Как в наши дни встретились два британских поэта, при жизни никогда не видевшие друг друга
Елена ПЛЕТИНСКАЯ
Фото Владимира Плетинского
Породистый Хэмпстед некогда был небольшой, до умильного спокойствия благообразной деревушкой вблизи Лондона.
Мы отправились туда, чтобы побродить по дому поэта Брауна, в свое время щедро предоставившего уютный кров другу — молодому талантливому Джону Китсу. Именно здесь поэт трагической судьбы создал свои лучшие произведения.
Нега, разлитая повсюду, — в аккуратном саду, светлых комнатах, наполненных воздухом, — невольно наводит меня на определенные ассоциации и не дает покоя.
Белая ветка с нежными цветами сливы склоняется над головой поэта, ее ненавязчивый чуть сладковатый аромат ласково оттеняет пространство вокруг юноши. Тс-с-с-с, поэт пишет знаменитую «Оду соловью», сидя на любимой скамейке.
Я осторожно, словно боюсь ему помешать в своем реальном времени, присаживаюсь на теплое деревянное сиденье и задираю голову в бесконечность. В почти прозрачной выгоревшей голубизне перистые облака равнодушно движутся мимо к неподвластным нашему пониманию мирам. И вдруг одно из них будто зависает, вклиниваясь в мое воображение насмешливым профилем другого не менее талантливого поэта с Британских островов. Роберт Бёрнс смотрит на меня сверху. Но нет! Это я вижу его в саду Китса, на облюбованном поэтом-романтиком месте.
Я вскакиваю и направляюсь обратно в просторные комнаты, но они удивительным образом сужаются передо мной, потолок становится ниже, а распашонка, которую надели на младенца Роберта при рождении, представляется мне одеждой маленького Китса.
Что это? Воздух ли милой Англии так действует? Или чудесная Шотландия не дает покоя, как не давала она покоя молодому Китсу? Один поэт жил на целое столетие ранее другого, творили они в разной манере, но напитывались и вдохновлялись до боли похожими прекрасными пейзажами. Да и срок пребывания в суете жизни им обоим был отпущен крайне невеликий…
* * *
Мы в Шотландии. Направляемся через дивно красивый в своей изысканной простоте мостик к низкому беленому, крытому дратвой дому Бёрнса. А образ Китса незримо шествует впереди, указывая нам путь. Ведь это Китс бывал в гостях у Роберта Бёрнса. Вот он входит в сени, где содержалась домашняя скотина, проходит в гостиную, рассматривает незатейливую, но приятную глазу обстановку, легонько притрагивается к личным вещам поэта, писавшего столь же игриво сколь и легко, будто менестрель, исполняющий баллады собственного сочинения перед жаждущей развлечений публикой. А мы тихонько следуем за ним и видим, как зарождаются в душе поэта-романтика знаменитые трепетные строки:
Прожившему так мало бренных лет,
Мне довелось на час занять собою
Часть комнаты, где славы ждал поэт,
Не знавший, чем расплатится с судьбою.
Ячменный сок волнует кровь мою.
Кружится голова моя от хмеля.
Я счастлив, что с великой тенью пью,
Ошеломлён, своей достигнув цели.
И всё же, как подарок, мне дано
Твой дом измерить мерными шагами
И вдруг увидеть, приоткрыв окно,
Твой милый мир с холмами и лугами.
Ах, улыбнись! Ведь это же и есть
Земная слава и земная честь!
(Перевод Самуила Маршака, книги которого, кстати, есть на стендах музея Роберта Бёрнса).
* * *
Воображение — любопытная штука, скажу я вам. Оно порой бывает куда интереснее самой реальности, но только, если не мешает воспринимать действительность адекватно. Иногда можно позволить себе увлечься и увлечь иных, то бывает весело…
