История любви Анастасии Потоцкой и Соломона Михоэлса
Матвей ГЕЙЗЕР
Начало в публикации "Астка, Асенька, Асик, Асточка…"
Предвоенные годы, прожитые Михоэлсом с Анастасией Павловной, оказались непростыми: то были годы великих строек и массовых репрессий. Подавленность в те времена особенно ощущалась по ночам: днем все заняты работой, делами. Ночи были бессонными, бесконечными. В одну из ночей исчезла И.М.Лашевич, директор театра. Михоэлс был у нее за день до ареста, а наутро его вызвали в исполком для участия в праздничной комиссии… И все же жизнь продолжалась. После спектаклей, поздней ночью, в дом к Михоэлсам по-прежнему заходили Качалов, Москвин, Зускин. Анастасия Павловна вспоминала:
— Сотни звонков — утром, днем, вечером, ночью, тысяча просьб. Я порой удивлялась, как хватало Михоэлса выслушивать всех. А он еще пытался выполнять все просьбы… Кто-то из знакомых шутя спросил меня:
«Ася, как ты все терпишь? Женщины не дают покоя — звонят». Но я ни к кому не ревновала Соломона Михайловича, кроме… Улановой.
«Уланова — это болезнь моей души. Не могу о ней говорить спокойно. Дело не в том, что она неповторима. Конечно, она неповторима, но я бы сказал, что она божественна. Уланова мне напомнила Комиссаржевскую. А что было в ней? Выходил человек на сцену, не произнося еще ни единого слова. Но вы сразу же ощущали появление целого мира» (из статьи Михоэлса об Улановой).
— Мне помнится, как в июне 1937-го после какой-то очередной разгромной статьи (наверное, Анастасия Павловна имела в виду статью В.Потапова «Прошлое и настоящее ГОСЕТ» в газете «Советское искусство», 11.06. 1937 г. — М.Г.) Михоэлс пришел домой взбудораженный, расстроенный: «Ты подумай, Ася, об оформлении Шагала в фойе автор пишет: «Помните замысловатую роспись в фойе Еврейского театра?.. Его вычурные панно?» Заставили заменить роспись Шагала. Еще автор говорит, что «театр можно лечить, как живой организм…». Кажется в Писании сказано: «Смотрит, но не видит, слушает, но не слышит». Это о многих театральных критиках».
Анастасия Павловна не пропускала ни одного спектакля ГОСЕТа и вскоре уже понимала идиш. Друзья Михоэлса стали ее друзьями. Н.Хмелев писал: «Дорогой Соломон Михайлович, с Новым Годом, родной мой, поздравляю Вас и Вашу милую жену!» Анастасия Павловна, показывая мне письмо Хмелева, вспомнила:
«Дружба Михоэлса и Хмелева была какой-то совсем особенной. Николай Павлович был моложе Соломона Михайловича лет на 10, но они учились друг у друга. Помнится, однажды, далеко за полночь раздался телефонный звонок. Я думала, звонит Соломон Михайлович, который в ту ночь очень медленно, с «пересадками» у Зускина и Качалова, шел домой. Оказалось, звонит Хмелев: «Анастасия Павловна, не знаю, что делать. Всем показал уже своего Каренина, а выйти к зрителю боюсь. Не смотрели меня в этой роли Соломон Михайлович и Вы. Приходите завтра па последнюю репетицию, хоть ночью сделаем прогон!»
Дружба творческая и человеческая роднила Михоэлса с выдающимися современниками: А.Толстым, В.Качаловым, И.Козловским, Ю.Завадским, Л.Леоновым, И.Андрониковым, С.Образцовым, П.Марковым, П.Маркишем.
Анастасия Павловна рассказывала мне о встрече старого Нового года в 35-м. К Михоэлсам пришли Русланова, Климов, Тарханов, Москвин. Уже после 12-ти появился Качалов. «Я поднимаю тост за вас, Соломок Михайлович, — сказал он. — Этот год станет самым знаменательным в вашей артистической жизни. Уж очень нужен сейчас «Король Лир», время его настало!»
