Необходимо при этом еще и напомнить, что Иса, отец Мустафы, назван в честь Исаака, а дед Муса – в память о Моисее, выведшем евреев из египетского плена.
Неисповедимы пути Господни!
Гробница библейских патриархов воздвигнута царем Иродом за четыре года до нашей эры. Из того же иерусалимского камня, что и Стена Плача. Ни износа ей, ни забвения.
Хеврон… Махпела… Вечность…
В зале Ицхака и Ривки (Исаака и Ревеки) – там, где молятся на коврах и голом полу арабы и евреи, – зацементированный лаз в подземелье. Над ним – жерлом допотопной пушки – медная труба. Встань перед ней на колени, лицом к высверленным отверстиям, и острым блеском костей мигнет дно пещеры. Но если не повезет в первую секунду, то сколько потом ни вглядывайся, не будет никакого вознаграждения утомленным глазам – мгла, едва уловимое смещение контуров и затхлое дуновение древних пергаментов. Что это? Запах иссохшей человеческой плоти?
Смотритель Гробницы Мустафа говорит: это язык мертвых. Мертвые, поясняет мистически настроенный араб, разговаривают с живыми на языке запахов.
Но можно ли верить Мустафе?
Французским туристам он втолковывал: арабская нация самая древняя в мире, а учение Мухаммеда, пророка Аллаха, породило иудаизм и христианство.
Мустафа продает у входа в гробницу библейских патриархов и пророков, где – по преданию – нашли последнее земное прибежище также Адам и Ева, украшения из дешевого белого металла. Подслеповатым его глазам они почему-то представляются серебряными изделиями из сокровищницы царя Давида… или Соломона… или Ирода… или Понтия Пилата – в зависимости от образовательного ценза и антикварных изысков экскурсантов.
Можно ли верить Мустафе?
Французский еврей Давид, переписчик Торы, приносит к центральным воротам гробницы книгу «Зоар» и читает стоящим на посту сорокалетним солдатам-резервистам – в Израиле их зовут «милуимники» – любопытный абзац о грядущем воскресении покойников.
«И восстанут из праха»… Поясняет:
— У каждого в затылочной части головы, у основания черепа, имеется некая косточка, которую даже мельничному жернову не перемолоть в муку. Вот из нее-то и произрастет человек после смерти.
Бородатые резервисты – доктора наук, технари, журналисты – вспоминают о генной инженерии, стойкости костной ткани, антропологических портретах профессора Герасимова. К ним, источающим запасы эрудиции, активно жестикулирующим, присоединяется гладко выбритый усатенький патруль в составе таксиста, продавца фруктов с рынка Кармель и директора школы для трудновоспитуемых подростков. И генная инженерия подвергается сомнению. А антропологические портреты профессора Герасимова – осмеянию.
Можно ли верить Давиду?
Хеврон – один из четырех святых городов Израиля. Здесь всегда жили евреи. Сегодня они живут неподалеку от Хеврона – в Кирьят-Арбе, за железными воротами, охраняемые солдатом.
Арабские дома сходят по кругу с горных уступов к Кирьят-Арбе, втискивают ее в металлическое кольцо из заборов и колючей проволоки. Выйдешь за предел без оружия – нож в спину. Выйдешь с оружием – камень.
…Шестнадцатилетний юноша Йоси Твито вышел за предел очерченного круга. Тяжелое ранение. Больница. Намеривался починить велосипед в Хевроне, теперь чинят его самого.
Через несколько дней студент религиозного училища Юваль Дерех, омывая собственной кровью мостовую, догреб чуть ли не вслепую до армейского поста. Бородатый русский репатриант Гриша оказал ему первую помощь. Затем оттянул затвор скорострельной американской винтовки М-16. Прозвучали выстрелы. И над мечетями вспорхнули жирные голуби. Лениво шевельнули крыльями – и вновь под карниз, в тень, подальше от нарождающегося солнца, туда, где их пожирают змеи, охочие до белого голубиного мяса. Как змеи взбираются на немыслимую верхотуру, нацеленную из средневековья в космос? Смотрители гробницы Адама и Евы, одетые в кремовую форму цвета иерусалимского камня, не говорят. Однако каждую пойманную гадюку запускают с лукавой улыбкой в бутылку из-под кока-колы и выставляют в общем зале, у своих вымытых перед молитвой ступней, на цветастом ковре, том ковре, на который не имеет права ступить ни одна еврейская нога. Солдаты внутреннего патруля оберегают их от евреев. И выслушивают оскорбления от ретивых ортодоксов.
