Бахаи до Хайфы

Одну из редких историй с хорошим концом рассказала Рухангиз Талибова о своём отце-бахаи Гуламе Али Гасанове, который пробыл на лесоповале за Воркутой вместо назначенных десяти лет только два года. За прилежание, хорошее поведение (или по «доброте сердечной») ему дали буханку хлеба, немного мороженой рыбы и, открыв ворота, выпустили на свободу. Предстояло 400 километров шагать по зимнику до Воркуты. Шёл, просил защиты у Бахауллы,— и добрался без денег до Баку, а через море — до Ашхабада, а потом и до Мары, где его ждала семья. Там «энкавэдэшники»по какой-то причине о нём забыли.

Совсем молодые люди, как мой отец, тогда получали советские документы и разрешение учиться, но машина репрессий и на них оставила неизгладимые следы. Отцу после пребывания в тюрьме, хоть и недолгого, потом всё время казалось, что посреди ночи «уполномоченные» в кожаных куртках внезапно придут в наш дом, погрузят всех в грузовик и депортируют в ближайший иранский город. Так когда-то происходило со многими ашхабадцами иранского происхождения. Помню, родители боялись даже говорить открыто об Иране.

Недавно мне принесли фото тех лет, на котором в иранском Йезде были засняты вместе эмигранты, бывшие ашхабадцы. Вот они, высланные и потому неувиденные нами, ашхабадцам, в детстве наши дедушки и бабушки. Знаменательно, что в шиитской стране сидели на скамьях вместе мужчины и женщины с открытыми лицами, как положено у бахаи. Друзья стали искать на фотоснимке своих родных. Я же сразу узнала дедушку. Совсем старый, такой же, как на нашей единственной семейной фотографии. Сумрачное лицо, характерные складки у рта, печальные глаза. Ашхабадские старики рассказали, что в тюрьме перед высылкой его сильно били по щекам, а он говорил, что ему хорошо и сладко. Тогда же я бросила клич среди заокеанских бахаи, потомков тех, кого когда-то тоже выслали из Ашхабада. Просила копии сохранившихся у них старых фото. Я рассчитывала на «а вдруг!», но не на такое. Прислали очень известное, досконально изученное ранее мною архивное фото, запечатлевшее начало строительства ашхабадского храма. Но почему-то были выделены рамкой только двое? Один держит в руках оцинкованное ведёрко, наполненное раствором. Узнала. Это доверенное лицо бахаи — Хаджи Мирза Мухаммад Таги Афнан, ведающий хозяйственными делами на строительстве храма, и уже упомянутый мной в этой книге. Рядом с ним — крупный, сильный и довольно молодой человек. Он держит котомку с камнем, — весьма вероятно, тем самым, «краеугольным», для закладки в фундамент. Этот молодой иранец был мне совсем не известен. Но подпись гласила: «Это ваш дедушка». Почему же тогда он, простой садовник, как мне всегда рассказывал о деде мой отец, стоит рядом с такой великой личностью во время торжественной фотосъёмки? На этот вопрос я получила тоже неожиданный ответ: «Ваш дед был одним из первых, кто приехал в Ашхабад, он возглавлял группу строителей храма».

Так случилось, что вскоре мне удалось-таки попасть в Йезд, рассказами отца о коем было напоено моё детство. Я встретилась с родственниками. Много говорили, вспоминали, но мой вопрос «А почему дедушка, такой простой устад-мастер, вдруг, совсем неожиданно, сменил свой религиозный путь, стал таким глубоко верующим человеком, по призыву Бахауллы одним из первых бросил недвижимость, работу и ушёл в неизвестную землю?» всех местных удивил. Я тоже с таким же удивлением слушала их ответ, рассказ о корнях нашей семьи. Отец деда, мой прадедушка Устад Мехти-бана, оказалось, принял Веру один из первых в Йезде. За религиозную деятельность шииты жестоко преследовали его. Однажды, всё же, его схватили в селе Мехти-абад. Мне показали развалины того дома, где скрывался прадед от преследователей, тутовое дерево в несколько обхватов, которое, возможно, помнило тот скорбный день, когда его нашли. Увидела я и родовую сардобу-водохранилище. А наутро поехали на рынок медников. Была пятница — выходной день в Иране, и я могла вытащить фотоаппарат и снимать без опаски старинные торговые ряды, мимо которых вели моего прадеда, чтобы в назидание перед огромной толпой убить его, человека, который, как и все собравшиеся, верил в одного и того же единого Творца, в Аллаха. Потом я снимала на фото стёртые ступени, по которым его волокли до площади перед мечетью, где опять заставляли людей смотреть на убитого, уверяя, что так поступят со всяким, кто свернёт с пути Ислама. Они хотели отвратить горожан от новой Веры, но случилось обратное: сотни жителей Йезда стали приверженцами Бахауллы. Мученики за Веру… Насилие над ними было маслом, которое только разжигало пламя Веры. Такое происходило и в языческом Риме, где так же страдали мученики за Христову Веру. Вот когда я в полной мере осознала страдания и ужас положения бахаи при расцвете советской власти, поняла, почему моему отцу приходилось скрывать истинную роль своих родителей в героическую эпоху строительства Веры.