5 февраля 1935 года Михоэлс сыграл Лира. Премьера буквально потрясла всю театральную Москву. Это была первая шекспировская роль Михоэлса — увы, оказавшаяся последней…
После «Короля Лира» Михоэлс сыграл роли Овадиса, Тевье, поставил ряд блистательных спектаклей («Суламифь», «Блуждающие звезды»); было у него много планов, и мечта сыграть Ричарда Третьего жила в нем постоянно (работу над ним он начинал еще в конце двадцатых годов). Но все эти планы пришлось отложить.
В годы войны театральная деятельность Михоэлса оказалась на втором плане, возникла «роль» поважнее: он возглавил Антифашистский еврейский комитет СССР, по поручению которого в 1943 году поехал в США, Канаду, Мексику, Англию, чтобы люди «из первых рук» узнали, что происходит, чтобы собрать деньги в фонд Красной Армии.
В своем письме к Анастасии Павловне в 1943 году он писал: «Сегодня 21-е, девятый день, как я разлучен с тобою. Разлучен и угнетен разлукой и мыслью о предстоящем. Меня пугает сама форма для начала того дела, на которое я отправляюсь, облеченный доверием партии, правительства и народа. Ведь не меня там будут встречать, а гражданина Советского Союза, и на меня будут смотреть, как на представителя Антифашистского еврейского комитета СССР, и не обо мне идет речь, а о сыне еврейского советского народа. Все это вместе стоит ста ролей — тем страшнее не справиться, не суметь сделать то, что на меня возложено… А еду я для этого. Именно для того, чтобы подобное народное движение помощи нашей Красной Армии поднять…»
Как это письмо не похоже на то, первое!.. Но девять лет, разделяющие их, явили собой целую эпоху трагических перемен. И конечно же, Соломон Мудрый не только догадывался, но был уверен, что Анастасия Павловна на сей раз не будет первой читательницей этого письма — написано оно с явной оглядкой на современных бенкендорфов…
После окончания Великой Отечественной войны Соломон Михайлович ставит спектакль «Фрейлехс», удостоенный Государственной премии, готовит новые постановки, много работает в Комитете по Государственным премиям. 7 января 1948 года в качестве представителя этого комитета он выезжает в Минск.
Ровно через 32 года Анастасия Павловна рассказала мне об этом дне:
— 7 января 1948 года. Никогда до того Михоэлс не вспоминал так часто свое детство, Двинск, родительский дом.
«Я буду недалеко от Двинска и Витебска, может быть, навещу город моего детства», — сказал он, уезжая.
И, уже выйдя из комнаты, суеверный Соломон Михайлович, не решившись вернуться, сказал мне:
«Запиши, Асик, мой маленький рассказ, вдруг я не успею тебе его рассказать».
Я записала этот рассказ, который диктовал мне Михоэлс, находясь в коридоре…
«Бывало так, что в жизни накопится столько, что словом не выскажешь — тогда и появилась песня. А уж если и голос не выскажет всего, тогда человек обращается к ней, к скрипке.
Древнейший виртуоз с весьма неважным социальным положением — прямо скажем — подмоченным — царь Давид к ней обратился, на ней псалмы слагал. Всевышнему похвалы посылал на ней, песню любви сложил и послал эту песню прелестной Бершеве. Он-то нам и открыл секрет своего искусства, он-то и утверждал, что когда он песню слагает на скрипке — все кости его разговаривают.
Нет нужды в костях сегодня! Печи Майданека и Треблинки их сожгли вдоволь. Если эти кости заговорят, скрипок на свете не хватит.
Можно сыграть образ молчаливого человека. Человека, который всегда молчит. Если он и может говорить, то разве только петь скрипкой. Женщина, зовущая к земле, к жизни и женщина — вся в мечте встречаются на его пути. Он любит безумно и тянется к первой, а второй говорит: «Говорить не могу и играть не могу — все загрязнено на пути — чистым остался только снег.» И женщина из мечты ответила: «Тогда играй снег». Но снег играть не пришлось. Позвали играть на свадьбу. И скрипка была настроена, и песня была готова. Но придя на свадьбу, он увидел невестой другого ту женщину, которую любил и к которой тянулся…
И скрипка была разбита — «Надоело играть на чужих свадьбах. На своей играть хочу, а своей свадьбы нет!».
И народу надоело играть на чужих свадьбах. Только надо ли разбивать скрипку?»
