Она была вылитая Мэрилин Монро. Только еще красивее
Одна девочка потеряла мои журналы с "Мастером и Маргаритой".
Она была соседкой по даче.
Она была очень красивая. Поразительно красивая, вот именно так. Все цепенели, рты открывали и медленно смотрели, как она идет — по дачной аллейке, по пляжу или по сельскому магазинчику. Пять шагов от дверей к прилавку — блистательное дефиле, очередь превращалась в зрителей.
Она была вылитая Мэрилин Монро. Только еще красивее. Тяжелые золотые волосы заколоты в небрежный пучок на макушке. И чуть косящий наружу глаз. Казалось, что она не на тебя смотрит, а на кого-то, кто сбоку подходит: колдовство.
***
Однажды мы с ней оказались у нее дома, то есть на ее даче. На даче ее папы, точнее говоря. Я как раз ей принес журналы. Оба номера.
"Мастер" был напечатан в журнале "Москва", в ноябрьском номере за 1966 год и в январском за 1967-й.
Потому что однажды летним утром 1967 года мы с этой девочкой случайно встретились на дачной аллее. Она спросила меня:
— Привет, а ты читал новый роман Булгакова? Про Иисуса Христа, дьявола, писателя и красивую женщину?
При словах "красивая женщина" она вытащила шпильку из пучка, тряхнула головой, темно-золотые пряди рассыпались по ее голым смуглым плечам — она была в сарафане на лямочках.
— Читал, — сказал я, стараясь справиться с дыханием.
— Понравилось?
— Очень.
— А я не читала, — вдруг тихо и робко сказала она, нагнув голову, возясь со шпильками и глядя на меня сбоку и исподлобья, так, что ее косина стала незаметной. — Нигде не достать, даже папа достать не может.
— А у меня есть, то есть у нас дома есть, — сказал я.
— Дашь почитать?
— Конечно!
— Тогда занесешь в пять, — уже другой голос, уже приказ.
Она выпрямилась, небрежно кивнула и пошла по своим делам.
Итак, мы с ней оказались у нее дома.
Я протянул ей обе журнальные книжки, она стояла посреди комнаты, мы долго молчали, и я вдруг сказал:
— Какая ты красивая.
— Вовсе не такая красивая, — сказала она.
— Ты что? — улыбнулся я.
— А вот то, — вздохнула она. — У меня талии почти что нету.
Она положила журналы на стол, закинула руки назад, выгнулась, расстегнула крючок на спине и сняла сарафан через голову. Оказалась в синем лифчике и белых трусиках.
— Видишь, — сказала она, взяв мою руку. — Грудь как у больших, ляжки и попа как у больших, а вот тут, — она провела моей ладонью от груди до бедер и вокруг, — а вот тут толстый животик, как у детишек… Потому что я еще маленькая. Но я скоро вырасту совсем большая, и талия у меня вырастет, правда?
— Правда, — прошептал я.
— Талия у меня вырастет, я стану совсем большая, и тогда тебе понравлюсь, может быть, — она совсем приблизилась ко мне, — и ты, может быть, меня тогда поцелуешь, наконец…
***
Было лето 1967 года. Мне было шестнадцать, ей — тринадцать.
Другая моя соседка, чуть постарше меня, называла ее нимфеткой и объясняла про роман Набокова. Но красивая девочка никакой нимфеткой не была, несмотря на столь юный возраст. Она была именно что женщиной.
В метафизическом смысле слова. Потому что у нас с ней ничего не было. Хотя мы целовались на речке, в лесу, в саду и даже один раз у нее дома ночью. Мы были совсем одни, если не считать домработницы, которая громко храпела в соседней комнате. Мы измаялись, возясь на диване.
Потом она поднялась с дивана и написала несколько слов на листе бумаги. Протянула мне. Там было написано:
"Почему ты так холоден ко мне?"
Помню ее почти детский почерк. Я написал в ответ:
"Потому что ты еще маленькая. И еще у меня есть Таня".
