История Эсти
Мириам ЗАЛМАНОВИЧ
Бездельное утро началось неожиданным звонком будильника.
«Черт, и зачем я его вчера завела?» — подумала Эсти, отжала кнопку бренчащих часов и с удовольствием натянула на голову махровую простыню, летом служившую ей одеялом.
Ехать в университет нужды не было – профсоюз затеял очередную забастовку сулившую преподавателям повышение зарплаты, а студентам вынужденный простой на несколько дней, а то и недель и если повезет халявные зачеты в конце семестра. Как и все остальные студенты из числа новых репатриантов, Эсти считала такое стечение обстоятельств редкой удачей и лишь злилась на непрогнозируемый срок оной – знай она, что этот балаган будет длиться, скажем, месяц – устроилась бы на договориться взять на работе побольше часов.
Отдельно раздражали «коллеги»-студенты из числа уроженцев Израиля. Те роптали на безответственных преподавателей, ворующих у них, студентов, часы проплаченных знаний и искренне считали, что если забастовка продлится больше месяца, им положен частичный возврат совсем нескромной платы за обучение. «Русских» студентов это обстоятельство не заботило – новая родина оплачивала первые годы обучения полностью, взамен предлагая почти добровольно отработать Х часов на благо общества и прочего народного хозяйства.
Те же, кто подобно Эсти решил учиться дальше, поступив в магистратуру или даже на докторскую с немалой платой за высшее образование в Израиле смирился. Скрупулёзно рассчитывал бюджет и не роптал.
Не переживали и арабские студенты, коими полнился их Хайфский университет – первая интифада сошла на нет еще за пять лет до этого, в 94-м, но осадочек в виде небывалого подъема их национального самосознания остался. На почве оного арабы собирались в первичные, вторичные и прочие ячейки, бурно обсуждали повестку дня, расчехляли палестинские флаги и иногда, разогревшись собственными страстями, подогревали подъезды к университету горящими шинами. Впрочем, последнее было скорее исключением.
Любопытная до всего израильского, Эсти с интересом присматривалась к этому бурлению с тревогой недоумевая, почему «кто надо» не пресечет всего этого на корню, ведь ясно же, что со временем такое бульканье приведет к кипению, сорвет крышку плавильного котла мирного сосуществования, а так и до второй интифады недалеко – её предчувствие просто витает в воздухе.
«Демократия!» вздыхали израильские приятели Эсти, проследив осуждающий взгляд девушки на палестинский флаг и бурную дискуссию собравшихся под ним. Дальше обычно следовали дополнительные охи, вздохи и пространные рассуждения о терпимости, о том, что мы живем на одной земле и прочее бла-бла-бла в духе песен мира и любви, которые в их кампусе регулярно исполнял МЕРЕЦ, давно и прочно в нем окопавшийся.
Эсти злилась на себя, что и для магистратуры выбрала этот университет. То, что он был единственным университетом в городе где они жили, с царившей в кампусе обстановкой ее не примиряло.
К происходящему в стране вообще, а в кампусе в частности, девушка присматривалась, кое-что замечала, но до поры не участвовала ни в чем. Активная и деятельная, искренне желающая поскорее абсорбироваться и уже думающая на иврите, свои первые годы в Стране она о политике сознательно не говорила. Зато слушала и много думала.
К тому было две причины – буквально накануне ее репатриации накренилась, треснула по всем швам и ушла в небытие огромная страна, в которой она выросла. В их родной Прибалтике это произошло далеко не сразу. На ее глазах начиная с 1985 года, на волне горбачевской оттепели началось то самое пробуждение национального самосознания.
Подростком она не особо вдавалась, хорошо это или плохо. В родной советской школе эти перемены клеймили и шельмовали, дома же говорили, что так и должно быть, коренная нация имеет право на самоопределение, а мы, евреи, должны быть лояльны к воле народа, на земле которого живем столько столетий, свободно знать его язык и поддерживать его право на суверенитет.
Эсти не очень интересовало право коренных наций на самоопределение, пропуская мимо ушей те части многочисленных школьных политинформаций, что касались противостояния национального Народного фронта и советского Интерфронта, она подключалась лишь к моменту «А сейчас о международном положении». Непременной частью нехитрого международного обозрения было осуждение израильской военщины.
Незнакомой военщиной девочка страшно гордилась и втайне мечтая когда-нибудь стать ее частью, на уроках военного дела самозабвенно разбирала "Калаш". Полкан, преподаватель той самой начальной военной подготовки, был единственным учителем в школе, к которому она беззастенчиво подлизывалась. Ну, как подлизывалась – исправно вела тетрадь и назубок учила все премудрости абсолютно бессмысленных ритуалов, которые надлежало соблюсти, когда американский агрессор предпримет ядерную атаку. В том, что предпримет, Полкан был уверен, как и не сомневался в том, что спасутся и возродят цивилизацию лишь те, кто вовремя сховается в канализационной системе родного города.
Учащаяся Фридман на всякий случай изучила-таки все канализационные люки их Пролетарского района, точно зная, в каком из них в случае необходимости сможет поднять тяжеленную крышку, но цивилизацию надеялась возрождать уже в Израиле.
На этой стезе приязнь Полкан была очень даже полезна – вдохновленный Эстиным рачением он допускал ее в школьный тир, о существовании которого в их храме знаний вообще мало кто знал.
Тир военрук соорудил на чердаке, самолично натаскав туда мешков с песком, и вероятно в трудное для страны время планировал отстреливаться от националистов. Пока не началось, он разрешал странной девочке часами полировать пыльные мешки тем местом, на котором у других учащихся была уже вполне грудь, а у Фридман только комсомольский значок.
Во время многочасовых тренировок в стрельбе из упора лежа, ее острые локотки продавили в мешках вполне заметные ямки, и такое усердие вызывало уважение Полкана.
— Эх, Фридман, — говорил он, бывало, расчувствовавшись, – проблема нашей страны в том, что не чует наш народ опасность, не понимает, не предвидит. А ваш – понимает. Потому вы-то скоро тю-тю, а разгребать кому? Ивановым! А ты в тире хоть одного Иванова видела? Вот то-то и оно!
Дальше он пускался в пространные рассуждения об угрозе целостности страны, которую если американской атомной бомбой не накроет, непременно разорвет внутренними, понимаешь, противоречиями.
Поминая полканову школу и собственные наблюдения времен балтийского пробуждения, Эсти наблюдала за бурлением в среде арабских студентов настороженно.
Вторая же причина, заставлявшая до поры ее молчать, крылась в жесточайшем стыде, который испытала девушка на втором году абсорбции в Израиле. Тогда, в 92-м случились первые в ее израильской жизни выборы. Да и вообще первые — в возраст избирательного права она вступила уже здесь.