Никогда Михоэлс не уходил и не уезжал из дома в таком настроении… Почему-то в тот момент мне вспомнились его слова: «Иногда мне кажется, что я один отвечаю за весь мой народ, не говоря уже о театре». Неожиданно, с полдороги вернулся домой: «Ты знаешь, Асенька, а я ведь с тобой не попрощался!» «Ну и что? Скоро встретимся». Соломон Михайлович улыбнулся, бесконечная грусть и печаль были в этой улыбке.
Страшные предчувствия Анастасии Павловны и Соломона Михайловича оказались роковыми.
«Узнав о его гибели в Минске,— вспоминает С.Гиацинтова, — мы ночью помчались на московскую квартиру, к жене Соломона Михайловича. Там было много людей, они приходили, уходили, сидели, плотно прижавшись друг к другу, и никто не произносил ни слова. Эта противоестественная при таком скоплении людей, никем не нарушаемая тишина была странной, как ночной кошмар. Мне казалось, что я глохну или вижу все это во сне».
— Двери дома были открыты днем и ночью, — продолжала свой рассказ Анастасия Павловна. — Незнакомые и знакомые лица. С.Образцов, И.Эренбург, актеры ГОСЕТа, академик А.Браунштейн — узнав о смерти Михоэлса, Александр Евсеевич пешком прошел 20 километров до Москвы (электрички в ту ночь не ходили). Запомнила высокого роста девушку, которая долго о чем-то беседовала в коридоре с дочерью Соломона Михайловича Талой (позже я узнала, что это племянница Л.М.Кагановича, который передал свои соболезнования и совет — не интересоваться подробностями смерти Михоэлса). Не могу сказать, сколько людей приходили к нам в те дни, сколько слез было пролито…
16 января гроб с телом Михоэлса привезли на Белорусский вокзал. На площади — десятки тысяч людей. И необычная тишина.
Гроб привезли к театру, но неожиданно для всех не внесли туда…
Дикая стужа. Слезы замерзают на щеках. Около театра — толпа. Гражданская панихида. Перед самым ее началом в наступившей тишине подошла к гробу маленькая женщина с седой головой. Она положила лилии у ног Михоэлса, и я вдруг увидела ее лицо и ее слезы. Это была Екатерина Павловна Пешкова…
Вел панихиду Иван Берсенев.
Я помню не всех и не все. Пел Иван Козловский, играл Эмиль Гилельс, и последнее, что я вспоминаю, — худенькую фигурку человека, стоявшего на крыше двухэтажного дома напротив театра и игравшего на скрипке. В такой мороз! Когда я несколько лет спустя открыла подаренную мне книгу Шагала, то была потрясена репродукцией его картины «Похороны» (1908 год): на крыше соседнего дома над похоронной процессией стоит человек, играющий на скрипке…
Крематорий. В густой толпе я рядом с Берсеневым. Дочери, актеры, родные и друзья. И нельзя было сосчитать, сколько человек заполнило зал крематория и его двор. С моего согласия Берсенев не дал снова открыть гроб — я боялась истерики толпы.
Последние слова, крики, рыдания, чьи-то речи… Все это — как во сне…"
Летом 1981 года я принес Анастасии Павловне гранки книги «Михоэлс. Статьи, беседы, речи. Воспоминания о Михоэлсе». Ей уже трудно было читать, но она, просматривая гранки, сказала:
— В моих воспоминаниях нет многого, о чем хотелось бы рассказать. Еще не время. Я уже написать не успею. То, о чем я вам сейчас расскажу, не знает никто. Запомните… Вот все (или почти все) вырезки с некрологами. Просмотрите их.
Я прочел больше десяти некрологов, большую статью С.Образцова «Слава актера-гражданина». Ни в одном из них не было слов «трагически погиб» («умер», «смерть вырвала из рядов», «ушел из жизни», «остановилась жизнь»).
