* * *
…Атмосфера на партсобрании мгновенно накалилась после того, как полковник Петров обозвал уважаемого Носона Яковлевича предателем родины. Образовалось два лагеря: латыши, симпатизирующие Носону Яковлевичу и втайне завидующие его возможности уехать из Советского Союза; и русские, пожилые коммунисты, не любившие ни латышей, ни евреев. Во всеобщей словесной перепалке участвовали почти все, кроме двух евреев, — Носона Яковлевича и Бориса Леонидовича, преподавателя прикладной математики, который как воды в рот набрал с начала партсобрания. Носон Яковлевич болезненно воспринимал происходящее вокруг него и через минут двадцать внезапно поднялся:
— Я хочу сказать, товарищи, что и Латвия, и Советский Союз, и вы все — мне дороги. Я никогда сионистом не был и еду в Израиль, только чтобы быть рядом со своим любимым сыном. Ради этого бросаю привычный дом, карьеру, коллег. Поймите, иначе поступить не могу, — заключил он с болью в голосе.
И все сотрудники, знавшие характерный стальной блеск его глаз, моментально поняли, что тема исчерпана и что Носон Яковлевич так решил, и сдвинуть его с этого решения было невозможно.
Члены партсобрания единогласно проголосовали за исключение его из коммунистической партии и разошлись, тихо переговариваясь между собой. Калныньш пожал Носону Яковлевичу руку и пожелал удачи. Петров же демонстративно отвернулся и удалился, бормоча что-то себе под нос. Носон Яковлевич вышел из комнаты вместе с Борисом Леонидовичем:
— Что же ты, Боря, ничего не сказал в мою защиту. Забыл, как я тебе помог на работу устроиться и рекомендацию в партию написал?
— Я не одобряю твой отъезд в Израиль, — неожиданно ответил Борис Леонидович.
— При чём здесь это? — опешил Носон Яковлевич. — Я же говорю о человеческих отношениях. Видел, как меня здесь чуть не заклевали, — и рот даже не открыл в мою защиту. Я, кстати, тоже отъезд в Израиль не одобрял, пока родной сын ко мне не заявился с этой идеей. А тут, друг мой, уже совсем другое чувство — терять любимого сына, променяв на карьеру и служебное положение? Так по-твоему? — в сердцах выпалил Носон Яковлевич.
Борис Леонидович ничего не ответил и, пожав плечами, молча удалился.
— Ну конечно, сын женат на русской девчонке, вот и умный такой, — пробормотал ему вслед Носон Яковлевич, который никак не мог успокоиться от реплики своего коллеги…
* * *
…Два офицера встали около дверей, а Виктор подошёл к столу, держа в руках какую-то жёлтую бумагу. Руки у него были грязные, на лице щетина трёхдневной давности, глаза красные, брови завалены вниз. Уставшим раздражённым голосом произнёс:
— Янкель, Дора и Сара — ваша семья депортируется в исправительно-трудовые лагеря. Таково решение советской власти. На сборы даётся два часа, берите с собой только необходимые вещи.
— Тут какая-то ошибка, Виктор, — вскочил из-за стола Носке. — Мы же не владельцы фабрик, магазинов, банков. Я — курсант Красной армии, отец — рабочий, мать — домохозяйка. Мы всегда были за советскую власть. Виктор, ты же с детства меня знаешь, что за комедию тут разыгрываешь?
Янкель и Дора молчали, опешив от неожиданности. Маленькая Сара всего не понимала, но чувствовала своим детским нутром, что происходит что-то плохое. Девочка заплакала и прижалась к матери.
Виктор густо покраснел, окинул Носке цепким взглядом и пробурчал:
— Указание из Риги. Мы выполняем приказы.
— Тут явная ошибка. Мы же семья советского офицера, а не буржуи, — дрожащим голосом вставил Янкель. Дора поднялась со стула. Её гордая осанка выражала боль и презрение ко всему происходящему.
— Может, вы голодны, товарищи? Угостить вас? Как раз сын из Риги, из военного училища, приехал.
Офицеры, стоявшие около дверей, подошли к столу. Один из них, высокий и широкоплечий, окинул приветливым взглядом красивую женщину и обратился к Виктору:
— Может и правда ошибка, товарищ Виктор? Видно, что семья небогатая, да и сын курсант.
Носке, почувствовав поддержку, обратился к Виктору:
— Дай возможность обратиться в Ригу. Ты же знаешь, что я — комсомолец, и готов за советскую власть жизнь отдать. Что же вы такое делаете, товарищи? — с отчаянием проговорил он.