Ну и выбрала, как в университете научили. В те дни кампус был бело-зеленым. Плакаты, флайеры, шарики, леденцы, майки улыбчивых агитаторов. «Академия выбирает МЕРЕЦ!».
"Ну, раз академия выбирает…", – рассуждала новая израильтянка, уже вполне примерявшая на себя академическую карьеру.
«Вы!..» — накинулся на нее на следующий день после оглашения результатов тех выборов работодатель. «Вы!» — тыкал он смуглым пальцем в Эсти и двух ее приятельниц, работавших в его баре. Совсем не молчаливый выходец из Морокко, Йоэль, никогда раньше не затруднялся в подборе выражений, а тут затормозил не на шутку.
Эсти и ее коллеги смотрели на него с опасением – он с меньшим жаром отгонял от заведения приблудных торговцев валютой и сутенеров, поддерживая местный профсоюз; с меньшей злостью распекал официантку продававшую пиво мимо кассы и другую, отказавшуюся от консумации, приносившей портовому заведению «Сумасшедшая лошадь» немалую прибыль.
— Вы привели к власти эту социалистическую холеру! — наконец сформулировал он.
— Какую? — хором изумился тогда незадачливый электорат в лице трех молодых советских репатрианток.
— Ррррабина! — угрожающе зарычал уроженец Касабланки.
— А кто это? — неосмотрительно спросила одна из девиц.
И тут уже обалдел господин Битон.
— Вы за кого голосовали? За Рабина?
— Нет! — решительно возразила самая бойкая из троих, Линка. — Мы – за Аводу! У нас по домам ходили люди, с родителями долго говорили, объясняли, убеждали. Авода – партия, которая представляет ваши интересы и борется за ваши права! — процитировала Линка запомнившуюся агитку.
— Права, аллек! — застонал Йоэль – Проблема нашей страны в том, что мы вам права дали! Если б я был главой правительства – запретил бы новым репатриантам голосовать минимум пять лет, пока не разберетесь. Вы, дуры, даже не знаете, что Авода – это Рабин, а туда же – права у них!
Обведя взглядом аудиторию, он с робкой надеждой спросил:
— Вы все голосовали за Аводу?
— Я – нет! — гордо ответила Эсти.
— Слава богу! За кого?! За ваших русских?
— МЕРЕЦ, — с еще большим воодушевлением ответила та и их марокканский босс рухнул оземь.
Побившись в истерике минут десять, он встал, деловито отряхнул пыль со штанов, которыми только что отшлифовал асфальт перед своим заведением и жестом велел зайти в помещение.
Закрыв за ними дверь, Йоэль перевернул на ней табличку на «Закрыто». Эсти покосилась на висящий на его боку пистолет и мысленно написала прощальное письмо на балтийский берег, родителям.
К их удивлению, босс был сдержан и хладнокровен, деловито открыв по бутылке пива им и налив себе полстакана текилы, им велел до смены больше не пить, в свой же стакан долил спрайт, накрыл стакан ладонью, стукнул им о барную стойку, и не дожидаясь, пока бурлящая смесь успокоится, влил в горло одним залпом. Из минибара достал четвертушку арбуза и, взяв тяжелый нож, принялся разделывать его короткими и сильными ударами.
Арбуз Эсти любила очень, но в данный момент барышень больше интересовал нож.
«Ну да, выстрелы из пистолета – это громко, ножом-то потише будет», — пронеслось в голове Эсти, но Йоэль деловито завершил начатое, швырнул крупные ломти арбуза на большую тарелку и бухнув ту на барную стойку перед девицами начал политинформацию.
Его политинформация существенно отличалась от школьной не только языком и повесткой, главное отличие было в горячей неказенности. Говорил он минут сорок, то вскипая, то переходя на холодный чеканный тон. Рассказывал, как служил и воевал, как хоронил друзей, как в начале своей абсорбции месяцами жил с родителями в бараках, где и родился его брат и сестра. Много чего говорил, но главное, что вынесла для себя Эсти, голосование – дело ответственное, слушать нельзя никого, только себя, а что бы было что слушать в себе – надо знать и понимать.
С того дня Эсти дала себе зарок – о политике не рассуждать, много читать, русские газеты оставить бабушке, радиоволну РЭКА – ей же, самой – израильские газеты и телеканалы, и полный обет молчания пока не разберется. Только слушать и то не всех!
Вот в такой выяснятельной позиции и застали ее выборы 96-го года. К выборам в их семье оказалась готова только бабушка. Мама, к тому времени тоже перебравшаяся в Израиль, была аполитична, как и Эстин муж, сама Эсти все еще не отсидела собственную епитимью за МЕРЕЦ, зато бабуля резво топила за "Исраэль ба Алия" и была прекрасна в своей уверенности и четкой гражданской позиции.
Нынешняя забастовка в университете, случившая аккурат накануне новых выборов 99-го года была как нельзя кстати еще и поэтому памятуя предыдущий опыт, Эсти не ручалась, что не даст в морду так подставившим ее семь лет назад агитаторам, а студентке магистратуры драки не к лицу. Даже если и по нраву.
К тому времени она уже вполне разобралась в замысловатом политическом глобусе Израиля и жалела лишь о безвременно убитом раве Кахане. Впрочем, о застреленном Рабине сожалела тоже, полагая, что выстрел в его корпус стал выстрелом в ногу всего правого дела. Но обо всем этом вслух не рассуждала, да и про себя не очень, ограничив выражение гражданской позиции голосованием за "Ликуд".
Снова звонок — на сей раз не будильника, а телефона.
— Нет, мам, не поехала – у нас же забастовка. Да, он на работе, на следующей неделе на резервистские сборы, повестка пришла. Хорошо, куплю!
Эсти проснулась окончательно.
С балкона их хайфской квартиры открывался прекрасный вид на ущелье, извивавшееся прямо под домом и море, синей гладью поблескивающее вдали. Вот на море-то и отправилась Эсти, благо апрель выдался не столь жарким и вполне располагал.
После моря захотелось кондиционированной прохлады и немного культуры – ну раз уж случилось лишнее время, надо убить его интеллигентно. За культуру в районе пляжа Дадо отвечал торговый центр Кастра, открывшийся на восточном выезде из Хайфы за год до этого.
Кафушки, магазинчики и крупные сетевые бренды – этим в ассортименте располагал старший брат Кастра – торговый цент Хайфа, к которому Кастра как бы прилепился сбоку, своей странной архитектурой бросая вызов безыскусной бетонной коробке Хайфы.
