Памяти жертв хевронского погрома и арабских праведников, спасавших евреев от кровожадной толпы
Александр КАЗАРНОВСКИЙ
Отрывок из романа "Четыре крыла Земли". Окончание. Начало см. в публикации "Тогда в Хевроне"
В субботу, двадцать четвертого августа тысяча девятьсот двадцать девятого года по призыву иерусалимского муфтия и под руководством шейхов и кади толпы местных арабов и жителей соседних деревень устроили в Хевроне еврейский погром. Английская администрация категорически пресекла все попытки организовать самооборону, заявив, что гарантирует евреям безопасность при условии полной пассивности. В результате арабы беспрепятственно убивали и калечили иудеев, насиловали женщин, отрубали руки и пальцы, грабили и сжигали еврейские дома, разрушили больницу «Хадасса», построенную в пятнадцатом веке синагогу «Авраам Авину», «Слободку» и другие ешивы. Всего погибло шестьдесят семь человек, включая тех, что скончались от ран уже позже, будучи эвакуированы в Иерусалим.
Оставшиеся в живых евреи собрались в здании полиции. Сюда же, используя в качестве носилок снятые с петель двери, сносили раненых. В здании этом когда-то располагалась ешива, потом его купил Любавичский ребе, а в начале Первой мировой войны оно было конфисковано турецкими властями как собственность гражданина враждебного государства.
В семнадцатом году Палестиной завладели англичане, и можно было предположить, что они вернут Ребе его недвижимость, но не тут-то было. В том же году на родине Ребе власть захватили большевики, которые и вообще-то не были склонны отстаивать чью-либо собственность, а тем паче – «распространителя религиозного дурмана», да еще среди евреев — народа, которому они отвели роль цепного пса революции. Короче, здание так и не вернули законному владельцу. В его стенах устроили полицейское управление, а в ночь на двадцать пятое там же располагался импровизированный лазарет. Хотя и недолго.
Вскоре убитых, раненых и тех, кто умер прямо на полу в полицейском управлении, переправили в огромное здание, официально именуемое «медсанчастью», которое со времен турок никто не называл иначе как «Карантин».
НОЧЬ НА 25 АВГУСТА 1929 ГОДА
После того, как сгустились сумерки, обнаружилось: ночь, обещавшая быть лунной, солгала. Все небо оказалось закованным в светонепроницаемые тучи. Дорога белела в темноте. Ущелья казались морщинами на теле земли. Справа нависали тяжелые скалы. Отовсюду доносились лягушачьи трели: земноводные то ли свадьбы играли, то ли горько жаловались кому-то на свою судьбу. Должно быть, особо они сетовали на то, как легко закончить свои дни, и без того не бесчисленные, под колесом, копытом или подошвой сапога.
Внезапно Довид ощутил, сколько грязи налипло на его тело за этот день – пока он бегал от погромщиков, и потом, когда, уйдя от Самиры, мотался по городу. Он почувствовал, что силы на исходе, и залез в яму, кем-то вырытую явно довольно давно — на дне ее уже успели разрастись колючки. Они больно царапали лодыжки, еще утром находившиеся под защитой чинных парадных субботних брючек, которые теперь, после общения с заборами и острыми краями скал, превратились в короткие штанишки на манер тех, что носили британские офицеры. Свернувшись калачиком на дне ямы, он мгновенно заснул. И так же мгновенно проснулся. Все, виденное днем, явилось к нему во сне, и через мгновение он был разбужен своим собственным криком ужаса. Снова заснул – и все повторилось. Он не знал, что тогда, у Самиры, в последний раз выспался перед тяжелой длительной бессонницей. Не ведал, что пройдут недели, прежде чем благодаря усилиям врачей он вновь сможет нормально спать. Не представлял, что, когда вырастет, до конца жизни будет во сне будить жену и сыновей детским «Дяденька, пожалуйста, не убивайте!» и слышать в ответ: «Итбах аль яхуд!»
УТРО 25 АВГУСТА 1929 ГОДА
Когда Довида привели в полицейское управление, раненых и убитых уже вывезли в «Карантин». Он начал обходить помещения, где были собраны сотни людей: искал своих:
«Мама… папа… Фрима… Шмулик… Хоть кто-нибудь!..»
На заляпанном кровью и грязью полу в комнатах и коридорах сидели мужчины и женщины с растрепанными волосами, в разорванных одеждах, в кровоподтеках и с запекшейся кровью на лице, на одежде. Женщины, в большинстве своем ставшие сегодня вдовами, многие не старше тридцати, сидели, словно окаменелые. Маленький Довид вглядывался в их безучастные, бесслезные лица, и, когда порою у какой-нибудь из них вырывался раздирающий душу стон, словно чья-то когтистая лапа сжимала его сердце – «Мама! Папа! Фрима! Шмулик!».