Но как бы ни было тяжело, какие бы мучения ни переносили бахаи и в Ашхабаде, и в Иране, даже в таких условиях они никогда не утрачивали надежду на то, что однажды граница откроется и семьи воссоединятся. Но тогда Ашхабадская община бахаи была запрещена. Подпольной деятельности не могло быть, так как по законам бахаи нельзя препятствовать запретам государства, на территории которого живут члены общины. Но отчётливо помню, что в годы запрета бахаи позволяли всё же себе при встрече друг с другом произносить приветствие «Алла-у-Абха!» — « Бог всеславен!» Я, маленькая, была уверена, что это обычное приветствие всех ашхабадцев, всех знакомых моего отца.

А в 1963 году, подложив под фундамент тротил, взорвали первый в мире Машрикуль-Азкар. Взорвали то, что пощадила злая стихия, землетрясение 1948 года, полуобвалившиеся стены, которые тянули к небу зелёный купол. Я хорошо помню этот день. Мы, юные души, только что услышали песни группы «Битлз». Новая музыка наполнила нас, разорвав тусклую пелену безвременья, раздвинула границы нашего провинциального Ашхабада. Но взрыв по указке сверху, из Москвы, унизил нас, и вновь до безысходности сжал новый большой и яркий мир. Мы чувствовали, как дрогнула земля. Но купол ещё долго висел в воздухе. Звук от его падения был сильнее, чем от взрыва. Вверх пополз гриб пыли. Врач «Скорой помощи» туркмен Карахан Караев через много лет вспоминал: «В тот день после полудня очень много вызовов к тем, кто был в толпе при «казни» руин храма бахаи. «Сердечные» лекарства понадобились многим людям. Я делал инъекции, давал таблетки и наблюдал… Поистине, весь город был в трауре. Но были и другие, кто хвастал, что стоит ногами на поверженном куполе…»

Так хочется верить, что храм не рассыпался при взрыве, а ушёл в небеса…

История человеческой цивилизации уже давно дала урок — ничто в мире не исчезает бесследно. Так случилось и с ашхабадским Домом Преклонения. От святыни новой Веры, которая уже пробила ростки и дала всходы во всем мире, советская власть предпочла не оставить камня на камне. Однако в последнее время стала проявляться информация о хранящихся где-то фрагментах дизайна храма, его мощной резной деревянной двери, которую с восхищением вспоминали путешественники, и которая, как я помню, после землетрясения послужила и музею изоискусств. Поиски продолжаются. Найдётся и тот большой ключ от входных дверей храма, который унесли с собой несколько десятилетий назад сотрудники НКВД. Ашхабадский центр бахаи хранит одну из девяти пластин священной надписи с низвергнутого купола храма, а также финансовые документы, подписанные рукой Абдул-Баха, преемником Главы Веры, выпуски журналов «Хоршиде Ховар», старые книги.

Бахаи предвидели, что Россия будет вновь открыта для распространения веры Бахаи еще при жизни тех, кто пережил преследования и запрет Веры. Теперь рассказывают, как легенду, что Хранитель Веры лично просил Али-Акбара Фурутана, который в 30-е годы вместе с другими бахаи был выслан в Иран, чтобы не забывал русский язык, потому что был уверен, что ему ещё предстоит приехать в Россию, чтобы говорить там о Вере. Так и случилось. Господин Фурутан очень помог в распространении Веры в России в 90-е годы. Он приезжал и в Ашхабад, который очень любил. Там прошли счастливые годы юности, тёплые воспоминания о которых не раз согревали душу Али-Акбара Фурутана в трудные моменты его жизни.

Трагическое положение иранцев круто изменило и судьбу ашхабадца Али Акпера Наджи. Он был студентом ленинградского вуза, но, как и других молодых иранцев, его сорвали с учёбы и отправили в ссылку в Магадан. И золото мыл, и фотографом был, и хлебопёком. Родителей вынудили уехать из Ашхабада в Иран. Оттуда, не выдержав неизвестности о ссыльном сыне, они поехали в Хайфу к Шоги Эфенди, правнуку Бахауллы и Хранителю Веры, в то время духовному главе всемирной общины бахаи (1921-1957 гг.). Они увидели его издали в группе людей, но постеснялись подойти. Когда же Хранитель Веры поравнялся с ними, то сразу обратился с фразой, которая дала семье надежду: «Я знаю, зачем вы приехали, отправляйтесь домой, он вернётся…» Из восемнадцатилетней ссылки Али Акпер возвратился в Туркмению. На календаре был 1956 год, политическая ситуация изменилась, и бахаи, уже наоборот, не разрешили уехать к родным в Иран. Провидением была уготована Наджи особая роль. Именно усердием этого мужественного и целеустремлённого человека была восстановлена община в Ашхабаде в годы перестройки. Али Акпера Наджи уже нет с нами, но его незыблемую веру в великие дела бахаи во имя процветания мира унаследовали его дети и внуки.

Читать далее: номера страниц внизу