообще…
— Мой муж далеко! – не дала она им договорить. – А решаю здесь я!
— Женщина!
— Да, я женщина! Но я хозяйка! Убирайтесь с моего двора!
— Ты женщина. Ты жена нашего соседа. Нам нельзя к тебе прикасаться. Впусти нас по-хорошему!
За дверью началась какая-то возня. Очевидно, пришедшие пытались ее отпихнуть. Трепеща от ужаса, взмокший от пота, Довид сжался в комок. Он сидел на своем коврике, обхватив плечи руками и прилагал усилия, чтобы не обмочиться. И снова:
— Убирайтесь! Говорю вам, вы не войдете сюда! Вы не будете здесь убивать! Рашид, убери свой кинжал! Убери свой гнусный кинжал! Я не боюсь тебя! Что ты делаешь? А-а-а!
Раздался вопль Самиры, и вдруг наступила гробовая тишина.
«Ну, всё!» — подумал Довид. Но это было не «всё». Как потом стало известно, Самиру полоснули кинжалом по ноге, да так, что перерезали сухожилие и сделали ее навечно хромой. Придет день, и эта хромота спасет жизнь ее настоящему сыну… Но сейчас она корчилась на земле, пытаясь заслонить собой дверь, и сквозь рыдания твердила:
— Я вам его не отдам! Я вам его не отдам! Я вам его не отдам!
За ее криками Довид не услышал удаляющихся шагов.
Не сразу удалось Самире, цепляясь пальцами за стену, подняться, чтобы открыть Довиду дверь. С его помощью она, плача от боли, доковыляла по каменной дорожке до дома, оставляя кровавый след. Впрочем, сегодня видом крови удивить Довида было уже трудно.
— Не надо, — сказала арабка, когда он попытался вслед за ней войти в дом, чтобы помочь ей промыть и перевязать рану. – Не надо, — повторила она, угадав его намерения. – Ты все-таки мальчик… Почти мужчина!.. Я соседку кликну, она все сделает. А ты беги! Сейчас же беги! Им лишь на миг стало стыдно, они опомнятся и вернутся. А в доме я уже не смогу тебя загородить. Худая слишком! — она улыбнулась сквозь слезы.
— Тетя Самира! – пробормотал он. – Я вас не брошу!
— Ты меня не бросишь, если побежишь сейчас. Со мною ничего не будет, а ты должен остаться жить, чтобы не получилось, что я зря мучилась. Сын у меня… нехороший сын у меня. А ты… Я как глаза твои увидела, так поняла – ты и есть мой сын. Так что живи и… и будь хорошим, чтобы я знала, что где-то есть у меня хороший сын тоже. Вот это и называется – не бросить.
— Мама… – прошептал он, и по дорожке, выложенной из обломков каких-то плиток, мимо кустов мальвы, вытянувших свои стебли, точно жирафы шеи, пошел к железной калитке. Только когда она лязгнула за спиной, до Довида дошло, насколько он на всем белом свете одинок…
И вновь он бредет по улице окровавленного города, куда — не знает. И вновь пред ним светится лицо Самиры, и вновь звенят слова из «Мудрости Отцов», которую он учил в хедере: «Там, где нет людей, останься человеком».
Окончание следует
ОТ РЕДАКЦИИ
Желающие приобрести роман Александра Казарновского "Четыре крыла Земли" могут связаться с автором по телефону 0507-691073
"Время евреев" (приложение к израильской газете "Новости недели")