Зачем он в пятницу вечером отправился в гости к друзьям, оставил маму с папой, брата с сестрой? Разумом он понимал, что никого не смог бы ни защитить, ни спасти, но… Но лучше бы он остался с ними. Меж сидящими сновали подростки – мальчики и девочки. В их руках были кувшины, кружки, бурдюки с водой. Довид попросил высокого светловолосого парня лет двадцати в клетчатой кепке дать ему напиться. Но не успел он сделать из кружки и нескольких глотков, как неподалеку пожилая женщина в сером платье и разодранной косынке упала в обморок. И он бросился к ней, чтобы напоить. Через минуту вместе с остальными Довид метался среди сидящих, подавая воду тем, кому становилось плохо, кто испытывал жажду, кто начинал биться в истерике.
За окнами, забранными решетками, уже давно рассвело. Любопытно, что Довид, который в последний раз ел вчера утром, напрочь забыл про голод. И вообще помнил лишь одно – «Мама. Папа. Фрима. Шмулик».
В полицейском управлении их не было. Может быть, они среди раненых? На секунду мелькнувшая мысль, что через весь город бежать в «Карантин» безумно опасно, вызвала у него лишь усмешку – ну и что?! Ему не впервой. Он должен быть там.
…У самого выхода из полицейского управления его схватили за руку:
— Ты куда?! Совсем с ума сошел?! Сейчас нельзя выходить! Это очень рискованно!
Перед ним стоял их сосед, реб Мешулам. Всегда гладко выбритый, с иголочки одетый, сейчас он выглядел так, будто по нему проскакал табун лошадей. Щеки были покрыты щетиной, а его капотой, казалось, мыли пол. Впрочем, Довиду было не до него.
— Пустите, реб Мешулам! Может, они там!
— Где — «там»?
— В «Карантине»!
— Кто «они»?
Казалось, реб Мешулам тянет время. При этом голос у него почему-то начал дрожать.
— «Кто-кто»! – Довид никогда ни с кем так грубо не разговаривал, но сейчас это не имело значения. – Мама, папа, Фрима, Шмулик!
Реб Мешулам, все еще вцепившись в Довида, долго-долго смотрел ему в глаза, и, наконец, тихо сказал:
— Они там. Но идти туда не надо…
И выпустил безжизненно повисшую руку Довида.
25 АВГУСТА 1929 ГОДА. 12.00 ЧАСОВ
Он стоял в своей грязной капоте, прислонившись к серой стене коридора, и монотонным голосом говорил:
– Я сам видел. Их зарубили топорами. И братишку с сестренкой тоже. Сестренка совсем крохотная была… увернуться пыталась…
Слова эти доносились до него, будто с другого конца Вселенной. Сознание пыталось оттолкнуть их, закрыться от них, а когда из этого ничего не выходило, с болью, кровоточа, принимало.
— А все Махмуд Маджали! – продолжал реб Мешулам. – Девятнадцать лет мерзавцу, а гляди-ка – сколотил банду таких же юных уродов, как и он сам, и зверствует! Хану с Иосефом убили, детей их убили, брата моего убили…
Тут нечто, непроницаемое, как беззвездное небо, опустилось на сознание Довида.
Мама.
Папа.
Фрима.
Шмулик.
Очнулся он у кого-то на руках. Первое ощущение – руки очень добрые. Второе – очень сильные. Казалось, они сейчас переставят Довида с места на место, как шахматную фигурку, вытащат из распадающегося мира и внесут в новый Ноев ковчег, в колыбель, где должен вырасти иной, лучший мир.
Он открыл глаза. Перед ним был тот самый парень в клетчатой кепке. Теперь, находясь у него на руках, Довид в упор рассмотрел лицо паренька. Лицо как лицо. Без усов, без бороды. К тому же лопоухое. И нос, как положено еврею: «берешь в руки – маешь вещь». Многие лица то мельтешили, то застывали в этом котле, где, выкипая, расплескивалось человеческое горе. Но это лицо отличалось от остальных какой-то внутренней силою и внутренним спокойствием. Да, больно, да, тяжело, но жить надо. Надо идти. Надо делать свое еврейское дело.
— Держись, мальчик! – сказал ему паренек. – То, что случилось с твоими, — это очень страшно. Но ты держись!
— Как тебя зовут? – спросил Довид сквозь слезы.
— Эфраим, — отвечал парень. – В России звался Фроимом, а здесь на нашем палестинском иврите – Эфраим! А тебя?