— Прислужники арабов!
— Мы молимся – арабам путь открыт. Арабы молятся – нас гонят взашей.
— Почему евреям закрыт доступ в зал Ицхака и Ривки (Исаака и Ревеки), когда здесь молятся арабы?
— Где справедливость?
Справедливости нет. Есть устав и секретные распоряжения командования: не обострять религиозную нетерпимость! За счет евреев, разумеется.
И устав, и секретные распоряжения известны всем — во всех подробностях. И нашим, и вашим – известны.
Туристам и поселенцам легче. Для них устав не писан. Их устав – расторопность, смекалка и инстинкт самосохранения.
Юваль Дерех, выйдя из синагоги «Авраам авину» – «Наш отец Авраам», засек двух молодых арабов с ящиком, полным кур. Но не насторожился. Он шел по улице, арабы за ним. В восьмидесяти метрах от него – армейский пост. Это знал он. Это знали и арабы. Нож извлечен из-под связки кур. И – бросок к Ювалю. Подлый удар сзади. Еще удар. Юваль – за пистолет, что в открытой кобуре на боку. Но поздно. Рукоятка выскользнула из окровавленной ладони.
Ориентировка: совершено нападение на студента религиозного училища. Ему нанесены ножевые ранения в спину, грудь, голову, руку. Террористами похищено личное его оружие — пистолет российского производства – «Макаров». На поиски бандитов выделить всех свободных от караульной службы.
И звуки тревожной сирены накладываются на гнусавые завывания муэдзинов.
А в казарме, шнурующей ботинки, натягивающей каски и бронежелеты, колобродят слова с англо-русским акцентом: «Хасам Касба! Хасам Касба!»
Касба по-арабски – центр города. Но из-за того, что кинут нас в центр арабского города – никому не легче. Безмятежная жизнь, если она и бывает у резервистов, видать по всему, закончена, пока не поймают террористов, не найдут пистолет Юваля Дереха.
— Хасам Касба, чтоб тебя!
И следом печальное: «Отпуска отменены!», трагикомическое: «А у меня коньяк во фляжке. Остался с ночи. Не выливать же! А как я проторчу целый день на солнцепеке без воды?»
Хеврон, когда не закапываться глубоко в историю, «знаменит» еврейским погромом 1929 года, вспыхнувшим тотчас, как главный муфтий Иерусалима Аль-Хусейни, впоследствии друг Гитлера, заявил, что евреи хотят отобрать у арабов «мусульманскую святыню» – Стену Плача.
23 августа сразу же после пятничной молитвы арабы Хеврона вооружились палками и набросились на евреев, попадавшихся им по дороге. Затем направились в йешиву – религиозное училище, где застали всего одного ученика, и на месте растерзали его.
Представители еврейской общины обратились к английской администрации за помощью. Однако им посоветовали запереться и тихо сидеть дома.
Убедившись в том, что британские власти не окажут евреям никакой поддержки, арабы уже на следующий день, рано утром в субботу, двинулись к их домам.
Теперь их вооружение составляли не только палки и камни. В ход пошли ножи и сабли.
Налетчики никого не щадили. Зверски убито и смертельно ранено было 67 человек. Среди них и самые именитые горожане: директор банка Авраам Слоним, дававший погромщикам ссуды на выгодных условиях, аптекарь Бен-Цион Гершон, лечивший прежде своих убийц, их детей и престарелых родителей. Эти евреи, как и многие другие, в том числе изнасилованные девочки и женщины, были изрублены на куски.