Интерьер соответствовал экстерьеру, необычные творческие магазины и галереи дополняли и без того странное впечатление, а потому место было в основном немноголюдно, что еще более привлекало Эсти.
— Привет! Как дела? – обратился к ней продавец одной из галерей, когда она проходила мимо.
Взгляд зацепился за арбуз. Аккуратные маленькие дольки лежали на латунном блюде, явно производства друзских умельцев из ближайшей Далии. Блюдо же совершенно неуместно воцарилось на инкрустированном антикварном столике. Все это продавец, а судя по его рачению – хозяин галереи, уже выкатил в лобби торгового центра, оккупировав метров десять вокруг своей галереи-студии картинами разной степени аляпистости.
Эсти была несколько раздражена тем, что нагловатый галерейщик своей левантийской нахрапистостью и этим странным арбузным натюрмортом отвлек ее от созерцания причудливой мебели из корней оливы, которую она рассматривала раньше у соседней с ним галереи. Ни к чему не обязывающий треп тоже не входил в ее планы, галерейщику же явно было скучно, да и видимость заинтересованного покупателя возле студии была бы ему на руку.
Разморенная морскими ваннами, служить ему антуражем она не нанималась, а потому вместо приличествующего случаю отзыва: «В порядке! Как ты?», отделалась коротким кивком. «Как мама?» — спросил неунимающийся продавец прекрасного и этим таки привлек ее внимание. Это был какой-то нестандартный ход.
— Что мама? – спросила она
— Ну, как твоя мама? Давно ее не видел!
— А откуда ты знаешь мою маму?
Тут уже опешил он.
— Скажи что-нибудь еще?
Эсти начала закипать. Нет, она конечно очень неплохо выглядела – темно-зеленый топ под цвет глаз топорщился на упругой груди, которая все-таки выросла после первых родов. Он слегка приоткрывал животик, узкие джинсы, расширяющиеся книзу выгодно подчеркивали попу, бедра, тонкую талию и длинные ноги. Красотка, чего уж там, многие клеятся. Но что б так, да именем революции, то бишь мамы!
Это было наглостью даже по ближневосточным меркам. Галерейщик же продолжил тур за пределами красных флажков:
— Слушай, я не понимаю. Ты что, «русская»?
О, понятно, еще один любитель дешевого свежего мяса. К такому молодая женщина, прожившая в Израиле уже девять лет, была довольна привычна и как с подобным бороться знала точно. Но заготовленной цитатой из смеси грубых слов на иврите, перемежающихся с бесхитростным арабским матом она воспользоваться не успела, споткнувшись о следующий вопрос:
— Ты же не из Атлита, да?
— Я из Хайфы и знаешь что — иди-ка ты к такой-то матери!
Направление было задано довольно точно и уже совсем не оставляло иллюзий относительно страны исхода той, что так конкретно проартикулировала грубый адрес.
Галерейщик выпал из ступора и затараторил:
— Ты понимаешь, так не бывает. Так просто не бывает. Я же художник, я рисую, я вижу детали. Лиат – она похожа на тебя как две капли воды. Полностью, понимаешь, один в один. Черты лица, волосы – точно такие же кудрявые и прическа такая же, зеленые глаза вот точно такой же формы. Я же художник, я же…
— Да что ты морочишь мне голову?! Какая Лиат, какие к чертям волосы, какая мама???
— Нет, так не бывает. Ты же точно русская, я теперь отчетливо слышу. А Лиат – иракит, мама у нее иракит, понимаешь?
— Не понимаю!
— Подожди. Как тебя зовут?
— Эстер
— Отлично, Эсти. Возьми арбуз, ты не думай, я не сумасшедший… Просто так не бывает, я же художник.
Решив, что арбуз, призывно сочившийся бусинками сахара и явно холодный – самая маленькая компенсация, которой она достойна за весь этот бред, Эсти впилась зубами в верхний кусок. Арбуз и вправду оказался холодным.
— Удивительно, ты даже арбуз ешь как она. А я хорошо знаю, как она ест. Понимаешь, я много лет был влюблен в ее маму. Очень много лет. У нас так ничего и не вышло – мы то расходились, то сходились, но девочка выросла у меня на глазах.
Представляешь, иногда она даже оставляла меня с Лиат и уезжала с каким-нибудь очередным ухажером. А я ждал и терпел. Укладывал девочку и шел спать в постель ее мамы, надеясь, что утром та придет и ляжет рядом со мной. Пахнущая чужим мужиком, но не чужая. Наоборот, еще более желанная. Нет, я не извращенец, меня это не заводило, просто мне казалось, что если я сделаю это… возьму ее… я как бы смою с нее того чужого мужчину и она снова станет моей. И тогда я набрасывался на нее, как в первый раз. Впрочем, с ней каждый раз был как первый.
Эсти было очень неловко от этих откровений незнакомого и явно несчастного человека. Уфф, почему самые странные откровения посторонних людей вечно выливаются на неё? «Что у меня надпись на лбу – жилетка, плакать сюда?! Почему я вечно попадаю в такие ситуации?» Вслух же привычное:
— Я сочувствую тебе. Правда.
Это действительно было правдой.
— Я Юваль. И не надо мне сочувствовать, я уже давно не там. Преодолел, прошел, выжег, выжил. Живу, рисую. Даже не знаю, почему это тебе рассказал. Хотя нет, знаю. Мне важно, что б ты мне поверила. Вы с этой девочкой, Лиат, правда настолько похожи, что это даже не похожи. Это как бы… Двойники! Да, вот подходящее слово – двойник. У тебя есть двойник. И у Лиат, соответственно, тоже. Пожалуйста не пожалей времени и познакомься с ней – ты поймешь отчего я так обалдел и сама обалдеешь.
"Юваль-Мебульбаль, – ехидно подумала Эсти, вспомнив популярного героя детских передач. — Вот точно мебульбаль. Интересно, как это будет по-русски? Запутанный?"
Ехидством она пыталась блокировать другую, куда более сложную мысль.
Мысль о том, чтобы познакомиться с собственным двойником Эсти, невероятно смутила. Арбуз не лез в рот и мысли перебивали друг друга.
Если этому странному мужику, запутанному Ювалю, их сходство просто почудилось – будет облом. Хотя если нет – облом, пожалуй, будет существенней.