Виктор задумчиво потёр щетину и, глядя в пол, ответил:
— Ладно. Дуй в Ригу, бейся там за свою семью, но завтра, в 10 утра, мы сюда вернёмся, — многозначительно обведя взглядом всю семью, заключил Виктор. — Пошли, товарищи, нам ещё сегодня предстоит много работы.
Представители советской власти двинулись к дверям. Все трое походили на маленький, побитый в бою отряд, отходящий со своих позиций. Носке гаркнул им вслед:
«Спасибо, Виктор!»
Когда дверь за «пришельцами» закрылась, он решительно заявил:
— Собираемся, этой ночью надо уходить отсюда. Не зря Виктор намекнул, что у нас есть время до 10 утра.
— Куда же мы денемся? — спросил Янкель. — Найдут нас быстро.
— Сначала за город, на дачу, а потом видно будет. Я слышал, что акция депортации всего день-два продолжится. Будут высланы тысячи людей, так что работы у них много, за всеми не уследят, — сказал Носке. — Собирайтесь, берите как можно больше вещей. Я побегу, машину достану. У моего приятеля Коли Голендера есть грузовик для перевозки вещей.
— А ты поедешь с нами на дачу? — спросила Сара.
— Конечно, поеду, что же я вас одних брошу.
В четыре утра, под прикрытием темноты, грузовик, заполненный вещами, выехал с улицы Виестурас в неизвестном направлении. Вдалеке слышался гул машин, и Носке вдруг показалось, что многие покидают этой ночью свой родной город Даугавпилс навсегда…
* * *
…Переезд семьи Носона Яковлевича в Израиль оказался делом довольно простым. За пару месяцев распродали всё, что было нажито за долгие годы жизни в советской Латвии, были вынуждены отказаться от советского гражданства и заплатить сотни рублей советскому государству за этот отказ.
Избавились от машины, дачи и ненужных для жизни в Израиле принадлежностей. Купили пианино, ковры, много трикотажной одежды, а также всё, что рекомендовалось родственниками, уже проживавшими на Святой Земле. В итоге набралось десять ящиков одежды, белья и других необходимых вещей, которые должны были обеспечить нормальную для репатриантов жизнь.
Сам переезд занял всего пять дней, из которых четыре были проведены в закрытом замке в Вене, а на пятый день небольшая семья Носона Яковлевича прибыла в полном составе в Израиль.
Первое время ушло на изучение языка, в котором Носон Яковлевич неплохо преуспел. Все трое репатриантов, то есть сам глава семьи, его жена и сын, — стали искать работу. Жена и сын начали работать через три месяца пребывания в стране. Носон Яковлевич, которому было под 60, но выглядел он гораздо моложе, — никак не мог найти работу в области спортивного воспитания. Проработал пару месяцев тренером по фехтованию, но быстро понял, что ему уже не интересно тренировать начинающих юношей и девушек, после того, как тренировал чемпионов мира. Его снова стали называть только по имени, — Носке, так как по имени-отчеству в Израиле никого не называли…
Проходили дни, недели и месяцы. Ситуация всё больше и больше действовала ему на нервы, так как Носон Яковлевич чувствовал себя иждивенцем. Он продолжал ходить по разным спортивным заведениям, включая частные спортзалы, но когда владельцы видели пожилого крепкого мужчину, ищущего работу, они почему-то просили позвонить через неделю для получения ответа. Через неделю ответ всегда был отрицательный. Так продолжалось довольно долго, и Носке, так его теперь все звали, всё меньше и меньше уважал людей и само государство, особенно, когда вспоминал о своём замечательном существовании в советской Латвии, где пользовался уважением и почётом, позволяющем забыть о своем еврейском происхождении.
Неприятные чувства, охватившие его после исключения из компартии, вскоре улетучились, и он продолжал горячо любить бывшую родину, которой считал Латвию. Здесь же, в Израиле, он был совершенно чужим. Религиозные соседи, жившие под ним на первом этаже, раздражали его своими религиозными привычками, песнями в субботу, а также внешним видом, так отличавшимся от внешности Носке, которого и за еврея принять нельзя было. Всё глубже и глубже в нём укреплялось чувство, что он совершил ужасную ошибку, оставив любимую родину ради своего сына.
Сын же нашел работу в другом городе, и они виделись всё реже и реже. Жена приходила домой уставшая, они мало общались, а Носке продолжал оставаться семейным неудачником. Он практически перестал искать работу и проводил долгие часы дома, читая русские газеты и слушая радио на русском языке. Так проходили долгие недели и месяцы, и Носке всё больше мрачнел и худел. Все окружающие его родственники старались ободрить и помочь, но работа для него не находилась.