— Довид Изаксон.
— Довид, говоришь? Что это за «Довид»? — он как бы нарочно надавил ударением на первый слог. – До-о-овид… – насмешливо протянул он. – Сусло какое-то. Не Довид, а ДавИд! А? Сколько силы в этом! Как звучит! Словно удар копья! Так что давай, Давид! – он еще крепче обнял мальчика. – Держись! Весь мир – очень узкий мост. И главное – ничего не бояться!
— А ты ничего не боишься? – неожиданно спросил Давид, утирая слезы.
— Боюсь, — столь же неожиданно признался Эфраим. — Боюсь, что начну бояться. Понимаешь, мы вернулись к себе домой, мы здесь хозяева. Стоит нам начать бояться – и мы уже никто. Новый галут, изгнание, хотя и на своей собственной земле.
25 АВГУСТА 1929 ГОДА. 19.30 ЧАСОВ
Наступали сумерки… Сумерки наступали… Перешли в наступление… С тех самых гор, откуда в шаббат на Хеврон обрушилась черная орда погромщиков, теперь обрушивалась черная лавина тьмы.
Из «Карантина», расположенного за мусульманским кладбищем, выехал черный фургон с печальным грузом. Когда он проезжал мимо здания полиции, евреи высыпали на крышу, чтобы проститься с зашитыми в саваны сорока девятью хевронцами, которых уже никто никогда не изгонит с нашей земли. Вернее, из нашей земли. Власти разрешили лишь десяти евреям участвовать в похоронах, да и то со скрипом. Остальные толпою стояли на крыше и провожали. Довид с Эфраимом оказались как раз посередине этой толпы.
— Пожалуйста, подними меня! – попросил Довид Эфраима.
— Не надо, — сказал Эфраим с неожиданной нежностью. – Тебе будет больно смотреть на это.
— Ты хочешь, чтобы я привык бояться боли? — по-взрослому спросил Довид.
Эфраим посмотрел в его серьезные глаза и подхватил его на руки. Довид глянул вниз. Там, в крытом грузовике…
«Шмулик, пойдем на качели, мы давно с тобой не качались».
«Фримочка, дай-ка мне ручку, немножко поучимся ходить».
«Мамуля, ты все время зашиваешь и зашиваешь. Научи меня тоже зашивать, я тебе помогать буду».
«Папа, не сердись, ну заигрались мы с Бенционом. Все, видишь, я уже сижу и учу «Мишну».
Стоп. Он плакать не будет…
В тот момент, когда грузовик поравнялся со зданием полиции, стоящие на крыше не выдержали. Крик ужаса разрезал мертвую тишину, унесся вдаль, отразился от гор, эхом накрыл город и прокатился до самой пещеры Махпела. Кричали все – мужчины, женщины, дети. Казалось, только сейчас очнулись они от обморока, вспомнили все, что вчера произошло, и не могут вынести…
Эфраим не кричал. Он приехал на Родину не для того, чтобы стенать, а чтобы, как верный ученик рава Кука, сочетая труд и Тору, строить здесь еврейское государство и тем самым приближать Избавление евреям и всему миру.
Он взглянул на Довида, сидящего у него на руках. Тот тоже не кричал. Лишь глаза сомкнулись в щелки. В них чернела ненависть. Эфраим понял – это уже не Довид. Это Давид.
* * *
— Представляете, идем мы по дорожке между оливами, несем тела наших святых… А там с лопатами стоят арабы и копают эти могилы по приказу англичан. Увидели нас, кто-то из них подал сигнал — и хором запели веселую песню! Бодренько так запели. Дескать, велено копать, мы и копаем, а радости нашей вы у нас не отнимите! Неужели среди них совсем нет людей?!
«Есть», — про себя ответил Давид.
Странно, этот человек в ермолке, лапсердаке, с широкой белой бородой и в круглых очках еще что-то говорил, но звук исчез, а с ним померк и дневной свет. Давид вдруг увидел Хеврон, окутанный черным туманом, сквозь который то тут, то там пробивалось слабое мерцание редких огоньков. Из-за скалистого холма медленно, будто нехотя, выползла ущербная луна. Ее болезненный свет упал на серые каменные дома Города Отцов, на ветви олив, мечущих черные тени в сторону свежих могил. Давид увидел, как сгорбленные, согнутые евреи опускают в братские могилы одного за другим своих святых, накрывают эти могилы досками и сверху кладут надгробные камни.