Только представив себе, что на свете, причем не где-то там в Австралии, ЮАР, за полярным кругом черт побери, а в десяти минутах езды, живет ее копия, ее клон, ее двойник, Эсти испытала крайнее беспокойство, граничащее с паникой. Вдруг вспомнилось как совсем недавно в аптеке, куда она пришла за пустяшной мазью, фармацевт уверенно сказал, что лекарства по ее рецепту прибыли, сейчас принесет и страшно удивился, когда она сказала, что ничего не заказывала. И как в этом же торговом центре с ней излишне дружелюбно здоровались совершенно незнакомые люди и делали удивленные лица, когда она ответив коротким «Шалом» проходила мимо. Раньше она списывала это на израильскую мега-эмпатию, но, получается, есть и другое объяснение. Некстати припомнилась и овечка Долли.
Воздуха отчаянно перестало хватать, Эсти смертельно побледнела.
Минуту спустя Юваль тормошил ее за левое плечо и совал в лицо пластиковый стаканчик с водой. Она не упала, просто приложилась к косяку двери его студии, отчего плечо ныло в том месте, которое прижалось к весьма объемной мезузе. При этом она так и не выпустила из правой руки кусочек арбуза. Арбуз Эсти очень любила.
Взяв в левую руку предложенную воду, она начала прихлебывать ее маленькими глоточками и тут до нее дошло. На пляже было жарко, у нее с собой была всего лишь полулитровая бутылка воды, она выпила ее в первые минут сорок, а больше пить не хотелось. На море такое часто бывает, вроде полно воды вокруг, зачем ее в себя пить?
«Все понятно, — с облегчением подумала Эсти. — Ничего сверхъестественного — я просто не допила достаточно воды, высохла, поплыла. Вот и вся история. Мало ли кому что показалось».
Но Юваль явно пребывал на своей волне. Он вдруг вперился взглядом в ее браслет. Красивый браслет, Эсти его очень любила – как бы застаренное серебро, фрагменты желтого золота и ее любимые камешки – гранат. Современная вещица, явно штамповка, но выглядит как старинная. Выбирая его она видела десятки похожих – целая серия, но у этого был особый шарм, на нем и остановилась, тем более что таких было всего два, а Эсти терпеть не могла носить вещи как у других.
— Скажи, а браслет ты тут покупала? У Цвики?
— Да! Красивый, правда?
— Я даже не знаю, что тебе сказать. У Лиат точно такой же.
— Слушай, хватит конспирологий. Только в этом магазине таких браслетов было два. А магазинчик наверняка сетевой, так что по идее, его мог купить кто угодно.
— Не совсем. Магазин не сетевой – еще в шестидесятые годы отец Цвики открыл ювелирку на Адаре, прямо на Герцель. Тогда это была самая дорогая процветающая торговая улица Хайфы. В начале девяностых он отошел от дел, а позже умер, благословенна его память и сын продолжил его дело.
Читайте в тему:
Когда открылся этот торговый центр, торговля на Адаре пошла слабее — людям понравилось покупать тут. Это стало национальным досугом. Куда пойти всей семьей? В торговый центр! Где убить время? В торговом центре! Куда пойти разлечься, где отдохнуть от жары, куда выйти на исходе субботы? Ну, ты понимаешь. Так вот, Цвика перенес их магазинчик сюда. И даже если таких браслетов было два, или, скажем, три, это говорит только о том, что у вас с Лиат помимо поразительного внешнего сходства, еще и похожий вкус. Скажем, ей тоже очень нравятся топики вот этого оттенка зеленого цвета, темно-зеленый, бутылочный.
— Ничего странного, этот цвет просто подходит под темно-зеленые глаза.
— А сколько тебе лет?
— Двадцать девять.
— Лиат двадцать семь.
— Мазаль тов!
Эсти смертельно утомил этот разговор, очень захотелось домой, под ту самую махровую простынь, в полной тишине. И что б ни будильник, ни телефон, ни покупки, ни резервистские сборы.
Она просто физически ощутила необходимость побыть одной и решила себе это удовольствие выкупить. Вот именно так, деньгами и немедленно. А потом в машину и домой, под махровую простыню. И что б никто!
— Юваль, сколько стоит эта картина?
— Тебе бесплатно. Правда. Я хочу, чтоб у тебя осталось что-то на память об этом разговоре, она будет напоминать тебе и о Лиат, а я правда хочу, что бы вы познакомились.
— Нет-нет, картина для моего папы, за границу, а за труд я привыкла платить. Я же хочу, чтобы и мне за мою работу платили. И долго училась, что бы ее выполнять. Так сколько?
Довод показался Ювалю убедительным, крыть стало нечем.
— 250 шекелей и больше я не возьму.
— Тут написано 390.
— Оставь, это цена для туристов! А вы, русские, всё-таки странные — я первый раз в жизни торгуюсь наоборот. Короче, больше, чем за 250 шекелей я тебе ее не продам. Твой папа же еврей?
Эсти утвердительно кивнула.
— Ну вот, считай, что разница в цене – мой подарок еврею диаспоры и вклад в поощрение алии, с божьей помощью.
Божья помощь никак не вязалась с Ювалевыми татуировками, растаманской прической и майкой на лямках, обнажающей довольно накаченный торс и подмышечную растительность немолодого деятеля искусств. Впрочем, божьей помощи адвокатировал строгий образ ашкеназского раввина, взиравший с одной из картин, да ноющий верх эстиного плеча, отжатый мезузой.
— Окей, с божьей помощью – поспешно согласилась она, понимая, что если не сбежит отсюда прямо сейчас – просто поедет крышей. Она буквально выхватила картину, наспех сунула в руку Юваля деньги и ретировалась, не дожидаясь чека.
Придя домой, она забралась таки в постель, провалилась в сон и проснулась лишь на следующий день, запретив себе думать о Лиат, как когда-то запретила себе говорить о политике.
С картиной было проще – так и не распаковывая, она при первой же возможности отослала её папе. Получила восторженную благодарность и забыла… о картине. Забыть о Лиат не получалось. Эсти то хотелось поехать к Ювалю и узнать ее телефон, то наоборот было страшно ненароком столкнуться где-нибудь в торговом центре. От греха подальше она на пару лет вообще исключила ТЦ Хайфа из своего моциона. Не говоря уж о "Кастра".
Не думать о политике оказалось еще трудней – предчувствие не обмануло Эсти, пригорело, закипело, выкипело – и меньше чем спустя год после той странной истории, вторая интифада таки вылилась кипящим варевом на улицы их страны.
Начиналось где-то там – КПП Эрез, Рамалла, Шхем. Было страшно – резервистские сборы мужа были длиннее и опасней, после линча резервистов в Рамалле его военные отъезды стали совсем невыносимы. Но террористы орудовали где-то там, далеко. Потом стали ближе. Взрыв на Иерусалимском рынке, в Кфар-Сабе, Нетании, в Хадере.
«Снаряды падают все ближе!» — замечала бабушка-фронтовик, после просмотра очередного выпуска новостей.
