Встреча с ангелом смерти
Марк АЗОВ
Он лежал среди крови и копоти на черном снегу. Рядом валялся сапог с остатками ноги. Но это была не его нога, судя по сапогу. Впрочем, ему было безразлично: он не чувствовал боли.
Облака, такие же грязные, как снег, проносились над ним на бреющем полете…
И вдруг к нему слетел гриф-стервятник. Громадный, горбатый. Обошел по кругу, крылья за спину, и, склонив набок головку на красной мозолистой шее, уставился не него, как бы примеряясь, куда обрушить клюв.
В глазах этой пернатой сволочи сквозила мутная глубина безразличия, подобная полету облаков.
Откуда здесь гриф? Он видел этих нелепых птиц в предгорьях Памира, когда из него делали лейтенанта — "Ваньку взводного" в училище. А здесь даже ворон, ко всему привычных, и тех распугали артиллерией…
— С чего ты взял, что я птица?
И, правда, с чего я взял? Он только показался грифом. На самом деле, этот, с безразличными глазами, либо санитар, либо из похоронной команды: человек, как человек, в армейской телогрейке без погон. Нестроевой дядя.
— Са-а-ни-и-тар.
— Бери выше.
— Фельдшер.
— Выше!
— Врачи здесь не ходят.
— Еще выше.
— Но уж не господь бог?
— Нет, не Бог. Всего-навсего, ангел смерти. Аваддон. Может, слышал? Хотя откуда вам знать?.. Я за тобой пришел, "елед".
— Я Саша.
— Для меня ты "елед".
— Это на каком таком языке?
— На твоем, которого ты не знаешь. У нас там только на нем и говорят, — он закатил к небесам, которые летели, свои безразличные глаза. Вставай, мальчик. Здесь тебе больше делать нечего.
— Я не мальчик, мне девятнадцать лет будет в июле…
— Уже не будет.
— Я лейтенант, я командир взвода.
— Где он, твой взвод?.. Только одна нога и осталась от взвода.
Он вспомнил, чей это был сапог с ногой. Боец Сорокин рук не мыл, лица не ополаскивал, а за сапогами ухаживал, как за родными. У себя в колхозе он в калошах ходил, вырезанных из камеры от грузовика, а тут ему достались яловые сапоги. Так он ночью просыпался и драил их бархоткой. Бархотка торчала из сапога вместе с тем, что осталось от Сорокина.
— Неужели никто не уцелел?
— Меня это не интересует. За ними скелеты ходят с косами, или еще, кого там они себе напридумывали при жизни. А ты наш "елед", тебе, как солдату убитому, положена доля в вечности. Вот уже небо опустилось, давай поднимайся. Ну, чего разлегся?
— Подожди. Может, я не совсем убит? Может, это ошибка?
— Думаешь, ты у меня один?
— Товарищ, как вас?
— Аваддон.
— Дяденька. Я понимаю, вы ангел смерти, у вас должность такая. И ничего вы плохого не делаете, даже наоборот… Вот мне по марксизму-ленинизму говорили, что ни бога, ни того света нет, а вы предлагаете даже долю в вечности… Это сколько?
— Вечность, как ты ее ни дели, остается вечностью.
— Вот я и говорю, вы добрый человек.
— Я не человек.
— Ну, добрый ангел.
— Я ангел смерти!
— Добрый ангел смерти, почему бы нет?
— Не крути! Чего ты хочешь?
— К маме.
— Что?!
— Хоть на один день! Час! Минуту!.. Чтобы она увидела, будто я еще живой. Не надо мне вашей доли в вечности, возьмите ее всю себе за эту одну минутку.
— А мне зачем?
— Ну не знаю… Она очень больная, я у нее один… И, вообще, вы представить не можете, какой это удар для еврейской мамы.
— Маму вспомнил. А если бы пуля пролетела мимо?
— Ну, пожалуйста. Бог вас простит. Он добрый.
— Что ты вообще знаешь о Боге… Что Бога нет — вот и все, что вы знаете.
— Пожалуйста! Товарищ ангел! Ну, поставьте себя на ее место. Пусть она подумает, что я прибыл на побывку или проездом… промелькнул, и ей останется надежда…
— Отстань, надоел! В особый отдел обращайся с такими просьбами, в трибунал, в НКВД — там настоящие ангелы смерти. Я, по сравнению с ними, Санта Клаус с мешком подарков.