* * *
А потом прорезался голод. Двое суток Давид ничего не ел и не замечал этого, а вот на третьи, очнувшись от видения, в котором мамочку, отца, Фримочку и маленького Шмулика зарывали в землю, он пришел в себя и вдруг ощутил резь, будто кто-то запускает ножницы ему в пищевод аж до самого желудка и там раскрывает. Давид осмотрелся. Вокруг люди давно уже стонали от голода. Некоторые были в обмороке.
Впрочем, к обморокам и он, и все остальные за эти два дня привыкли. Хуже обстояло дело с детьми. Бледненькие, они плакали и просили мам дать им покушать. Обращения к полицейским далеко не сразу возымели действие. В конце концов все же появилось несколько арабов с полусгоревшими питами. Народ слегка воспрянул духом, но выяснилось, что цену арабы ломят тройную. И это при том, что у многих, чуть ли не у большинства, вообще не было ни фунта – ведь когда убегаешь от погромщиков, о деньгах не думаешь. Что ж, не зря еврейский Хеврон имел репутацию города праведников — те, у кого оказались деньги, купили еды на всех. Получив свою питу, Давид уселся на грязный пол и начал поглощать кусок за куском, с удовлетворением отмечая, что ножницы становятся все тоньше, тупее и мягче.
— Знаешь, кого я увидел среди продающих питы? – спросил сидящий рядом реб Мешулам, аккуратно прожевав свою питу, а затем собрав с воротника и груди в ладонь крошки и проглотив их.
Давид вопросительно посмотрел на него.
— Махмуда Маджали, — наставительно сообщил реб Мешулам.
— Что?! – Давид вскочил, уронив на каменный пол недоеденную половину питы. – Где?! Где он?!
— Кто? – философски спросил реб Мешулам, задумавшийся о чем-то своем.
— Махмуд Маджали! – заорал Давид.
— Куда-то туда пошел вместе с остальными, — пожимая плечами, предположил реб Мешулам и махнул в сторону выхода из зала. – А зачем тебе? Не будешь же ты мстить…
— Буду, — крикнул изумленному ребу Мешуламу Давид и бросился через хаос едящих, пьющих и спящих.
Эх, куда Эфраим запропастился?! Вот кто бы сейчас помог! Но Эфраима рядом не было, и Давид бежал один. Он сам не отдавал себе отчета в том, как он узнает Махмуда Маджали, что сделает, когда его узнает – бросится ли на него с кулаками или просто посмотрит в лицо, чтобы лицо это навсегда запомнить. Но когда Давид выскочил на улицу, там уже никого не было…
* * *
Ближе к вечеру под конвоем двух полицейских автомобилей приехало шестнадцать грузовиков, присланных из Иерусалима еврейскими организациями. Люди начали собирать даже не пожитки, а то, что успели унести из дому в преддверии или во время погрома. «Ерушалаим… Ерушалаим…» — зашелестело по залу. Значит, всё. Прощай, Хеврон! Город, где ты родился, город, где все твое, город, где навсегда остались твои родители, твои братишка с сестренкой, город, из которого ты за всю жизнь толком и не выезжал-то ни разу… Давид почувствовал, как, несмотря на все усилия, слезы все-таки предательски выплескиваются из глаз. На миг — и в последний раз — он опять стал Довидом.
Солнце потихоньку опускалось за покрытый оливами холм, на котором располагалось еврейское кладбище, приросшее в эту ночь пятью братскими могилами. Длинные тени накрыли Город Праотцов, Город Святости, Город Детства. Две плотные шеренги полицейских протянулись от входа в полицейское управление и до шоссе. Первым между ними пошел реб Мешулам с узелком. За ним – Эфраим с винтовкой, которую власти заставили его сдать в банк (!) три дня назад, когда он приехал в Хеврон. Теперь удалось получить ее обратно. Следом – Давид с подаренной английским полицейским кисточкой винограда. А потом уже – остальные. Один за другим, едва держась на ногах от горя и усталости, проходили евреи между двумя шеренгами и влезали в машины. Вокруг, повсюду, куда хватало глаз, на крышах и каменных оградах разместились арабы и с любопытством смотрели. Грузовики загрузились и тронулись с места. Три тысячи лет еврейского присутствия в Хевроне кончились…
Давид ехал мимо разбитых окон и сорванных с петель дверей, мимо стен, черных от копоти, и окон, черных от скорби. Он ехал по вымершим улицам и вдыхал запах гари.
И вдруг он услышал голос. Это был его собственный голос. Губы его были плотно сжаты, но голос звучал. И звучал не по-детски твердо:
— Я вернусь в Хеврон!
ОТ РЕДАКЦИИ
Желающие приобрести роман Александра Казарновского "Четыре крыла Земли" могут связаться с автором по телефону 0507-691073