Исторической справедливости ради следует отметить, что почти семьдесят мусульман из двадцатитысячного арабского населения города не поддались общей ненависти и вакханалии, они спасли от неминуемой гибели около трехсот человек, укрыв их у себя дома.
Выжившие евреи – теперь глубокие старики. Их дома, окружающие гробницу праотцев, ныне принадлежат арабам, тоже старикам, выгуливающим коз и баранов в городском парке, между Махпелой и синагогой, в ста метрах от священных залов, куда – босиком и вымыв ноги.
Залы пусты. Хеврон закрыт. Хасан Касба!
Через три минуты после первого глотка, вернее сказать, уже после третьего, Хома осторожно стал выяснять у меня, уважаю ли я его?
Понятно, я его уважил и протянул конфетку, положенную нам, солдатам-резервистам, в виде приварка к сухому пайку. Но оказалось, я не так понял въедливого бурсака. «Уважение» крылось в напитке.
— Почему водку не держишь? Не уважаешь? А здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.
— Здесь на постое Русский батальон. Из моего одноименного романа, — поправил я духарика. — И пахнет он сплошь и рядом еврейским духом.
— А вся Махпела – арабским, — добавил Мустафа.
— От вашего интернационала у меня уже голова кружится.
— Ну-ну, — придержал я его за локоть. — Не отваливай на тот свет, ты нам еще и на этом пригодишься.
— Затем и пожаловал.
— Тогда развязывай язык, а то молчишь в тряпочку.
— Я молчу?
— А кто?
— Наливай!
Я протянул ему фляжку.
Протер он губы о рукав хламиды и пригубил. Взасос, как молоденькую красавицу первой половой зрелости.
— Хорошо пошла? — спросил я.
— Хорошо. Кабы каждый день ходила.
— На каждый день не напасешься. А сегодня…
— Что – сегодня?
— Сегодня День смеха, вот мы полночные меха и раздуваем. Дыхнуть?
— Дыхнешь попозже. А сейчас растолкуй: какого смеха? Нашенского? Сквозь слезы?
— Какой получится.
— Ага, проговорился, но вслух не сказал…
— Что?
— А то, что твои предки именно так, смеха ради, мой народ в корчмах спаивали.
— Мои предки – жестянщики и кузнецы. Твоему народу в Одессе доспехи ковали, чтобы там, — показал на сердце, — или здесь, — показал на ширинку, — не поранили, — сделал выразительную паузу. — Либо вражьей стрелой, либо острым взглядом заморской панночки.
— Коньяк твой тоже из Одессы? — недоверчиво спросил Хома.
— Из Тель-Авива!
— В этом разе не касайся классики, не тобой писанной, нехристь! — запальчиво воскликнул Хома и тут же спрятал фляжку за спину, боясь, что отберу.
Но я не отобрал. Пожалел поддатого инвалида: в раю, небось, только приторный нектар выдают под расписку о стопроцентной трезвости.
Посмотрел на него, как пьет, как чмокает от удовольствия принятия, и заинтересованно – не гипсовая ли? – коснулся отсеченной руки, свисающей у левого бедра вместо «маузера». Мертвые пальцы живо сомкнулись в кулак, и моя кисть оказалась в капкане. Дерг-дерг – ни в какую! Я привязан к руке, рука к витому из веревки пояску, поясок к бурсаку Хоме, а Хома к фляжке. Буль-буль – не отвяжется!
— Попался! — удовлетворенно сказал Мустафа. — Говорил же: «началось», а веры нет – так ходи теперь на привязи. Куда он – туда ты.
— А куда он?
— В тартарары. И тебя утянет.
— Брось дурака валять!
— В День дурака? — усмехнулся смотритель Гробницы.
— Высвободи!
— Это никак не получится.
— А если заплачу?
— Меньше, чем за полста шекелей…
— Выгребай! — приоткрыл я свободной рукой вход в карман воинских шаровар, не предполагая, что и его вовлекаю в ловушку.
Читать далее: номера страниц внизу