— Когда я узнала об автомобильной катастрофе, — сказала Анастасия Павловна, — я вспомнила о том, что попытки «убрать ненужных людей» этим способом уже были (Фрунзе — в 1925 году, Киров — в 1934-м в Казахстане: они попали в автокатастрофы, но с «благополучным» исходом). Много лет спустя я прочла у Светланы Аллилуевой: «В одну из тогда редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то но телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом как резюме, он сказал:
«Автомобильная катастрофа». Я отлично помню эту интонацию — это был не вопрос, а утвердительный ответ. Он не спрашивал, а предлагал это — автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной, а через некоторое время сказал: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс». Но когда на следующий день я пришла на занятия в университет, то студентка, у которой отец долго работал в Еврейском театре, плача, рассказала, как злодейски был убит вчера Михоэлс, ехавший на машине. Газеты же сообщали об «автомобильной катастрофе». Когда я прочла это, для меня в ее воспоминаниях не было никаких открытий, ведь даже газеты об автомобильной катастрофе писали осторожно. Знала я и о том, что гроб с телом Михоэлса до установки в здании театра повезли в лабораторию профессора Збарского. Когда гроб открыли, кто-то (кажется, Зускин), увидев «неповрежденное» тело Михоэлса, крикнул: «Посмотрите, какая ссадина на правом виске! А как сжаты кулаки! Это убийство!» Академик Збарский наложил последний грим на лицо Михоэлса. «Разбитое лицо колючий снег занес, от жажды тьмы укрыв бесчисленные шрамы», — это написал Маркиш в тот самый день…
Вскоре после похорон начались массовые аресты: взяли Зускина (его, тяжело больного, забрали из Боткинской больницы ночью), Маркиша, Квитко, Беленького и других; я поняла: мой черед настал. Не помню точно, в феврале или марте 1948 года ко мне пришли двое мужчин, очень похожих друг на друга (позже мы этот день назвали «днем близнецов»): стального цвета габардиновые плащи, велюровые шляпы и выражение лиц «между» этими одеяниями оставили неизгладимое впечатление. Они интересовались моим материальным положением, спрашивали, вернули ли мне вещи погибшего мужа. Ушли через 5—7 минут,
А 16 марта, в день рождения Михоэлса, звонок в дверь. Я поняла — это за мной (существовал для своих условный звонок — один длинный, два коротких, а в тот день раздался обычный звонок). Я быстро подошла к двери (а в голове мысль: иду на эшафот. Что будет с детьми?) За дверью стоял пожилой человек в форме милиционера, он, не переступая через порог, поставил на пол чемодан и дал расписаться в какой-то книге. Отдал честь и ушел. Я позвала Талу и Нину (дочерей Соломона Михайловича), мы открыли чемодан. Как же мы удивились: в первую же минуту увидели бумагу, на которой почерком человека, окончившего ликбез в зрелом возрасте, было написано: «Список вещей найденного (заметьте, не «найденных»!) у убитого Михоэлса». Мне казалось, что люди «этих» служб не допускают промахов ни в прямом, ни в переносном смысле. Увы! «Убитого Михоэлса»! («Дмитрий убиенный!» — вдруг вспомнилось мне…) Когда я пришла в себя, мы начали вынимать вещи из чемодана. Сверху лежала шуба. Вдруг я увидела на воротнике след застывшей крови. Все поплыло перед глазами, только мелькал шарф Михоэлса, на котором я тоже заметила след запекшейся крови. О, Боже! Да, с бдительностью у палачей дела плохи. Впрочем, может быть, они все просчитали: нас предупредил об «обете молчания» сам член Политбюро Каганович! А если мы «возникнем» — есть возможность предъявить нам обвинение «за клевету». Может быть, таков их расклад?.. Из вещей, найденных в чемодане, помню: палка сломана (она до сих пор хранится у меня), часы остановились в 8.40… Документы: командировочное удостоверение, свидетельство о смерти. Паспорта нет. Почему? И вдруг замечаем: в свидетельстве о смерти фамилия «Михоэлс». Но ведь в паспорте — «Вовси». Значит, свидетельство о смерти было выписано без паспорта: паспорт забрали как «свидетельство» о выполненном задании, а свидетельство о смерти выписали на основании командировочного удостоверения. Снова «прокол» у сотрудников служб…
— Прошло столько лет с тех пор, как не стало Соломона Михайловича, а мне и сейчас трудно коснуться той темы, о которой сам Михоэлс вслух ни при ком не говорил, — вспоминала как-то Анастасия Павловна. Не знаю, вправе ли и я приподнять эту завесу… Ведь он сам так хотел забыть эту тему и оставить ее забытой для всех, кто не думал, да и не думает до сих пор, что Михоэлс нес только в самом себе, преодолевая как огромную беду свою внешность! Люди, безгранично верившие в него, любившие Михоэлса в жизни, на сцене, на трибуне, — обернутся с искренним изумлением, если при них кто-нибудь скажет, что Михоэлс был уродлив.
