В память о знаменитой израильской поэтессе – переводы ее стихотворений
Мири ЯНИКОВА
Лея Гольдберг умерла 15 января 1970 года, ровно пятьдесят пять лет назад. На моем сайте miryanik.wordpress.com есть очень много переводов ее стихов, романов, рассказов, пьес, детской прозы и поэзии. Я попыталась сейчас сделать короткую подборку моих переводов, самую-самую выжимку, самое любимое. Все равно получилось много. Дальше не сокращается…
БЕЛЫЕ ДНИ
Эти белые дни так длинны — будто солнца лучи.
Велико одиночество, будто большой водоем.
В небо смотрит окно, и широкое небо молчит.
И мосты перекинуты между вчерашним и завтрашним днем.
Мое сердце привыкло ко мне и умерило пыл,
примирилось и стало удары спокойно считать,
как младенец, что песню поет себе, глазки закрыл,
потому что уснула и петь перестала усталая мать.
Как легко мне идти, мои белые дни, на неслышный ваш зов!
Научились смеяться глаза, не прося ни о чем,
и давно перестали подталкивать стрелки часов.
Велики и прекрасны мосты меж вчерашним и завтрашним днем.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
ЭТОТ ЗАПАХ ВЕСЕННЕГО ЛИВНЯ…
Этот запах весеннего ливня, встающий с камней тротуара,
утонувшая в ярком сверканье стакана звезда,
эта песнь фонарей, эта сказка под звуки гитары —
я запомнила их навсегда.
Но не знаю совсем, был ли твой это взгляд, в самом деле,
что зажег эти искры в крови,
и не знаю, действительно шла я — с тобой ли, к тебе ли
переулком, немым от любви?
Это было весной, в каждой почке был смех сокровенный,
кровь смешалась с вином золотым,
и о каждом прохожем, что взор поднимал вожделенный,
я считала, что он — это ты.
К МАЯКУ-ЛУНЕ…
К маяку-луне корабли-облака ветра погнали,
Млечный Путь, как всегда, далек от всех берегов,
ну а ты, будто парус, качаешься над волнами,
отдавая белое сердце свое на волю ветров.
Над тобою сложила руки тишь этой ночи,
и накрыла темная шаль небес берега и пути,
умирающий ветер пока что знает не очень,
что он должен сделать — воскреснуть или уйти.
Ну а я — отраженье звезды в окне высоком,
одинокий осенний цветок, что поник главой.
Подойдет ли к гавани — к окну — отдохнуть немного —
белый парус уставший твой?
АРМАДА СОЛНЦ…
Армада солнц скользит по льду реки —
разбившийся об лед корабль-пламя.
Вверх на горе береза тянет две руки,
как мальчик, что погнался за орлами.
Плененный молниями облачный навес
скользнул вдали и не задел небес.
И если сердце — в солнечных цепях,
уединенье его в бездну не заманит.
Дым поднимается к вершинам второпях,
и синева тоски уходит с ним в тумане.
И память, белая, как снег и этот лед,
алмазы прошлого погасит и зажжет.
ДЕТСТВО
- Вступление
Как те звезды, что путь находят к любому окну,
и как день, что заглянет в любые раскрытые очи,
и как свет,
прикоснувшийся пальцем к последнему зыбкому сну,
приносящий смех, изгоняющий ужас ночи,
пусть мотив будет спет.
Он так чист,
он так чист и так полон,
как зеленый луг, что на тайную тропку набросил полог,
и роса,
и ягненок,
и клевера лист.
- Ночь
Тот, кто в дар получает большую луну, —
ту, что помнит младенчество многих людей,
колыбельных несчетное помнит число, —
тот, кто в дар получает большую луну,
что колдует, вздымая волну на воде,
чтобы с шелестом волн к нам легенды несло, —
кто ее получает — на том благодать.
Как ребячлива ночь и мудра!
Что ей стоит все крыши в ладони собрать —
будто ракушек это гора.
- Берег
Потому что тропинки вели закату вослед,
и пески скользили к морю, к закатному свету,
потому что сиял у чайки розовый блик на крыле,
потому было все это
рядом,
здесь,
на земле.
Потому что праздник был там, высоко,
сбросил иго Бог, Ему было легко,
это поняли все кругом.
