Из будущей книжки "Брюлики на развес"…
Лев АЛЬТМАРК, Беэр-Шева
Самая моя большая мечта при посещении парикмахерской была следующая: чтобы в конце стрижки меня опрыскали каким-нибудь пахучим одеколоном. Выбор был небогатый, но мне всегда очень нравился «Тройной одеколон», чуть меньше – лосьон «Огуречный», которым почему-то часто пахло от нетрезвых мужчин на улице. Но вершиной парикмахерской парфюмерии я всегда считал одеколон «Шипр».
Даже непонятное слово «Шипр» уже вызывало во мне внутреннее волнение. Я перекатывал это слово во рту, как сладкий зелёный леденец, и мне казалось, что таким божественным ароматом может благоухать только очень уверенный в своих силах и удачливый человек. На худой конец, может сгодиться и «Тройной одеколон» и, как крайний вариант, пролетарский лосьон «Огуречный», однако «Шипр» – это было нечто…
Уже потом я узнал, что все эти ароматические жидкости весьма уважаемы пьющей половиной человечества, но тогда они были для меня исключительно божественным нектаром, которым можно только восхищаться. Теперь уже, когда я стал намного старше и перепробовал целую кучу напитков более приятных и полезных для организма, понимаю, что восторгаться было особенно нечем, но это детское ощущение минутного счастья, когда от тебя пахнет дивными парикмахерскими ароматами, осталось со мной навсегда.
Однако вернёмся к парикмахерской. Мне в ней нравилось почти всё. От несвежей простынки, которой тебя туго обматывали за горло, предварительно встряхнув её, чтобы выколотить волосинки, оставшиеся от предыдущего клиента, до мягких и ловких рук парикмахера, парящих над моими глазами и пощёлкивающих в воздухе ножницами. Лёгкими, но настойчивыми толчками эти руки поворачивали мою голову в нужном направлении и смахивали с ресниц уже мои собственные волосинки.
Стрижка было поистине священнодействием. Или торжественным жертвоприношением моих золотистых кудряшек какому-то высшему парикмахерскому божеству.
Я сидел в кресле, боясь шелохнуться, и лишь разглядывал в зеркале, как руки парикмахера порхают в воздухе надо мной лёгкими белыми чайками. Мельком я поглядывал на флакончики и какие-то непонятные тюбики и коробочки, стоявшие перед зеркалом, и никогда их в моём присутствии не открывали. В них было наверняка что-то не менее волшебное, чем во флаконах с уже знакомыми одеколонами.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Всё происходившее было наполнено тайной и каким-то скрытым смыслом, постичь который мне, дилетанту с улицы, было не суждено.
Но рано или поздно процесс стрижки заканчивался. Торжественная месса в исполнении парикмахера подходила к концу, и меня, всё ещё очарованного и завороженного, те же лёгкие руки извлекали из тугой простыни и мягко подталкивали встать и посмотреть на себя в зеркало со всех сторон.
— А одеколон? – начинал хныкать я, если этого не делали.
Мама же, настороженно следившая за стрижкой за моей спиной, всегда отвечала:
— Маленький ещё. Детям одеколон не положен. Спроси у дяди парикмахера.
Я с надеждой глядел на парикмахера, и тот великодушно кивал:
— Если ребёнок просит, то нельзя ему отказывать. Не расстраивать же человека!
Его взор больше не горел вдохновением, потому что процесс творения был завершён, и он лишь лениво перетряхивал простыню перед тем, как в моё ещё не остывшее кресло усядется следующий клиент, которого он так же туго запеленает и примется за свою божественную работу снова…