Напротив дома, где жил Носке, находилась школа. Каждый раз, проходя мимо, он видел, как на уроке физкультуры дети только гоняют мяч. Носке решил попытать счастье и зашёл в школу, попросил встретиться с директором. Его приняли. Директором оказалась приятная миловидная женщина, немного говорящая по-русски. Как оказалось, она приехала в Израиль из Польши еще ребёнком около пятидесяти лет назад и благоволила к "русским" репатриантам.
Носке предложил свои услуги в качестве учителя физкультуры. Директор сказала, что их учитель физкультуры заканчивает свою работу и выходит на пенсию через две недели, и они уже давно безрезультатно пытаются найти ему замену.
— Вы не слишком старый? — спросила она его прямо в лицо.
— Давайте сделаем так: я покажу пару упражнений вашим ученикам, которым по 16—17 лет. Если они смогут выполнить эти упражнения не хуже меня, то тогда я, значит, слишком старый. А если не смогут, тогда берёте меня учителем. Договорились?
— Вы знаете, что ребята здесь очень сильные, готовятся к армии, с ними будет непросто. Вам сколько лет? — как бы невзначай добавила она.
— Мне 50, — соврал Носке.
Они вместе вышли во двор, и директор школы представила Носке как потенциального будущего учителя физкультуры. На пыльном дворе стояла ржавая перекладина, кроме неё не было никаких снарядов для упражнений. Нагловатые юноши смотрели на пожилого дядю. С тяжёлым русским акцентом Носке спросил у них:
— Умеете на перекладине подтягиваться? Юноши рассмеялись.
— А сам-то можешь подтянуться? — спросил самый высокий, атлетически сложенный паренёк.
Носке подошёл, легко подпрыгнул и повис на перекладине. Потом отпустил левую руку и подтянулся на одной правой три раза.
— Того, кто сможет подтянуться хотя бы два раза на одной руке, я приглашаю на обед, — объявил на плохом иврите «пожилой человек».
Ребята подходили один за другим, висели, как сосиски, на перекладине, но никто из них не смог подтянуться даже один раз.
Носке посмотрел на директрису и спросил:
— Так я принят на работу?
— Да, приходите для оформления бумаг на следующей неделе. Через две недели начнёте работать…
Так начался десятилетний период работы Носке учителем физкультуры в израильской школе. За эти годы школа заняла первое место в стране по волейболу, баскетболу и второе по настольному теннису. Школьники вместе с учителем физкультуры сами построили волейбольную и баскетбольную площадку, где тренировались каждый день. Педагогический коллектив школы и ученики боготворили пожилого крепкого учителя физкультуры, который своим личным примером показывал всем, что такое настоящий спортсмен и педагог. Он отличался от других учителей своей прямой осанкой, курносым носом, светлыми, стального цвета глазами, всем своим обликом как бы говоря: «Хоть я и живу здесь с вами, но я другой»…
… Утром 14 июня 1941 года Носке с маленькой сестрёнкой и родителями стали располагаться на проживание в небольшой загородной даче. Поклажи у них было немного, так что, прибрав домик за пару часов, небольшое семейство расположилось в садике на скамейке под тенистым деревом.
Небольшой деревянный дачный домик из трёх комнат казался надёжным убежищем в эти неспокойные времена. Усевшись на большой, заросший травой камень напротив старой деревянной скамейки, Носке с восхищением поглядывал на мать. Дора сидела очень прямо, её взгляд скользил по заросшим деревьям старого сада. Ветки этих деревьев сопровождали семью в течение многих лет в радости и в горе, устремлялись вверх с ростом детей и клонились к земле в период болезней и еврейских бедствий. Каждый камень лежал рядом со своей тенью, а тонкие тени облаков легко бежали по неухоженной буйной траве. Красивое лицо Доры не выражало тревоги, только глаза голубой волной окатывали любимого сына.
— Тебе надо будет вернуться в Ригу, в училище, а мы здесь устроимся, — проговорил хриплым голосом Янкель.
Он осунулся и постарел за последние 12 часов, но старался бодриться и не выдавать своего беспокойства.
— Интересно, что в городе происходит? Вы не волнуйтесь, сюда никто не заберётся, а я в Риге всё быстренько улажу, уверен, что ошибка у них произошла. Мы же не буржуи или сионисты, которые против советской власти действуют.