— Что вам стоит оставить моей маме надежду? Я же все равно умер.
— Черт с тобой! Но только проездом на тот свет.
— Спасибо.
Ангел зашагал не оглядываясь. Убитый едва поспевал за его ватником… Небо над ними гудело — тяжелая артиллерия пахала перепаханное поле мертвых.
— Вы хотя бы пригнулись! — крикнул ангелу лейтенант.
— Зачем? — отвечал тот не оборачиваясь. — Ты мертвый, я — бессмертный.
Навстречу из второй линии траншей выскочил синерожий генерал, с глазками испуганной мыши, и заиграл перед мальчиком пистолетиком.
— Где ваши бойцы, лейтенант?! Рррастррреляю, трус!
Пистолетик трясся в его руке, выхаркивая пулю за пулей…
— Ну, в кого ты стреляешь, дурак? — сказал ангел генералу. — Он мертвый, я бессмертный.
Генерал так и остался в недоумении, как он мог в упор промахнуться?
А они уже вышли на дорогу в колдобинах, будто переболевшую черной оспой.
Ангел проголосовал шоферу полуторки — такому же с виду нестроевику, в таком же зеленом ватнике и ушанке.
Они быстро договорились, лейтенант полез в кузов… Там уже лежали четверо.
Машина пошла гарцевать по колдобинам, и мертвецы заплясали. Они становились почти вертикально и, раскрывая объятья, норовили навалиться на лейтенанта.
— Ничего они нам не сделают, — сказал ангел, — ты мертвый, я бессмертный.
Небо летело над ними в одну сторону, война уходила в другую. Не стало слышно переднего края. Над горизонтом не дрожало зарево. Здесь уже курили, не пряча закруток в рукав шинели.
Они сменили множество попутных машин. И, наконец, увидели железную дорогу. Рельсы, даже не взорванные.
Через всю страну, голодную и разбитую, ехали долго и скучно. И никто не спрашивал, куда они едут, ни пассажиры, ни патруль, проверяющий документы.
— Кому мы нужны, — говорил ангел, — ты мертвый, я бессмертный.
Саша ему рассказывал о маме. В его рассказах мама была только молодая и только красивая. Но очень одинокая, потому что сначала у нее был муж, потом муж и сын, а сейчас ни мужа, ни сына… Никого, кроме соседки, которая за ней ухаживает, потому что она не встает с постели.
— Давай скажем ей правду, — предложил Аваддон, — пусть знает, что тебе гарантирована вечность, ты с приходом Машиаха встанешь из могилы…
— Ну, зачем же так сразу и про могилу? Ты моей мамы не знаешь. У нее сердце. Лучше скажем ей, что ты в штабе служишь писарем и меня устроишь по блату, чтобы подальше от переднего края.
— Вообще-то, ангелам врать не положено. — Но ты же с благими намерениями.
…Они приехали в этот город ночью, транспорт еще не работал, пришлось от вокзала идти пешком. Для живых людей это было бы, пожалуй, утомительно.
— Во всем есть своя положительная сторона, — сказал ангел смерти. — И не натрешь ноги, и увидишь свою мамку, наконец. Но, учти, мы проездом по служебным делам. Только между поездами. Ты же не хочешь, чтоб меня из керувов, ну, серафимов… разжаловали в рядовые ангелы.
Было уже светло, когда они позвонили в двери с тремя звонками и тремя почтовыми ящиками.
Соседка спрашивала из-за двери "кто?", не верила ушам своим, сперва открыла на цепочку, потом все-таки пустила.
Мама сидела в постели, накрытая по пояс двумя пледами, белая, как рубаха на ней, и казалась мертвее сына.
Никогда у его красавицы-мамы не было таких синих губ.
Только пружинки волос ее на висках, да биение жилок на шее выдавали в ней женщину, а не камею.
— Мама! Я Саша. Проездом. У нас сорок минут.
— Ну да… Саша, — шевельнули синие губы… — А вы? — она обращалась к гостю, боясь взглянуть на сына: а вдруг этот сон исчезнет? — Вы Сашин друг? А я не одета.
С пледа, сполз на пол журнал "Врачебное дело".