Вскоре условные снаряды стали падать совсем близко, почти под ногами — взрыв в автобусе номер 16 в самой Хайфе, взрыв на остановке автобуса на Чек Посте, взрыв в арабском ресторане, взрыв в автобусе номер 960 на перекрестке Ягур. Последний прогремел в апреле 2002-го и в Хайфе воцарилась относительная тишина.
Раз в несколько дней, а то и несколько раз за день, в разных концах страны взрывались автобусы, автобусные остановки и целые автобусные станции, торговые центры, рестораны и кафе; в местах скопления народа оставляли заминированные автомобили, в поселениях террористы расстреливали машины, а то и просто врывались в дома и расправлялись со спящей семьей.
Эсти скрипела зубами – на резервистские сборы ее не брали, а дома было куда страшнее, чем в бою. Не за себя страшнее, а за своих. За мужа, за детей, двоих маленьких мальчишек-погодков, за маму, за бабушку. Они изменили привычки – сами автобусами не пользовались и маме с бабушкой запретили, благо первая сидела дома с внуками, а вторая и вовсе давно уж скучала на пенсии. Сама же Эсти с мужем давно обзавелись машиной и подвозили друг друга по очереди. На рынке они больше не покупали, а торговый центр Эсти себе запретила еще раньше.
Нельзя сказать, чтобы они боялись – нет, просто предпринимали меры предосторожности. Бабуля же просто заделалась военным стратегом и аналитиком, с дивана отдавая приказы военачальникам и премьер-министру.
Вечерний выпуск новостей они теперь смотрели все вместе – телевизор включался только при полном кворуме и при условии, что дети играют в другой комнате – они все равно ничего не понимают, а по одной смотреть такое женщинам было страшно. Днем радио не слушала даже бабушка. Слово «страшно» она не произносила, просто не слушала.
Про Лиат Эсти совсем забыла, но после одного случая вспоминать стала часто. В начале марта 2003 их семейная лошадка приболела – машина, купленная со вторых рук восемь лет служила им верой и правдой, а тут просто разваливаться начала — то одно, то другое, когда полетело сцепление пришлось ставить на ремонт. Автоумельцы обещали управиться за неделю, но вторая подходила к концу, а те все ждали каких-то деталей.
У мужа к тому времени была подвозка от работы, Эсти же поездила несколько дней на такси, и подсчитала, что при таком раскладе за дорогу туда и обратно должна отрабатывать чуть ли не полдня. Да и где гарантия, что если террористы что задумают, то такси с ней в этот момент не окажется на том самом перекрестке, или поравняется с той остановкой. На семейном совете этот довод был услышан, Эсти получила разрешение ездить на автобусе, а владелец ремонтной мастерской отхватил мотивационных пендалей.
Следующие дни прошли довольно спокойно, если не считать бардак в отечественном общественном транспорте – автобус то опаздывал, то как нарочно уходил перед носом, то просто не приезжал. Эсти винила себя, считая, что отвыкнув пользоваться автобусами, просто не в состоянии подстроиться под их график. Бабушка привычно ругала израильский бардак, мама ходила бледная от страха — Эсти была её единственной дочерью. Словом все находились при деле.
Привычно проснувшись пятого марта в семь утра, она встала, собралась и вдруг передумала. Ехать на работу отчаянно не хотелось, молодая женщина сама удивлялась своей безответственности – ладно бы проспала. В последнее время ее мучила бессонница, но начальница, Брурия, грузная пожилая дама, страдая схожим недугом относилась с пониманием, она знала, что и приехав к десяти, Эсти выполнит всю работу, если понадобится – и за коллег, а потому покрывала ее отсутствие, сама пробивала ее рабочую карточку и просила лишь по возможности предупреждать.
Не переставая себе удивляться, в 8.00 Эсти позвонила Брурии, хотела попросить прийти после обеда и все успеть, но неожиданно для себя сослалась на недомогание и попросила этот день отлежаться дома, пообещав взять справку от семейного врача. Получив неожиданную свободу, она действительно сходила к врачу. В нагрузку к справке получила кучу направлений на анализы. Изможденный вид женщины и проблемы с давлением, которые у Эсти начались с первыми взрывами второй интифады, вызывал у их многолетнего доктора серьезную тревогу.
После врача Эсти сходила в ближайший супермаркет, затеяв побаловать домашних вкусным ужином, а по дороге домой наудачу заглянула в ближайшую парикмахерскую. Ей таки повезло — парикмахер была свободна, маникюрша освобождалась через час и была готова принять клиентку на педикюр и маникюр. Дело пахло полным техобслуживанием, и женщина подумала, что нынче вечером порадует мужа не только углеводами и калориями. Лишь бы дети пораньше заснули, а по телевизору дали интересный сериал – супруги все еще жили с ее мамой и бабушкой.
В таких приятных мыслях она даже не сильно раздражалась нарушением своего информационного режима – в парикмахерской все время бубнила радио. Со свеженькой стрижкой и аккуратными педикюром, Эсти разглядывала лаки за спиной маникюрши, как вдруг начала выхватывать из сводки новостей отдельные слова.
"Автобус номер 37. Улица Мория. 17 убитых, более 50 раненых".
— Что с тобой, ты как будто привидение увидела? И зачем так дергать руку – запричитала Сонечка, карпевшая над ее маникюром. – Ты видишь, я тебя порезала! Совсем старая стала, на пенсию пора – курица слепая. Смотри, аж кровь из пальца течет! Но ты тоже хороша, так руку дергать, я же не ожидала.
В полном остолбенении Эстер смотрела на собственную руку, зависшую над столом маникюрши. Браслет сполз по запястью к верхним косточкам пальцев, казалось, что гранатовые камешки забираются под костяшку среднего пальца, под кожей пробегают к ногтю и стекают в маникюрную ванночку каплями крови. Не в силах оторваться от этого зрелища она глухо произнесла:
— Это. Мой. Автобус. Был.
И объяснила опешившим работницам и клиенткам парикмахерской, что именно этим номером она в последние дни добирается до работы, и что сегодня собиралась, причем именно в это время.
С русским, марокканским, румынским и каким-то еще непонятным акцентом присутствующие заохали, начали благодарить всевышнего, сочувствовать, благословлять, советовать дать пожертвование в ближайшую синагогу.
Лак Эсти выбрать так и не смогла, почему-то хотелось гранатово-красный, но такого она себе не позволила из какого-то невесть откуда взявшегося суеверия.
Это было к лучшему — свежий лак пришлось бы долго сушить и все равно оставался шанс испортить многочисленными пакетами из супермаркета, которые до сих пор терпеливо сторожили хозяйку, примостившись в парикмахерской у ее ног. К тому же нестерпимо хотелось под одеяло — время летних махровых простыней еще не пришло, так что можно было с головой укутаться в пух.