Таня — это была та, которую я по-настоящему любил. Красивая девочка про нее знала, и смеялась, обнимала меня и говорила:
"Ну и наплевать, все мужчины изменники, я точно говорю!".
Таня была не такая красивая, но я любил ее так сильно, что думал — еще день, и умру, просто от чувств и переживаний. Тем более что она была холодна и суховата, через два раза на третий позволяла поцеловать руку, и всё, но я любил ее, а с красивой девочкой, значит, ей изменял, пока Таня отдыхала с подружкой в Прибалтике. Но изменить по-настоящему — не решался. Не только из любви и верности. Я еще и боялся. Все-таки красивой девочке было всего тринадцать лет.
"Засудят! Посадят!" — говорили мне приятели, с которыми я делился сомнениями.
Возможно, они так говорили от зависти. Мне весь поселок завидовал.
После этой роковой ночи красивая девочка меня бросила. Без слов. Просто на другое утро пошла кататься на лодке с моим товарищем, а потом они пошли гулять в лес, а потом к ней на дачу, пока родители в Москве. А я стоял в компании ребят на перекрестке Центральной и Восточной, и они прошагали мимо нас — точно так же, как еще вчера я шагал мимо них, обнимая красивую девочку за талию. Вернее, за то место, где должна была вырасти талия, как очаровательно шутила она.
***
Без слов — значит, без слов. Я тоже не стал с ней объясняться. Но попросил вернуть мне журналы. Уже почти месяц прошел, а такие книги давали вообще на одну ночь. Я не спрашивал разрешения у родителей, можно ли дать знакомой девочке эти драгоценные журналы — тем более я хотел получить их назад. Но она капризно пожала плечами и сказала, что они куда-то задевались.
Я задохнулся от возмущения. Мне показалось, что она их просто заиграла, зачитала. И сейчас весело говорит кому-нибудь:
"Ну и наплевать, хорошие книжки всегда зачитывают, я точно говорю!"
На дачной аллее я встретил ее отца и обрисовал ему ситуацию. Он нахмурился и сказал, что даже если журналы на самом деле пропали, его дочь мне все равно их вернет, достанет из-под земли, вот так! Я даже чуточку испугался за нее.
Вечером красивая девочка стояла у меня на пороге. Она протягивала мне два розово-бежевых номера журнала "Москва". Они были распухшие от влаги. На обложки налипли травинки.
— Ну, я читала в саду, среди деревьев, в шезлонге… — объяснила она.
Господи, эта разгильдяйка даже не дала себе труда вспомнить, где она читала и где оставила мою книгу! И только строгий отец заставил ее взять голову в руки! Тьфу.
— Ну, ты даешь! — зло сказал я.
— Ну, я задремала и уронила в траву, — сказала она. — А потом меня позвали в дом. Что ты злишься? Я ведь женщина!
Она это с выражением сказала.
Не знаю, впрочем, что она в виду имела. Может быть, намекала, что у моего приятеля не было таких тормозов, как у меня. А может быть, объясняла мне, что красивой женщине позволено многое, и разные некрасивые дела прощаются тоже.
Я даже на какое-то время невзлюбил красивых женщин. То есть этаких "красивых женщин" — в капризно-вседозволенном смысле.
***
Она умерла в 2008 году.
У нее была тяжелая жизнь. Уехала за границу, но несчастливо. Разводы, переезды; сын умер совсем мальчиком.
За несколько лет до смерти она писала из эмиграции, что помнит наш дачный поселок до последней травинки. Мне пересказали. Я пошел на улицу, где раньше была их дача. Прошелся вдоль забора, посмотрел на эту траву, где вперемешку мятлик и клевер, ромашка и дудка, еще какие-то незнакомые листья и стебли. Посмотрел и понял, что это будет вспоминаться всегда. Хотя трава не особенно красивая, свежая и сочная. Так, обыкновенная, как всегда бывает между канавой и забором.
Бедная красивая девочка. Помню ее всю, какая она была летом шестьдесят седьмого. До последней царапины на коленке, до последней пушинки на нежных девчоночьих висках. И не хочу видеть ее фотографии.