— Ты себя побереги, сынок, — с любовью проговорила Дора, поглаживая по голове дочку, сидевшую у неё на коленях. — Пообедаем, посидим на дорогу, и поедешь, — голос матери был ровным и спокойным, как бы отметая все колебания.
Обед состоял из вчерашних, разогретых куриных котлет и картофельного пюре, — любимых блюд Носке, которые ему никогда не надоедали. Ели молча, только Сарочка время от времени спрашивала старшего брата, нравится ли ему в Риге быть солдатом и не скучает ли он по своей семье.
— Скучаю, скучаю, конечно. Но есть вещи, которые надо делать, и это «надо» важнее всего остального, — отвечал Носке.
— Важнее нас? Важнее меня? — обидчиво домогалась Сарочка.
Носке покраснел, подумал и ответил:
— Да, важнее всего. Я верю в это, и надо всегда делать то, во что веришь. А вы у меня и так есть.
— Не понимаю, как это есть, если мы здесь, а ты там, в Риге, — не отставала маленькая сестричка.
— Перестань, Сара, вырастешь и поймёшь, — заключил Янкель.
Наступили сумерки. Носке должен был возвращаться в Ригу. Вся семья присела на садовой скамейке, потом обнялись, по очереди, и Носке вместе с грузовиком исчез в сумеречном полумраке…
* * *
21 июня 1941 года Янкель, Дора и Сарочка вернулись в Даугавпилс. Опасность депортации миновала. Советская власть выслала в Сибирь около двухсот евреев и несколько тысяч латышей и русских — противников советского режима.
Утром 22 июня фашистская Германия напала на Советский Союз, а 26 июня немецкие войска, после сильной бомбардировки, заняли Даугавпилс. Первую группу евреев немцы расстреляли уже в тот же день в парке.
26 июня Янкель с женой и дочкой переехали в дом родителей Доры на улице Виестурас, 16, недалеко от их собственного дома, пострадавшего от немецкой бомбардировки. Бомба взорвалась на расстоянии ста метров, и от воздушной волны вылетели все оконные стекла. Дом зашатался, как пьяный, но выстоял. Однако Янкель боялся, что потолок в итоге рухнет на голову, и они перебрались в почти пустой дом родителей, умерших за несколько лет до начала войны.
Наутро Янкель пошёл на базар за продуктами, в то время как Дора с Сарочкой прибирали неухоженный старый дом. Мать мыла пол, стены и окна, а Сарочка старательно вытирала пыль со старой мебели. Янкель вернулся домой через час с корзинками продуктов, бледный и взволнованный.
— Что случилось? — увидев мужа, спросила Дора.
— Немцы вывесили листовки: евреи-мужчины в возрасте от 18 до 60 лет должны явиться 29 июня на базарную площадь. За неявку — расстрел.
— Ты пойдёшь?
— Не знаю. Что-то с нервами творится невероятное…
— Нормальные нервы. Всё будет, как Бог того хочет.
Я люблю тебя.
Подойдя к мужу, Дора ласково обняла его.
— И я, и я люблю, — закричала Сарочка, подбежав к родителям и обнимая их своими ручонками.
Руки у девочки были маленькие, белые с длинными пальцами. Руки будущей красавицы…
* * *
Ранним утром 22 июня Носке, вместе с остальными курсантами Рижского пехотного училища, принимал со склада продовольствие, оружие и боеприпасы. Офицеры сообщили, что готовится военная операция против Германии, и придётся воевать.
Погрузив в грузовики реквизированное у местного населения продовольствие, оружие и боеприпасы, Носке вместе с остальными курсантами направился на восток, по направлению к Пскову. По дороге их сильно бомбили, каждый раз курсанты бросались в придорожные канавы, чтобы спастись от бомбёжки. Когда же возвращались к грузовикам, то около половины людей недосчитывались — многие курсанты были жителями Латвии и не хотели уезжать в Россию. По прибытии в Псков оставшихся погрузили в эшелоны и повезли под Уфу, в Стерлитамак.
В Стерлитамакском училище Носке пробыл около месяца. В конце июля он получил звание лейтенанта и был отправлен в 201-ю Латвийскую стрелковую дивизию, которая формировалась недалеко от Горького в Гороховецких лагерях. Носке назначили командиром взвода, и он пробыл там вместе со своими солдатами до 3 декабря. Ночью с 3 на 4 декабря их дивизию, состоящую почти на двадцать процентов из евреев, погрузили в эшелоны и отправили на Москву, под Нарофоминск.
Читать далее: номера страниц внизу