До дома было рукой подать, но она специально сделала крюк, что бы продумать стратегию отвлечения семейства от вечернего просмотра новостей. Мужу она конечно все объяснит, да он итак по дороге на работу и с работы в подвозке слушает радио, но от бабушки, а особенно от мамы эту новость надлежало скрыть.
Воплощать задуманное не пришлось – едва Эсти вошла в дом, в коридоре возникла мама. По ее выражению лицу и запаху корвалола было понятно – знает.
— Если с тобой что-нибудь случится я не переживу, – сдавленно проговорила мама и расплакалась.
Они стояли обнявшись и ревели друг в дружку минут десять. Из обрывков заплаканных фраз следовало, что бабушка, к счастью, не дома и новостей не слышала – пару часов назад пошла к приятельнице Фане, а когда такое происходит, она, мама, таки нарушает заведенный в доме режим и слушает новости. И Эсти редкостная свинья, что не предупредила её, что не пошла сегодня на работу. Да, надо было разбудить. Нет, она не переживёт.
Полчаса спустя позвонила Брурия, услышав голос Эсти в трубке страшно обрадовалась, заявила, что видеть ее на работе в ближайшие два дня не желает — пусть приходит в себя, благодарит бога и свою интуицию. Закончила шуткой, в духе того, что за свое понимание она, Брурия, оставляет за собой право спросить у Эсти выигрышные цифры для ближайшего розыгрыша Мифаль а-Паис.
Положив трубку, Эсти едва доплелась до их комнаты и закрыла за собой дверь. Как тогда, несколько лет назад, пережитый шок загнал женщину под одеяло и свалил в сон до следующего утра — странным образом стресс отыгрывался на ее бессоннице.
Утром она встала еще более разбитая, прекрасно помня свой сон. Ей снился арбуз, сочащийся сахарными кристаллами на странной латунной тарелке и как две капли воды похожая на нее женщина, прижимающая правое запястье к ее, Эстиному левому, отчего одинаковые браслеты казались наручниками, соединяющими двух одинаковых женщин. В том, что Лиат носит браслет на правой руке, Эсти не сомневалась, ну должны же они к такой-то матери хоть в чем-то отличаться! На полное сходство она готова не была.
Язык пересох и рашпилем царапал гортань, голова гудела, Эсти выползла на кухню, по дороге отметив благословенную тишину – значит уже десять, в это время мама гуляет с мальчишками на детской площадке. Присутствующие в холодильнике остатки снеди говорили о том, что вкусный ужин прошлым вечером дома-таки был, хоть и без нее.
«Так и секс у моего скоро будет без меня. Или уже?» Обдумать эту мысль как следует не удавалось, попив холодной воды Эсти вернулась в постель и проспала до пяти часов вечера.
На сей раз встала бодрая, отдохнувшая и с четким планом действий. Во-первых, встретить-таки мужа вкусным ужином собственного приготовления, и да, маму с бабушкой сегодня непременно ожидает сериал со звуком погромче — они мудрые, понимают.
Во-вторых – найти таки эту Лиат. Вчерашний автобус, браслет, кровь, мамино «Не переживу» смешались в ее тяжелых снах и требовали решения. Черт его знает, может быть они действительно двойники, как говорил запутанный Юваль. И тогда она сможет попросить Лиат если что… Нет, мама конечно будет знать и понимать, что это не дочь, но если сходство и впрямь абсолютное, возможно это будет ей хоть каким-то утешением. В конце концов, у Лиат тоже есть мать, похоже — она тоже единственная дочь и возможно тоже думает… Доводить эти мысли до конца Эсти не решалась даже про себя и разумеется никому о них не расскажет, даже мужу. Надо просто найти Лиат.
Осуществлению задуманного помешала мысль о муже. Понятно, что встретившись и познакомившись они начнут общаться. А вдруг Лиат не замужем? Эсти была уверена, что ее клон выглядит лучше неё – вряд ли та живет с мужем, детьми, мамой и бабушкой в маленькой квартирке, на всю кодлу, имеет одну машину. И еще двадцать лет будет выплачивать ипотеку, отказывая себе во всем.
Искушать мужа ухоженной красоткой горячих иракских кровей было не менее страшно, чем мамино «не переживу», а потому Эсти не отказалась от затеи полностью, а лишь на время отложила ее воплощение.
Читайте в тему:
С недели на неделю и с месяца на месяц она откладывала поездку в Кастра, но через полгода сдалась. Как раз недалеко от того торгового центра взорвался ресторан Максим и женщина предпочла больше не дожидаться знаков.
И ранее не очень многолюдный торговый центр опустел еще больше – эхом отдавались шаги его случайных посетителей, половина магазинов, студий и мастерских были закрыты. Кубики покинутых помещений слепо пялились на редких посетителей, зияя пустыми глазницами некогда нарядных витрин.
Как бы обращаясь к людям из-под ресниц опущенных рулонов жалюзи, они вопрошали:
«Как? Вы, покупатели, еще существуете? Странно, а бывшие владельцы говорили нам, что вас больше нет и не будет. Да и нас тоже не будет – вот придет террорист, как в Дизенгоф центр – бум, и все, нет нас. И вас нет, и ничего нет, только обрывки реклам, надежд и недожитых жизней!»
Эсти с трудом нашла место, где была галерея Юваля. Сколько лет прошло – четыре, пять? По нынешним временам – вечность. Зато, как ни странно, был открыт магазин Цвики. За прошедшее время он изрядно съежился, нынче занимая лишь половину былой площади. Очевидно арендная плата при отсутствии посетителей была столь обременительной, что не закрывал свой бизнес Цвика чисто из упрямства и ради памяти папы, пережившего со своим магазином не один кризис.
Женщину он вспомнил, точнее узнал браслет.
— За третьим пришла? — в шутку осведомился он.
В этот момент Эсти поняла, что Юваль не трепался, она действительно была очень похожа с той незнакомкой из Атлита.
— Послушай, а ты действительно не заметил, что второй браслет у тебя покупала не я? Или первый – я же не знаю, кто из нас раньше купил. Кстати, скажи уже правду, сколько их у тебя было на самом деле?
— Кого?
— Таких браслетов.
— К сожалению только два.
— Почему к сожалению?
— Ну, когда в течение одной недели у тебя при небедном ассортименте покупают два одинаковых браслета, тут один вариант, эта модель нравится покупателям. Впрочем, когда его покупает одна и та же женщина, появляется второй вариант — она та еще балаганистка, а изделие так запало ей в душу, что она будет приходить вновь и вновь, в очередной раз забыв его на пляже, или на раковине в уборной ресторана.
