ПРЫЖОК ВО ВРЕМЕНИ. ИЗРАИЛЬСКИЕ КАДРЫ
В 1981 году Юрский, наконец, смог переехать в Москву, и мое общение с ним закончилось. Я полагала, навсегда.
В 1990 году я с семьей уехала в Израиль, а в 1992-м Юрский впервые появился у нас в стране со своей концертной программой. Я не собиралась к нему идти за кулисы и вообще напоминать о себе, но когда после окончания концерта я подошла к сцене, чтобы вручить ему традиционный букет, он радостно улыбнулся и тихо сказал мне, забирая у меня из рук цветы: «Зайди ко мне!»
И я пошла к нему в этот раз и потом заходила всегда, когда он приезжал с концертами или спектаклями в Израиль.
Он сиял, встречая своих старых знакомых за кулисами, раскрывал объятия, принимался подробно расспрашивать, становился мягким и домашним. Меня он встречал так радостно и тепло, что я поначалу даже заподозрила, что он меня с кем-то путает. Как он мог меня узнать через 18 лет?
«Ну, надо же! Только что была у меня Таня Жаковская, ты ее знаешь? Теперь вот ты…», — наверное, я олицетворяла для него его ленинградское прошлое, Эткиндов, круг его ленинградских друзей. Чтобы проверить, что он меня ни с кем не путает, я заговорила с ним об Эткиндах, и убедилась, что он меня все-таки правильно идентифицировал. Какая потрясающая память!
Он приезжал в Израиль раз шесть, привозил свои концертные программы, спектакли «После репетиции», «Стулья», «Предбанник», «Полеты с ангелом». Каждый раз, заходя к нему за кулисы, я спрашивала его о ситуации в России. В 92-ом году он был необычайно оптимистичен, вдохновлен и даже возмущался выпадами Шендеровича. Помню, сказал с негодованием: «Ну как можно сравнивать Ленина и Гитлера?!»
На следующих встречах стало заметно, что его оптимизм, раз от разу, угасает и заменяется разочарованием и раздражением.
— Уж лучше бы Ельцин вообще ничего не говорил, от этого только хуже…
«Плохо у нас», — как-то сказал он мне очень мрачно.
На гастролях в Израиле он поражал тем, что на сцене совершенно не был заметен его возраст: он оставался по-прежнему легким, на лету одной рукой ловил тяжелые стулья, пластика по-прежнему была совершенно юной, движения, жесты, позы, интонации — все было, как всегда. Но за кулисами раз от разу становилось заметно, как он устает, и как тяжело ему даются эти выступления.
Когда после спектакля «Полеты с ангелом» (постановка 2013 года) я зашла к нему, он вдруг признался мне:
— Я болен.
— Что у вас болит, Сергей Юрьевич?
— Нога.
— Но вы же не хромали на сцене.
— Так это ж на сцене…
— Почему бы вам не приехать подлечиться на Мертвое море?
— Я уже приезжал. Лечился. Все становилось лучше. Но как только я возвращаюсь в Москву, все начинается снова…
По отношению к чужим закулисным посетителям он бывал почтителен, суховат и иногда с трудом справлялся со своим раздражением. Такого не бывало в Ленинграде, там он всегда был ровен и приветлив со всеми, охотно общался с любыми гостями, пришедшими к нему за кулисы.
Сейчас журналистов и поклонников он не очень-то привечал, хотя принимал их вежливо и корректно.
Одна из журналисток, которая упрашивала его дать ей интервью, получила от него вежливый, но жесткий отпор:
— Я не даю больше интервью в Израиле, а то вы опять напишете, что я в Израиль больше ни ногой. То есть просто так я бы с удовольствием встретился с вами, — закончил он галантно.
Журналистка ушла ни с чем.
Когда влетевшая к нему за кулисы восторженная поклонница бросилась его обнимать и начала с ним фотографироваться, а после того, как он надел жилетку, воскликнула: «А теперь я хочу с жилеткой!» — он с прохладцей предложил ей: «Берите жилетку и фотографируйтесь».
Один очень пожилой мужчина долго рассказывал Юрскому, как нужно было играть Остапа Бендера, тот слушал совершенно серьезно, внимательно, невозмутимо – видимо, из уважения к старости.
— Вы совершенно не изменились, Сергей Юрьевич, — получил Юрский комплимент от своего собеседника.
— Ну да, — саркастически ответил ему Юрский.
На самом деле Юрский изменился, и дело было не только в возрасте. В нем как будто бы все перенастроилось, хотя ядро личности и оставалось прежним. Внутренний свет, который он излучал всегда, стал более глубоким, озарявшим его изнутри, вместе с тем в нем обострились горечь и разочарование.
Его очень многое раздражало в новом российском рыночном мире, вызывало отчаяние, чувство своей ненужности и надвигающегося апокалипсиса. Последний его спектакль «Reception» это пророчество Апокалипсиса, в котором он играл сам себя и вынес сам себе приговор.