Только все-таки — отчего же плачет
одинокая девочка в белом платье
посреди песков?
- Зеркало
Эта комната — остров в сиянье луны.
В складках штор привиденья роятся,
ну а в зеркале сказки отображены —
там конек-горбунок, в глубине же видны
брат с сестрой, что домой воротиться должны,
и охотников волки боятся.
Семь козлят заждались — что же мать не идет?
Засыпает красавица где-то,
и ликуют семь гномов всю ночь напролет,
и на зеркале-озере остров встает,
остроносая лодка куда-то плывет,
ну а девочка-Золушка эта —
по спокойной воде — да на белой ладье —
уплывает себя к краю света…
ОСЕНЬ
К этой тяжести света и осени в золоте блеклом,
где окно распахнулось в покой заколдованный тот,
к жеребенку в загоне, к холмам и просторам далеким —
забредают стихи и цитируют книгу «Исход».
И листаю я время — чудесные древние были,
по страницам покоя и осени тихо бреду,
а звенящие строчки, что мною забылись (и мне полюбились) —
как последние ласточки в тайном саду.
МОЯ ТИШИНА
От спокойного взгляда, в котором ни слез и ни жара,
от учтивой улыбки, что легкую жалость хранит,
от пожатия плеч, что настолько меня унижало,
и от злого желанья дразнить,
от незначащих фраз, что дороги к тебе перекрыли,
от бесед обо мне, где о ней лишь намеки слышны, —
свою душу спасу и велю ей расправить крылья
и лететь к тому дню, что стоял на крыльце тишины,
там, где детские взгляды, несущие благословенье,
где не спросит никто ни о чем, и не нужен ответ,
там над низкой травою высоких ветров дуновенье,
и великие воды,
и синее небо,
и свет.
ПРОЩЕНИЕ
Светом в очах — твое появленье,
как окно и как зеркало — тело твое,
птице ночной ты — ночи явленье,
чтоб она разглядела свое бытие.
Я узнала: есть имя у каждой ресницы,
ногтю и волосу имя нашлось,
запах детства и сосен, который мне снится —
аромат ресниц и волос.
Если даже и были, отплыли страданья —
белый парус твоей поглощается тьмой.
Дай уйти мне туда, где меня ожидает
берег прощения мой.
Р.М.РИЛЬКЕ
В этот час городской предвечерний, где только высоты, —
открывающий двери весны, будто книгу стихов,
светоносный певец по ступеням мгновений, как будто по нотам,
поднимает на кафедру детский сияющий хор.
Будто месса и пенье органа, он к городу вышел,
его Бог человечен — он снять Ему обувь спешит,
тишина его рифм распростерта повсюду на крышах,
и высокий покров тишины достигает души.
И возможно, что в эту минуту чудес и приятья
кто-то тайно свечу поднимает, экстазом объят,
и встречает улыбку небес, не имея понятья,
что рука его теплая держит весну Бытия.
ПОТОМУ ЧТО ПРОШЕЛ ТЫ
Потому что прошел ты насквозь через город любимейший этот,
к твоему одиночеству города просьба неслась,
не был ты королем в нем — и все же нашел он ответы,
все разгадки свои он нашел в тишине твоих глаз.
Он обмана тебе не простил бы. Твой взгляд всепрощающий светел.
Он считает шаги твои, будто бы чаяний годы пустых.
Он засовы с ворот уберет, и затихнет, и гостя он встретит.
Потому что прошел через город покинутый ты.
АНГЕЛ
Он в лохмотьях, и лик его бледность покрыла,
никогда не касался лица его вечный огонь,
в синей плоскости неба раскинул он крылья —
нарисован ребенком и прост, как гармонь.
И, наверно, поэтому он изумляться не станет
чудесам, что находятся рядом. Крыла его блеск
золотится, как стертое знамя — названье
неизвестных миров-королевств.
И проходят года перед ликом его, и трепещут,
и несут в себе плод и зерно,
над челом его яркая радуга блещет,
гаснут свечи у ног.
К ОДНОМУ ИЗ ГОРОДОВ
- Городской сад
Вот дождь светящийся утих,
подвешен в гуще листопада,
фальшивый маршевый мотив
уходит медленно из сада.