В любом из этих случаев владелец магазина должен сделать одно и то же – позвонить поставщику и заказать еще несколько изделий.
— Позвонил?
— Разумеется! В ту неделю, когда ты с мужчиной долго рассматривала его через витрину, стесняясь зайти примерить как человек, а потом твой мужчина пришел и его купил – я не звонил, мало ли, о вкусах не спорят. Но когда через неделю ты пришла уже одна… Точнее, позже я понял, что не ты, но тогда не знал. Короче, после второго браслета я позвонил поставщику, но к сожалению, они эту модель больше не производили. Непопулярная оказалась.
— А как ты понял, что второй браслет купила не я? Мы с той, второй, все ж не настолько похожи? – спросила Эсти, не понимая, какую интонацию придать голосу, надежды, что не похожи, или разочарования этим.
Интонация получилось довольно нейтральной, отстраненной, чужой.
— Да нет, вы абсолютно похожи. Я бы сказал – пугающе. Так могут быть похожи только однояйцевые близнецы, но судя по твоему акценту, то яйцо должно было разметать по всей планете. У бога своеобразное чувство юмора.
Смотри, когда покупался браслет для тебя – я тебя не слышал, только видел через стекло витрины. Через неделю, когда как бы ты зашла за вторым браслетом я удивился. Во-первых, это не совсем стандартно – раз в неделю покупать такой же браслет, во-вторых, «русский» муж у восточной девушки тоже не направо и налево встречается, хотя и бывает. А что вторая ты – восточная, вообще не вопрос, там такой красивый гортанный айн и глубокий хет — явно иракит.
Удивило другое, во второй раз ты была какая-то… Не знаю, как это объяснить. Незамужняя. Вот правда, не знаю как, но мы, мужчины, это чувствуем. Но это же всего лишь интуиция, я значения не придал и забыл об этом. А полгода спустя прибегает Юваль – глаза абсолютно шальные, про браслет расспросил и рассказал мне историю про то, что его купили две разные женщины.
Я, понятно был уверен, что он перепутал, а он уверял, что перепутать не мог, одну он с детства знает, она дочка его бывшей, красавицы — иракит. Ох, та ему съела тогда и сердце, и нервы и кошелек! Да, извини, отвлекся, а ты, извини еще раз — «русия» — я без шовинизма, просто факт, подтверждающий то, что это не одна и та же женщина.
Но я и после откровений Юваля заморачиваться не стал. Он мог напутать, а если и нет, мне своих забот хватало. Покупателей с каждым взрывом становилось все меньше, зато их, взрывов, было все больше. Мне еще не хватало заниматься анализом «та – не та». А где-то через год Юваль свою галерею закрыл, перед глазами больше не мелькал, я и забыл.
Кстати, не сообразил спросить – а тебе зачем? Она что, подставила тебя?
— Как подставила?
— Ну, чеки подделала, или ипотеку на твое имя взяла. При вашем сходстве это не фокус.
— Нет, нет, что ты! Я просто так, мне любопытно стало. Захотелось проверить, действительно ли так бывает. Получается – действительно. Не знаешь, как мне найти Лиат?
— Понятия не имею. Юваля ищи, это проще, а он наверняка знает, где искать ту.
На прощание Эсти спросила, на какой руке носит браслет вторая она, Цвика лишь изумился вопросу, но ответа не знал — не обратил внимания.
Уже садясь в машину Эсти вспомнила, что «Ту» Цвика произнес столь неприязненно, что похоже, при их встрече Лиат была действительно вызывающе незамужней и обидно недоступной.
«И надо оно мне?» — в очередной раз подумала Эсти — ее брак и так трещал по швам. Она снова решила от затеи не отказываться, но Юваля искать без фанатизма.
Полгода спустя они с мужем разъехались. На развод не подавали, вступать в новый брак никто из них не планировал, решили попробовать так. Изрядно отъев прелести жизни с чужими родителями, муж вспомнил о существовании собственных и плавно перетек туда, где был с радостью принят – Эсти его родичи недолюбливали всегда. Ей же были оставлены книги, пятнадцатилетняя машина, погодки, вдвое младше машины и ипотека.
Проведя внешнюю и внутреннюю ревизию, Эсти пришла в ужас. К своим тридцати с малым хвостиком она утратила всякую женственность. Внешность вроде ничего, хоть и выцвела, фигура нормальная, хоть и одета черти во что, никак оную не подчеркивающее, словом исходные данные неплохие. Но в браке Эсти не погуливала и напрочь отучилась привлекать мужчин, а редкий супружеский секс, при детях за тонкой стенкой и сериале за второй, напрочь убили в ней женщину.
«Теперь-то мы вряд ли похожи с той», — с грустью и досадой подумала она. Почему-то после последней встречи с Цвикой, Лиат она про себя называла только «Та». Одно в них наверняка осталось одинаковым и неизменным – браслеты и любовь к арбузу. Разлюбить любимое кушанье труднее, чем разлюбить себя.
Ближе к осени Эсти обуяла жажда приключений. Не в смысле мужиков, об этом она и слышать не хотела, сознательно затягивая с разводом, на который все чаще намекал уже очевидно бывший муж. Нет, ей хотелось чего-то для себя.
За последнее время много чего изменилось. Первого сентября младший пошел в школу, старший был уже второклассником, мама вышла на работу, бабушка, став совсем немощной, сама сдалась в дом престарелых, считая, что ее помощь любимой внучке больше не нужна и не желая обременять своей старческой немощью.
Брурия же, в свою очередь, ушла на пенсию, оставив Эсти место начальницы и куда более свободный график. Неожиданно случившееся время та могла тратить на себя, но пока не очень умела, а только училась.
Она с огромным удовольствием начала мотаться по стране, наконец-то могла себе позволить тот Израиль, в который так стремилась со времен далеких уроков НВП и в котором практически не жила, поглощенная рутиной своего безрадостного брака и трудностями абсорбции.
Кейсария, Нетания, Иерусалим, Мертвое море… Эсти обожала свои спонтанные вылазки и тратила на них каждый свободный день. Раньше чтобы куда-то выбраться, надо было неделями уговаривать мужа, теперь оставив мальчишкам обед и инструкцию по разогреву оного в микроволновке, можно было сесть в ступу, как называла она свою старую машинку, и ехать куда глаза глядят, хоть в Эйлат.