На свое 80-тилетие он привез в Израиль программу «Пушкин и другие». Концерт прошел блестяще. Юрский, как всегда, был легок и пластичен на сцене, каждое движение было отточено, как мазок в картине мастера. И вдруг, когда концерт уже подошел к концу, он резко побледнел, только один раз и очень коротко вышел на поклоны, и прожекторы, освещающие сцену, сразу после его единственного выхода погасли. Я даже не успела вручить ему свой традиционный букет цветов. А когда пошла к нему за кулисы, перед дверью в гримерную уже стояли кордоны и не пропускали к нему ни единого посетителя. Дверь в комнату была плотно прикрыта.
«Он устал, — сказали мне, — просил никого к нему не пускать».
Я попросила передать ему цветы.
Потом, дождавшись, когда он вернется в Москву, я ему позвонила, чтобы хоть как-то восполнить несостоявшуюся встречу. Ничего не стала спрашивать его о здоровье, только посетовала, что не смогла с ним увидеться в Израиле.
Его голос звучал бодро.
— Я ценю ваше постоянство, — неожиданно похвалил он меня.
— Я просто консерватор, — ответила я.
— Я тоже.
— Вы довольны своими внуками? — спросила я.
— А я вот сейчас поеду к ним и посмотрю, доволен ли я ими.
Какой-то был тихий, долгий, вдумчивый разговор.
Я его, к сожалению не записала.
Прежде, чем вешать трубку, он подытожил:
— Как мы с вами хорошо и тихо поговорили.
После этого я дважды бывала в Москве и каждый раз сомневалась, не позвонить ли — и не звонила. Это в юности я не боялась ему навязываться, вернее, боялась, но преодолевала свой страх, а теперь вдруг почувствовала неловкость.
Обещала себе, что в следующий раз, когда буду в Москве, обязательно ему позвоню. Очень хотелось продолжить наш разговор. Почему-то казалось, что впереди еще много времени. Да и что такое, надеялась я, 83 года? Сейчас люди и до девяноста доживают и еще дальше живут. Невозможно было себе представить, что Юрского вдруг не будет.
ВМЕСТО ПРОЩАНИЯ
Юрский был необыкновенный человек. Об этом писали и говорили все, кому доводилось хотя бы кратко с ним общаться. С каждым из своих собеседников он разговаривал на равных, доверительно, открыто, заинтересовано, щедро делился своими мыслями и чувствами, внимательно вдумывался в каждую фразу, сказанную ему в диалоге, терпеливо и заинтересовано слушал. После каждого разговора с ним я чувствовала необыкновенную легкость, вдохновение и резонанс с чем-то высоким и настоящим.
Редкая, удивительная личность. Обо всех думал только хорошо, судил каждого с его лучшей стороны, готов был дарить себя, принять и понять каждого, отнестись к нему с интересом и уважением. Никогда не говорил плохо даже о тех, кто его предавал и преследовал.
Но — его открытость доходила до определенной черты. С ним можно было говорить о культуре, литературе, театре, о новых тенденциях в настроениях людей, но только не касаться его личного пространства. Один лишний бестактный вопрос и он сразу без единого слова ставил очень четкую границу, которая ощущалась почти физически. Немедленно менялась тема разговора.
Тактичность и проницательность Юрского иногда даже пугали меня. Как-то раз он сказал мне, что хочет поставить Ибсена, и упомянул о символизме в театре. И тут я растерялась. Я по молодости еще не успела прочесть ни одной пьесы Ибсена и, отчаянно боясь показать свое невежество, делала умный вид и кивала. Но не тут-то было. Юрский взглянул на меня и улыбнулся:
— Значит, я не сумел хорошо объяснить.
Он всегда считал, что все проблемы в нем самом, никого не обвинял, даже в самые свои тяжелые времена.
Я просматриваю фотографии Юрского — вот он, молодой, средних лет, пожилой, старый. И вдруг я увидела, какой он разный на фотографиях, снятых в каждом возрасте. На молодых фотографиях у него ясный, вдохновенный и чистый взгляд, глаза светятся, легкая улыбка на губах. Он весь в предчувствии будущего. На фотографиях конца 60-х — середины 70-х очень сосредоточен, в глазах энергия, напряженная мысль и грусть. На фотографиях двухтысячных он просветлен, открыт, нежно улыбается, глаза лучатся теплом и любовью, и кажется, он готов всех обнять.
На самых поздних фотографиях у него лицо мудреца, праведника, мыслителя, философа, проникающего в самые глубинные смыслы бытия.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] «Энергичные люди» – спектакль по пьесе Шукшина, поставленный в БДТ Г.А.Товстоноговым в 1974 году. Юрский играл в нем роль Чернявого.
[2] «Выбор цели» — двухсерийный художественный фильм режиссёра Игоря Таланкина, на экраны вышел в 1975 году. Юрский играет Оппенгеймера, создателя атомной бомбы.
[3] Спасибо Татьяне Жаковской за предоставленную информацию. Спектакль не был поставлен.
