В обойме самых популярных песен живет и не умирает "Исповедь" ("Видуй") Пэнна. Стихотворение было написано еще в 1941 году, ко дню рождения жены Рахели. Но музыку композитор Саша Аргов сочинил незадолго до смерти поэта, как бы от имени самого Пэнна посвятив песню ее первой исполнительнице Михаль Таль… Говорят, Аргов, узнав о тяжелом состоянии Пэнна, горько плакал… И другие писали музыку к этому стихотворению, но тут как будто души двух Александров совпали. Любопытна сама форма этой исповеди. "Ве кинети леха"… Кинети — ревновал или ревновала, но леха — значит, она ревновала его, а не он — ее. Исповедуется сам поэт, но… от имени женщины. Это она измучена ожиданием. Он может забыть о ней, вернуться на рассвете, да еще и жаловаться на горькую участь, на боль, он не дает ей права ревновать, он зол на тех, с кем провел вечер и ночь, и зол на себя, а виновата — невиноватая — она… Она же утешается тем, что уже в их первую встречу, на мосту, в свете осеннего фонаря, ей стало ясно, как дважды два, что она станет для него как хлеб, как вода, и как к хлебу и воде он будет всегда возвращаться к ней. Переводы на русский есть, и драматизм часто сохранен, и текст при усилии впишется в мелодию, и рифмы подтянуты, но обаяние ведь вещь неуловимая…
На иврите эта песня исполнялась многими, начиная с той самой Михаль Таль, потом были Циля Даган, Ора Зитнер, Юдит Равиц, дочь Пэнна — Илана Ровина, Марина Максимилиан-Блюмин, даже наш талантливый Мати Каспи…
В 1964 году в газете "Кол а-ам" Александр Пэнн расскажет, как в июне 1930 года сидел он на тель-авивском пляже рядом с Александром Вертинским… Кажется, это все-таки был 1933 год, но остальное вполне правдоподобно: сидели они, значит, с прославленным певцом, русским поэтом-беженцем то ли на скамейке, то ли просто на песке, и смотрели на босую девочку, бегущую к морю. Вертинский напевал какую-то мелодию и сказал, что эта босая девочка — чудесная тема для песни, и Пэнн предложил ему первую строку: "Девушку из маленькой таверны…". Так они сочинили вместе песню о девушке, которую "полюбил суровый капитан"… Услыхав эту песню в России, гостивший там в конце 1950-х годов Пэнн спросил, кто ее написал, и услыхал в ответ: какой-то неизвестный студент…
Читала я об этой встрече на иврите, рассказ привожу ради самого факта их встречи — Вертинский и Пэнн, летнее небо, голубое море, тель-авивский пляж. Может, тогда же и там же возникли и первые строфы знаменитого впоследствии "Палестинского танго" Вертинского, в котором он говорит, что его тянет "туда, где зацветает миндаль. И в том краю, где нет ни бурь, ни битвы, Где с неба льется золотая лень, Еще поют какие-то молитвы, Встречая ласковый и тихий божий день. И люди там застенчивы и мудры, И небо там как синее стекло. И мне, уставшему от лжи и пудры, Мне было с ними тихо и светло. Так пусть же сердце знает, мечтает и ждет И вечно нас куда-то зовет, Туда, где улетает и тает печаль, Туда, где зацветает миндаль"… Кое-что из этого имеется у нас и сегодня…
Определенно известно, что по пятницам, после тяжелой рабочей недели на цитрусовых плантациях, Пэнн пешком отправлялся из Реховота в Тель-Авив к поэту Бялику, у него же проводил и субботу. Заниматься ивритом с самим Бяликом?! Сиживал с ним часами каждую неделю и учил, учил, учил иврит. И как же тонко стал его чувствовать!