Впрочем, в Эйлат Эсти не тянуло, она открыла для себя Тель-Авив. Могла часами бродить по Неве Цедеку, восхищаться изделиями умельцев, предлагаемых на Нахалат-Биньямине, один раз даже забрела на рынок Кармель. Кармель произвел на нее неизгладимое впечатление – от Хайфского рынка Тальпиёт он отличался масштабами, атмосферой, да собственно всем. Оказалось, что Тальпиёт жалкая пародия на израильские рынки, поражающие буйством красок, запахов и вкусов.
Более опытные краеведы рассказывали, что Иерусалимский Махне Иеуда ещё круче, но там уже было несколько терактов и мама взяла с Эсти клятву, что она туда ни ногой.
Осень уже грозилась первыми дождями и в рамках борьбы с надвигающимся авитаминозом, тоской и бессонницей, последнего октября того 2004-го, Эсти прописала себе посещение рынка Кармель. Первый опыт не был длинным. На рынок она забрела в конце прогулки, надо было возвращаться в Хайфу, теперь же она решила отвести этому удовольствию несколько хороших часов и приличную для них сумму денег.
В предвкушении, заснула почти счастливая и даже немного любимая.
Утренний рынок ослепил и оглушил, он громко зазывал к своим прилавкам, пах миллионом специй и фруктов, топорщился хвостами разной рыбы, о существовании которой Эсти даже не подозревала. Да и не все овощи были ей знакомы. Она не стеснялась спрашивать и на все свои вопросы получала доброжелательные ответы. Иногда напористые, пропитанные левантийской беспокойностью и бесцеремонностью, но всегда по делу.
Погружая в кулек только что купленную бамию, и наспех запоминая рецепт приготовления этой невидали, она скорее унюхала, чем увидела арбуз.
«Странно, арбуз первого ноября и за такие копейки?! А какой красавец – огромный и явно спелый, дотащить бы его до машины. То-то мальчишки обрадуются!» Мысль о сыновьях-школьниках отключила в Эсти режим девочки и включила программу «Мама».
— Арбуз спелый? – строго спросила она.
— Мёд, чистый мёд – с готовностью ответил арабский торговец и занес огромный тяжелый нож, что б расколоть собрата ее арбуза пополам, доказав превосходность всей партии.
Почему-то нож был точно такой же, как десять лет назад у Йоэля в баре имени дурной лошади.
«Я боялась не того ножа!» — это было последнее, о чем подумала женщина перед тем, как ощутить холодное острие в сердце, а через пару секунд и во всем теле. Везде, от макушки до пяток жгло, горело, мучило. Откуда-то издалека всплыл голос Полкана – «А кто заблаговременно не подготовится и не обеспечит себе надежное укрытие в канализационных шахтах, может кутаться в белую простыню и ползти на кладбище! И нечего ржать – все поползёте, как миленькие, большинство — на городское, блатники – на Первое Лесное, Фридман – на Шмерли!»
«Далеко отсюда до Шмерли» — подумала Эсти совсем уже угасающим сознанием и… проснулась.
Оказалось, вечером она провалилась в приятную дрему не успев открыть окно, а под утро мальчишки, собираясь в школу, для чего-то врубили кондиционер на обогрев. Может замерзли ночью, или так пошкодили, но кондиционер у них был один на две комнаты, включив его на полчасика в режиме 30 градусов, дети о нем забыли и убежали в школу.
За утренние часы Эсти чуть не задохнулась от его жара, душащего одеяла и жадного на воздух закрытого окна. Сердце болело и бешено колотилось, похоже это было ровно тем, о чем предупреждал их когда-то семейный, а теперь просто доктор, выписывая направление к кардиологу, до которого женщина так и не дошла.
Было совершенно ясно, что Тель-Авив ее сегодня не дождется, не загреметь бы в больницу. Давление? Ого – 210, хорошо мамы нет дома, сейчас бы сдала «скорой».
Настежь распахнув окна, Эсти насладилась влажной свежестью осеннего воздуха. Полуторалитровая бутылка воды, выпиваемая маленькими глоточками, любимый вид на ущелье и плещущееся вдали море постепенно делали свое дело. Уже часа через полтора женщина чувствовала себя прекрасно. Правда, ехать никуда не хотелось, утренний кошмар убил весь восторг от предстоящей встречи с Тель-Авивом. И Эсти решила перенести поездку на следующую неделю, а сегодня собраться и отправиться на работу, оставив выходной за свой счет для рынка Кармель.
Включив бойлер, чтобы принять перед выходом душ, освежив вспотевшее тело и смыв морок с души, Эсти заварила чай, намазала хлеб белым сыром и включила телевизор, в это время обычно транслировали приятные передачи о природе.
К ужасу Эсти, вместо птичек и копытных обитателей саван, телевизор показывал мясо. Это не было мясо задранного львом сайгака, а вполне человеческое мясо, разорванное и разметанное.
«Господи, опять!» — подумала женщина и прибавила звук.
То, что еще недавно было живой плотью, бережно собирали сотрудники ЗАКА, к характерному виду которых в Израиле за последние годы привыкли. Они суетились… среди прилавков. Эсти оторопела. Она отказывалась верить.
Рынок Кармель. В районе Нахлат Биньямин. Террорист-смертник. Из лагеря беженцев… 18 лет. Трое погибших, среди них – молодая женщина, репатриантка из бывшего СССР. Десятки раненых доставлены в больницы такие-то. Горячая линия для звонков – номер такой-то.
Съемка с места трагедии – носилки закатывают в кузов скорой помощи, хотя помощь той, что на них уже явно не нужна – тело чем-то покрыто сверху. Но Эсти не видит чем, не в силах отвести взгляд от руки, выпавшей из-под непонятного покрытия и безжизненно свисающей с носилок. Браслет. Её браслет. Вот так встретились!
Очевидно рука – немногое из того, что сталось от тела, содержимое носилок выглядело кургузо, но эта рука с браслетом… Повинуясь закону тяготения, браслет сполз с запястья к верхним костяшкам пальцев. Рука была абсолютно обескровленной, поэтому гранаты браслета не капали на асфальт под носилками, а перетекали в гранатово-красный лак женских ногтей.
Правая, или левая – попыталась угадать Эсти, но не смогла, в верхней части экрана маленькой врезкой были размещены три фотографии погибших — мужчина лет шестидесяти, пожилая женщина и она, Эсти. Сходство было действительно полным.
«Это ошибка, она из Атлита, из СССР я. Я — жива!» — хотела закричать Эсти, но не смогла, воздуха больше не стало.
Причиной внезапной смерти госпожи Эстер Фридман-Новицки, репатриантки из СССР, проживавшей в Хайфе и оставившей после себя двоих детей, патологоанатомы назовут инфаркт, вызвавший остановку сердца. Но жертвой теракта ее не признают.