И, вдоль бульвара проходя,
шагает ангел изумленный,
скамья сверкает от дождя,
как будто чудо — сноп зеленый.
И он садится. Вдалеке
струятся сумерки в печали,
и чертит он носком сандали
инициалы на песке.
Влюбленных пара у ворот
прощается, застыв на месте,
над крышею театра месяц
вверх неуверенно ползет.
- Берег
Когда закат угаснет над водой,
мой город, город, — твой стареет лик,
и вижу я в короне золотой
несбывшийся твой образ, там, вдали.
Там ветер пронесется меж камней,
над колокольней — крики стаи птиц,
и переулки побегут к волне
как дети, будто ужас их настиг.
Внезапно из-под темного моста
прорвется одинокий плач и вой.
Там, далеко за ночью, — пустота,
умолкший крик твой, город, город мой.
СОНЕТЫ О ЛЮБВИ
1.
Землей благословенной стал мне ты:
ничья нога здесь почвы не коснется,
и все же колосок на ней взовьется,
и все ж на ней появятся цветы.
Спасением ты стал от суеты,
стал воздаяньем за печаль, за лихо,
к ручью я припадаю в роще тихой,
в тени, среди журчания воды.
Твой взгляд смиренный на меня поверг
сияющее космоса убранство,
как в капельке росинки на траве
вдруг сможет отразиться все пространство
и небеса, взмывающие вверх.
2.
Все те слова, что умерли во мне,
вдруг расцвели в тиши и в пониманьи,
и близость тел, горячая, немая
взволнованно рокочет в глубине.
И исповедь в изгибах, и вниманье,
и губ движенье весть в себе несло,
и тело телу стих произнесло
в тиши ночи, в ее немом дыханьи.
Как чутко мы внимали тишине,
как различали, будто шторма трубы,
разгадку звука, что почти что нем,
пока не поняли, что оболочек нет,
пока от губ не отделились губы.
3.
Через хамсинный смог луна горит,
и море спит под пологом молчащим,
и где-то там, на судне уходящем,
на палубе сияют фонари.
Ну вот и вечер. Подожди, смотри,
уходит наш корабль понемногу,
а мы его напутствуем в дорогу,
прильнув, как дети, к крепости перил.
То наше сердце на пути своем
там озаряет пенный водоем,
как лист на водах, отплывая в дали,
а мы стоим под пологом печали,
и как нам хорошо грустить вдвоем.
4.
Кричала птица нам, что было мочи,
там, в небесах, застывших в тишине,
и снова слух насытился вполне
воспоминанием дождя и ночи.
И вот мы снова в прошлом, в глубине,
и медленней слова, и шаг короче,
и плащ воспоминаньем оторочен,
и страх забвенья просится вовне.
Стояли мы пред рощею пустой,
и все деревья в ней шторма согнули,
и свет струился, ясный и простой,
гулял в ней ветер — пьяница в загуле,
бредущий в одиночестве домой.
НЕУЖЕЛИ И ВПРАВДУ…
Неужели и вправду придет это время прощенья и ласки,
и уйдешь ты в поля, и уйдешь ты в поля, как дитя,
и босые ступни будут травы ласкать, будто в сказке,
и колосья тебя защекочут, смеясь и шутя?
И прольются дожди, их чудесная влага вернется
освежить твои плечи и грудь и тоску облегчить,
ты уйдешь в этот дождь и в поля, тишина разольется,
как сквозь тучи — лучи.
И спокойно вдохнешь, и увидишь ты в луже, как в блюдце,
отражение солнца, луча золотистую нить,
станут вещи простыми, простой станет жизнь, ее можно коснуться,
и конечно же, можно любить, можно снова любить.
Ты пройдешь этим полем одна и избегнешь объятья
тех пожаров, что ужас и кровь оставляют везде,
с чистым сердцем своим, в глубине простоты и приятья,
как один из ростков, как один из людей.
ВОТ ДЕНЬ ПРОШЕЛ…
Вот день прошел — сияющий, весенний,
вот день прошел — для грусти и любви.
Я пред тобою, Бог. В Своем терпенье
мои надежды Ты благослови.
Я так тиха, в простом восторге этом,
я ожидаю блага и чудес,
я слышу и слова, и шаг, и эхо,
всех узнаю и привечаю здесь.
