Первый взгляд… Первая любовь… Долгие воспоминания…
Ефим ГАММЕР, Иерусалим
В 1954 году, когда провели школьную реформу, я был уже «настоящий взрослый человек маленького роста». Мне исполнилось девять лет, я тайком курил, но вида о том кашлем не показывал, на тощей шее носил пионерский галстук, а в пузатом кармане однозарядный револьвер, найденный на чердаке нашего дома.
Почему столь опасное для жизни оружие я носил в кармане? Секретов не держим. Потому что решил застрелиться. Из-за чего? Спросите, что полегче. Но, если сказал: «секретов не держим», то отвечу. Из-за того, что по распределению попал в девичью школу. Из своей хулиганской крапивницы за номером 67 прямиком в цветник, имя которому знал наизусть – 17 средняя женская школа. В нем на самом верхнем этаже красовалась моя старшая сестра Сильва – к моменту смешения мальчишеских и девичьих учебных заведений в один общий курятник с клумбой благоухающих орхидей она перешла в десятый класс.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Сильве – вот-вот аттестат зрелости. А мне? Мне только через год – свидетельство об окончании начальной школы – четырех классов. Причем в обстановке, приближенной к боевой. Объясняю. Прежде я учился в мужской школе. С девчонками не общался, у меня и без того сестер хватало. К тому же был предупрежден старшеклассниками: эта история общения с их племенем постоянно заканчивается слезами. Чьими? Разумеется, «бабскими». Ибо, если ты не мужчина, то глаза у тебя «всегда на мокром месте».
При таком раскладе мне нечего было делать в женской школе. Слез я не выносил, а тут – страшно представить – в одном помещении соберется до двадцати «падких на истерики дамочек», и у каждой, понятно, «глаза на мокром месте». Погрозишь пальцем и, гляди, поднимут такой рев – хоть застрелись.
Под моим влиянием и у Леньки, моего двоюродного брата, записавшегося за компанию со мной на переход в благоухающий цветник, были те же неосторожные мысли в отношении – «застрелиться».
Но я его честно предупредил: у него с этим героическим поступком ничего путного не выйдет, как ни старайся: револьвер – однозарядный. «Бац» – и каюк. А «бац-бац» – не получится, сколько ни нажимай на спусковой крючок.
Так что Леньке после рокового выстрела выпадет иная роль: встать у парты с моим поникшим телом и торжественно пропеть:
«Вы жертвою пали в борьбе роковой».
Ленька согласился на роль солиста в этой трагикомической опере, хотя музыкальным голосом не обладал вовсе.
«Но лучше петь, стоя, – решил он, – чем лежать покойником, уткнувшись мордой в чернильницу».
И был совершенно прав.
Рано утром 1 сентября 1954 года мы отправились на первый урок в третий класс 17 средней школы, отныне смешанной. И заняли места, рядом с полуоткрытым окном, на предпоследней парте первого ряда.
Почему так далеко от учительницы?
Чтобы она не перехватила револьвер, когда я вытащу его из кармана.
Почему у окна?
Потому что запах сожженного пороха имеет свойство отравлять все живое. А я хотел, чтобы ядовитые газы выдохлись в окно, и мои одноклассники продолжали жить, дабы сходить, понурив головы, на похороны.
Я смотрел на школьную доску с каллиграфической надписью, выполненной мелом:
«Поздравляем с началом учебного года! Приходите за знаньями, уходите с пятерками!»
«Это не по мне», – подумал я, оглядывая приличное по габаритам помещение, где все распределились парами: девчонки – парами и мальчишки – парами. При этом девчонки впереди, чтобы при необходимости оказаться под защитой классной руководительницы, а мальчишки на «Камчатке», как мы с Ленькой – лишь бы впустую не попадаться на «глаза, которые всегда на мокром месте».
Двадцать девичьих затылков, сорок косичек, и ни одна не обрезана. А мы ведь хвалились, что будем обстругать девчонкам косички. Хвалились-хвалились, а теперь, позабыв о припасенных ножницах, взгляда не можем отвести от белых бантов.
Каково, а?!