— Вы доктор, — сказал ангел, — а я тоже… что-то в этом роде.
— Коллега.
— Можно и так сказать.
— Вы наверно устали? Садитесь. Я скажу, чтоб вам чаю принесли и что-нибудь поесть.
— Нам уже не надо…- чуть не сболтнул ангел, но Саша так глянул на него, что рот захлопнулся, как мышеловка.
— Сашенька, скажи Софье Соломоновне, чтобы взяла там на кухне. Она знает. А вас как зовут?
— Вообще-то я Аваддон, но можно просто Ави.
— Мой отец, Сашин дедушка, был меламедом в хедере, и я учила в свое время…
Ангелу только этого не хватало. Вот уж не думал, что его здесь могут разгадать.
Саша принес чайник, соседка — картошку с селедкой. Хотела что-то сказать. Но мама остановила.
— Сонечка, я прошу вас, пожалуйста.
Та проглотила заготовленную речь и затворила за собою двери.
— Мама, — встревожился Саша, — ты как будто не рада! Я еще приеду навсегда. Меня обещали перевести в штаб полка, писарем. Вот он обещал. Он очень влиятельный там.
Саша и сам уже верил в свою ложь, грязно-зеленый ватник ангела, представился ему каменной стеной.
Аваддон же ерзал на стуле, и глазам не находил места. За свою бесконечную жизнь он привык иметь дело с мертвыми, но никогда не наведывался к их матерям. Поднять мальчишку с поля боя — святое дело. А вырывать из материнских рук единственное дитя, выкормленное пустеющей грудью в голодные годы, спасенное от дифтерии… Саша рассказывал в поезде, как мама ослепла, когда он болел, месяц она видела мутное молоко, вместо света. Ни один ангел не в силах утешить эту женщину. Даже ангел смерти не может упокоить ее навек. Ее час не пробил, а он только исполнитель. Ей еще жить и жить без сына, а без сына для нее нет жизни. Проклятая профессия, я бы никому не посоветовал идти в ангелы смерти.
Саша держал мамину руку с голубыми жилками. Аваддон смотрел на картошку, остывающую на столе.
Стрелки напольных часов нетерпеливо прыгали. Только селедке было все равно.
— Мама, ну мамочка, — спрашивал Саша, — почему ты не рада? Я же вот. Вот он я! Рядом.
Бездонные мамины глаза были переполнены горем, и время, отпущенное ангелом на свидание с сыном, тянулось невыносимо долго для всех троих.
— Мама, ну мамочка!
— Идите уже. Опоздаете. Вам попадет.
Она осторожно вынула свою руку из ладоней сына, он склонился, она коснулась губами его лба и упала лицом в подушку.
Сын, не оглядываясь, шагнул за дверь. Ангел виновато нахлобучил свой треух, и вышел следом, шаркая по паркету, совсем как человек.
Но на свободе он вдруг превратился в грифа, железные когти его сгребли мальчика, и гриф вырос мгновенно так, что город под ним стал игрушечным. Четыре человеческих головы с женскими волосами были у ангела смерти, и тысяча крыльев его издавали шум, подобный стуку колесниц, когда тысячи коней несут их на войну. И не из перьев был этот ангел-гриф, заслонивший небо, а весь он соткан из глаз и ртов с языками. Рты вопящие, глаза отчаянные. Теперь к ним прибавилась пара глаз мальчика — воина из печального и больного божьего племени.
* * *
Только за ними закрылась дверь — вбежала соседка.
— Ну, что я говорила? Что я говорила?! Сядь! — Софья Соломоновна силой отрывала ее голову от подушки. — Они, конечно же, по ошибке прислали тебе эту похоронку!
— Оставь, Соня, оставь, дай мне умереть.
— Но он только что был здесь, я его видела, как тебя, своими глазами!
— Ты не врач, ты не знаешь, что такое фациес гиппократика.
— Зачем мне ваши фациусы-шмациусы? Это был Саша, его лицо, или я сумасшедшая!
— Маска Гиппократа — лицо смерти у моего бедного мальчика. Нос цвета стеариновой свечи, лоб ледяной, и глаза, запавшие в синие ямы. Не утешай меня. Это правда, Соня. Я не выдержу правды! Ничего на свете ужаснее правды люди не придумали.