Легенды о нем будоражат воображение и приковывают людей к личности поэта. Он был красив, высок, силен, поднимал Шлионского вместе с его стулом, и тот просил пощады, он тренировал Ифтаха, сына знаменитого Александра Зайда, позднее убитого арабами, лесничего, человека второй алии, и мальчик станет чемпионом Израиля по боксу, а сам расхаживал в австралийской шляпе его отца. Снова два Александра…
Перед обаянием Пэнна никто не мог устоять. Когда он садился в такси без гроша в кармане и спрашивал таксиста: "Ты знаешь, кто я? Я — Александр Пэнн", то к концу их поездки шофер готов был возить его весь день и всю ночь бесплатно. Об этом рассказала актриса Фанни Любич. В кафе он входил сразу с двумя девушками. Женат был сначала на Белле Дон — маленькой, похожей на цыганку. Раз, нарезая хлеб, порезался и сказал своей любимой: вот видишь, наш союз скреплен кровью… От этого брака родилась дочь Зрубавела. От второго брака — с Рахелью, родилась Синильга. Но между двумя браками был страстный, сумасшедший роман с великой Ровиной, кумиром сцены, который всколыхнул весь ишув. И Ровина, бывшая старше Пэнна на 18 лет, не могла устоять перед его обаянием. Когда она забеременела, а потом чуть не умерла от родов, вся страна затаила дыхание. Сводки о ее состоянии передавались по радио. Ровину боготворили. Пэнна хулили. Да, еврейский лорд Байрон, но ведь гуляка, хулиган, богема…. Врачи сообщили Пэнну о ее критическом состоянии. Он сказал: хочет она того или нет, но она родит и будет жить. И она осталась жить. Позднее она жаловалась первой его жене Белле, что нашла чужие шпильки на своей подушке. А кто же принимал роды? Кто помогал родиться Илане Ровиной, будущей известной певице? Именно вторая жена Пэнна, преданная ему до самозабвения Рахель, мать Синильги. Она была акушеркой. Сольвейг ее прозвали. Сольвейг, вечно ожидающая мужа в конце всех его путей-дорог и вечных попоек то с писателями в кафе "Касит", то со странными подозрительными типами в кафе под названием "Петья"… Не то, чтобы он пил с ними, сидел он один, в углу, гордый как скала, но среди них. В 60-е годы начались первые симптомы сахарного диабета. Рахель разыскивала его в кафе, чтобы сделать укол инсулина. Он не любил эти приходы. Но она была его жизнью. Она охраняла, оберегала его, ухаживала. Ждала по ночам, стоя у окна, а утром спешила на работу. Выносила все — и насмешки тоже. Две косы, черные глаза, худенькая, почти прозрачная. В 60-е годы они жили на Дизенгоф, в Тель-Авиве, в бедно меблированной комнате. "Представь себе, — говорил Пэнн старшей дочери Зрубавеле, — большую белую стену — милосердие. И черную мушку на ней. Стена — это Рахель, а я — эта черная мушка".
Дочери говорили, что сначала венгерские (1956), потом чешские события (1968), жестоко подавленные советскими вооруженными силами, а между ними — история с награждением Пастернака Нобелевской премией (1958), от которой он вынужден был отказаться под угрозой выдворения из СССР, отвратили Пэнна от марксистской идеологии, от идей коммунизма. Он был обескуражен, уязвлен. Его друзья по партии заявляли, что он никогда не был слепым поклонником СССР. Пэнн – единственный, кто отказался участвовать в праздничном номере литературного приложения в честь 70-летия Сталина в 1948 году. Не любил Сталина. Зрубавела: "Его коммунизм с годами превратился в "коммунизм, который в сердце". Но подставив свою грудь всем стрелам — за слишком гордую осанку, за крайнюю левизну, за нестыковки в собственной биографии, за богемный образ жизни, он все-таки был уязвлен, когда в честь своего 50-летия не нашел в прессе поздравлений ни от Шлионского, ни от Альтермана, когда-то так восторженно принявших его в свою поэтическую группу.