Но если вдруг откроются ворота
и вспыхнет узнавание во мне, —
я стану деревом в тенистой роще,
что выбрал луч в прохладной глубине.
ХАМСИН В НИСАНЕ
Я знаю — это день, как все, пройдет,
и ничего в нем не произойдет,
и на шкале между добром и злом
не тянет ни назад он, ни вперед.
Лишь у луча — жасмина аромат,
и камень, будто сердце, говорит,
и вечер этот желт, как апельсин,
и ласково целуется песок.
И как же дня запомнить волшебство,
как милосердье сохранить его,
поверить, что пришел однажды день,
и был он, как родное существо?
В нем каждый дуб был парусом в морях,
и тишь имела детские глаза,
был у слезы цветенья аромат,
а имя города — как у моей любви.
СОСНА
Кукушка для меня здесь не поет,
капоты снежные деревья здесь не носят,
но тут, в тени вот этих самых сосен,
все детство возрождается мое.
Из скрипа игл сказка восстает,
и родина моя — вот эта просинь,
ручей, что льдом закован на морозе,
и песни, что чужой народ поет.
Лишь перелетным птицам знать дано,
подвешенным меж небом и землею,
к двум родинам стремление одно,
вы обе породнилися со мною,
росла я дважды, в двух краях земли,
и в два пейзажа корни проросли.
ПОЛОСАТАЯ РУБАШКА
Мы — сновидцы. Реальность совсем не ясна,
не впадай в заблужденье о том, что ты бдишь.
Потому что поднимется к горлу весна
и в ничто твои сны обратит.
И, проснувшись, поймешь, что убили твой сон,
убежишь к тишине ты и бросишься ниц,
только утро ударит зарей и росой
и повесит слезу меж ресниц.
Разобьется на части твой мир и сгорит,
в том момент, как ударится в твердую явь, —
полосатой рубашкой отец одарит
и пошлет к остальным сыновьям.
ЗОЛУШКА
На замерзшем небе застыла луна
и устали от бурь дороги.
Как же Золушка к принцу прибудет одна —
у нее же босые ноги?
Ее ноги уставшие так малы,
и не скрыться от этой ночи,
и все ночи глядят на нее из мглы,
будто злобной мачехи очи.
И свистит ей ветер из темноты:
только это тебе годится!
Замарашка ты, нищая ты,
захотела нашего принца!
И кусты раздирают платья подол,
громоздятся сугробы снега,
а наутро — на цепь кровавых следов
ангел слезы прольет ли с неба?
ИЗ ПЕСЕН ЛЮБИМОЙ СТРАНЫ
1.
Обнищавшая
моя сторона,
без короны Царь
и царица без дома,
и всего семь дней
здесь в году весна,
и опять непогоды и громы.
Но зато семь дней тут сверканье рос,
и зато семь дней тут цветенье роз,
и распахнуты окна везде насквозь,
и все бедняки выходят во двор,
обращают к солнцу потухший взор,
и все рады, и все сбылось.
Обнищавшая,
нет тебя родней,
без короны Царь,
без дома царица,
длятся праздники тут
всего лишь семь дней,
а потом — лишь несчастье длится.
Но семь дней тут свечи в домах горят,
и накрыты столы семь дней подряд,
и распахнуто сердце, и каждый рад,
и все бедняки — в синагогах твоих,
и дочь — невеста, и сын — жених,
и каждый другому брат.
Как печально
в бедном твоем углу,
без короны Царь,
царицу изгнали.
Только раз слыхала ты похвалу,
и без счета тебя проклинали.
Потому я пройду средь дворов и оград,
загляну я на рынок, в проулок и в сад,
в каждый дом, — и повсюду найду себе клад,
каждый камень себе оставлю,
каждым городом, каждой твоею страной
я пройду с шарманкою за спиной
и твою нищету прославлю.
2.
В моей любимой стране
миндаль зацветает,
в моей любимой стране
гостя все ожидают,
семь дочерей, семь матерей,
семь невест в воротах.
На башнях в моей стране
повесили флаги заранее,
в любимую мною страну
прибудет странник,
в тот самый благословенный час,
когда уходят заботы.
Но кто разглядит его, кто его встретит,
кто сердцем увидит его, кто заметит,
кто не ошибется, и кто ему двери
откроет своими руками?