Люди, писавшие и не писавшие о нем, вспоминают его внешность как необыкновенную, неповторимую. Так оно и было для тех, кто его видел, слышал, знал и любил. Но многие, очень многие (особенно те, кто не видел Михоэлса на сцене, не слышал его выступлений, или те, которые вообще не знали, что на свете существует Михоэлс) находили его уродливым. Как бывало больно за него в трамвае, в автобусе, где случайные пассажиры начинали перемигиваться и подсмеиваться, а Михоэлс это видел и чувствовал каждую черту своей внешности каждой клеткой своего нутра!.. Как часто в таких случаях во мне вскипала такая злость, что хотелось наказать ни в чем не повинных, кроме бестактности и невоспитанности людей. И, кстати, я нашла очень интересный способ наказания. Горький опыт, но опыт, который может пригодиться… Если очень пристально, с некоторым удивлением смотреть на чужие ноги, — обладатель или обладательница ног начинает чувствовать себя беспокойно… Переведите в этот момент глаза, постарайтесь встретиться взглядом и вновь начните рассматривать эти ноги. Успех необыкновенный. Идиот буквально стирается у вас на глазах! Сначала исчезнет перемигивание и ухмылка, а потом и весь идиот!!
«Опишет ли кто-нибудь вечера у Михоэлса? Его яркую любовь и дружбу с Анастасией Павловной Потоцкой? Буйную натуру Михоэлса можно было утихомирить одним: «А что скажет Настя?» (И.Козловский).
«Комната полна Михоэлсом. Михоэлсом полна Анастасия Павловна — его жена, друг, — наверное, больше, чем жена и Друг, — спутник, вдохновитель, существеннейшая опора, часть его жизни — Анастасия Павловна, будто непринужденно его со стороны наблюдавшая и так зорко оберегавшая» (Ю.Завадский).
Вольтер сравнивал любовь, страсть с ветром, надувающим паруса. Без ветра корабль будет стоять на месте. Мне думается, что Анастасия Павловна была для Михоэлса ветром. И если корабль гибнет, ветер хранит память о нем, несет в себе тугую расправленность летящих парусов.
Михоэлса убили в 1948 году. Анастасия Павловна умерла в 1981 году. Урна с ее прахом, по ее завещанию, захоронена в могиле Михоэлса в крематории у стены Донского монастыря…
Теперь они навсегда вместе…
Еще при жизни Михоэлса Анастасия Павловна вошла в круг культурного бытия еврейского народа, фольклора шагаловских местечек, великой и древней письменности (шутя, Михоэлс говорил Анастасии Павловне: «Недаром Климов говорит, что вы с ним — евреи-вольнослушатели!»).
Поэт Моисей Наумович Цетлин хорошо знал Анастасию Павловну, дружил с ней. Он посвятил ей стихи:
Нет, русской водкой ей не затемнить
Лик замордованного в Минске
Михоэлса. Он вечно перед ней.
Ей нынче — семьдесят. Смешалась кровь
Дворянская и русская в ней с кровью
Аристократки польской.
Пусть так, но Иудеи дочь она всецело.
«Вопль дщери Иудейской» — это вопль ее.
Она сбирает беззаветно крохи
Униженной раздавленной культуры,
Как Руфь — колосья в поле, или как
Она б останки в Минске подбирала.
Великого артиста и супруга…
(1977)
Свою статью мне хочется закончить цитатой из воспоминаний Анастасии Павловны. Цитатой, которая, на мой взгляд, быть может, более всего выражает существо темы «Потоцкая и Михоэлс»:
«Когда-то Михоэлс, который удивительно умел сочетать шутку с серьезом, сказал:
—Знаешь, что меня очень беспокоит?!
— И после большой паузы.
— Это — что я оставлю в наследство тебе и детям? Разве что мой юмор и следы своего обаяния?
Слова эти оказались вещими. В течение многих лет дочки и я встречаем не только у друзей Соломона Михайловича, но и у многих-многих, иногда даже незнакомых нам людей — следы его обаяния.
Они — эти следы — живы».
И добавим: живы не только следы обаяния и юмора, но и огромная человеческая трагедия, имя которой — Михоэлс.
Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.