Я засыпаю, а сердце ждет,
а мимо дома странник идет
а утром выйдешь во двор — и вот,
лежит одинокий камень…
КОЛУМБ 1957
Пусть всем известно: суши нет в помине.
Пусть всем понятно: звездам не сиять.
Корабль мой тонет в серых дней пустыне,
своих посланцев Бог забыл опять.
И все ж, как летний ливень долгожданный,
как страсть внезапная, что правит без руля,
я вдруг явлюсь к брегам твоим желанным,
к их лону припаду, о, новая земля!
Ты жди, — мне никуда теперь не деться,
ведь есть одна тропа в лесу твоем…
Комета разрывает ночи сердце.
Я завтра буду твой, мне никуда не деться,
Моя Америка, скитание мое…
ILLUMINATIONS
Ты видел ли ливень? Здесь царствует тишь.
Три Ангела древней истории той
идут меж дерев среди мокнущих крыш.
Тут все, как и прежде. Лишь капли стучат
о камни на улице этой пустой.
Они не спешат, подошли и молчат —
три Ангела древней истории той.
Распахнута дверь. Накрывается стол.
И чудо свершилось, и ливень прошел.
САМОЕ КРАТКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
- Тель-Авив 1935
Те флагштоки на крышах мне были тогда,
будто мачты на шхуне Колумба,
каждый ворон, сидевший на острие,
сообщал о другом континенте.
И по улицам толпы циклон проносил,
и язык земли чужой
проникал насквозь через хамсин,
обжигал и пронзал ножом.
Как же может город, который так мал,
в этом воздухе поместить
столько детских страхов, ушедшей любви
и далеких комнат пустых?
И как будто на пленке, скрытой внутри,
проясняется зимняя мгла,
и дождливые ночи дальних земель,
и туманные утра столиц,
каждый шаг отзывается за спиной,
будто марши армий чужих,
а при взгляде на море почудятся вдруг
костелы и город родной.
- У него тогда был
У него тогда был еще запах морской,
апельсиновых корок и ракушек запах,
и дарил он особенный дар колдовской —
дважды виденный сон, тот же самый.
Между морем и светом, и сотней кругов,
тех, что привкус соленый желанья сковали, —
моей юности страсть среди желтых песков,
не желавшие царства короны печали,
город — островом белым на сини морской.
ПЕСНИ ЧУЖОЙ ЖЕНЩИНЫ
1.
Я зелена и плодоносна, как песня в траве,
я глубока и нежна, как птичье гнездо.
Я из прошедшего дня,
из лесов, научивших дышать меня,
из усталости влюбленных, уснувших в траве.
Я оттуда, издалека —
из деревни легких ветров,
на последнем холме там мельница, ждущая ветра,
и повесило небо на крылья ее облака,
и пришли к ней ветры, и ушли себе ветры.
Я из деревни, что бьет в деревянные ложки,
я оттуда, издалека.
2.
Мельница, ждущая ветра.
На каком берегу чайка кричит
имя моей страны умершей?
Мельница, ждущие ветра.
По какой из улиц шли они в ряд,
те, на спинах которых царит закат,
но они не обернутся назад?
И двигал крыльями ветер.
Где же
красный осенний сад стоит,
что вобрал в себя эти тени их,
что упрятал тени в ветвях своих
и дорогу открыл для ветра?
Вот и ветер вместе с чайкой кричит
имя страны умершей —
а я свободна, я та, что молчит.
Мельницы, мельницы с ветром!
3.
Я была твоею, низких ветров страна,
каждая капля твоих дождей в сердце мерцала.
Не поможет мне ангел, я побреду одна
чтобы грибы из твоих лесов отнести в Небесное Царство.
В этом Царстве праздники помнят твои всегда,
и играет гармошка песню для мертвых, и ноет.
Между мельничных крыльев запуталась в небе звезда,
она вертится- я же стара, и никто не танцует со мною.
Только я все равно захожу, ведь открыты врата,
я усядусь в тени и босые вытяну ноги,
и мой лик поплывет себе тихо в ленивом потоке,
и светлы в моем сердце навек
берега твоих чистых рек,
и ветряная мельница, мельница та.
Переводы Мири Яниковой