Никто из нас – ни при каких обстоятельствах, хоть поставь к стенке под расстрел! – не сумел бы на собственной макушке, крутя пальцами задом наперед, воссоздать столь немыслимое чудо. А они могут. И время от времени посматривают назад, на «Камчатку», чтобы искоса перехватить наш взгляд: нравится или не нравится? Вслух не скажешь, а в уме…
Впрочем, что колобродило в нашем уме никакому телепату не разобрать.
В моем уме творилось что-то неладное, это точно. После того, как на меня, чуть-чуть оборотившись, посмотрела Инна, я потерял полностью возможность соображать. Мне почему-то показалось: она прирожденная Джульетта, а я в этом, подстроенным коварным Амуром случае, ее герой-любовник Ромео. Так звали всех троих из перечисленных персонажей балетной постановки 1940 года в Кировском театре Ленинграда, если Гриша не ошибся, когда пересказывал мне с Ленькой содержание прочитанной книги об английском драматурге Уильяме Шекспире и русском композиторе Сергее Прокофьеве.
Танцевать я не умел. Поэтому не намеривался приглашать Инну на танец, но подумал о том, что стреляться еще преждевременно. Лучше поговорить с ней насчет отношений. Может быть, и она в ответном порыве «потеряла голову».
При совпадении влюбленностей я сообщу ей приятную весть: мол, этим самым она ненароком спасла мне жизнь. И нам будет хорошо от мысли, что все столь удачно сложилось, словно не в жизни мы затерялись, а в чернильнице Шекспира или в нотной тетради Прокофьева.
Но…
Вот тут и подкралось коварное «но». Не успел звонок на переменку до конца довести свою нервозную музыку, как девчонки из нашего класса сорвались с парт и бросились, словно оглашенные…
Куда?
В туалет.
Задумаешься тут, заскучаешь, не постигая, что это за модняцкие поветрия – на скоростях бегать туда, куда даже царь пешком ходит? В мужской школе подобного безобразия отродясь не было.
Мы – я, Ленька, его старший брат Гриша, да и все мальчишки с нашего двора – были приучены грамотно пользоваться хитрой кабинкой еще на заре своего существования, когда наши мамы, подставляя горшок перед уходом на работу, поторапливали нас: «Будем уже писать, или корчить рожицы?».
Повзрослев, мы самостоятельно ходили «по малой или большой нужде», как советуют изъясняться вслух родители, чтобы приучить детей выражаться красиво в присутствии посторонних людей о потребностях организма.
И вдруг – вот так фокус! – на переменке выясняется: существует не только «малая», не только «большая», но и «особая нужда» – девичья.
Что тут поделаешь, в третьем классе, под воздействием «прекрасного пола» начался для нас «век просвещения». Наши неописанные красавицы, оказываются, побежали в туалет не за тем, о чем мы думали, а «по особой нужде», чтобы прихорашиваться.
Откуда я это узнал?
От Гриши.
Он спустился по лестнице с высот «своего» седьмого класса и тоже застрял у женского туалета, куда затесалась подружка дней его нынешних Люся.
– Чего это они все скопом? Испугались? – терялись в догадках гаврики из младших классов – малообразованные оглоеды мужской школы.
Гриша толково пояснил:
– Впервые эти девчонки увидели пацанов в таком умопомрачительном количестве. И – чего тут не ясного? – каждой захотелось причепуриться, чтобы «сильный пол» попадал на пол и прямо в обморок, когда они выйдут из уборной.
Падать в обморок я не собирался ни за какие бабки, даже если очень хотел попасть в кинчик на фильм о пиратах.
Стоять подле женского туалета, как нищий в надежде на подаяние, тоже желания мало – не зал ожидания на вокзале.
В результате Инне не пришлось выслушать признание пылкого Ромэо из Старой Риги о том, что она спасительница его жизни.
Конечно, я мог ей это сказать и после второго урока. Но в начале второго урока на меня, повернув милое личико, посмотрела ее соседка Ира.
И я никому ничего не сказал, лишь сегодня разглашаю тайну своего разбитого сердца.
Первый взгляд…
Первая любовь…
Долгие воспоминания…
А куда приводят воспоминания? Опять-таки в третий класс, на предпоследнюю парту в первом ряду. Под воздействием влюбленности я и не заметил, что сзади меня, впритирку к стене, сидит Левка – такой же неосторожно влюбленный человек, переведенный в женский цветник из мужского крапивника.
Оказывается, и он перехватил взгляд Иры, посланный, по моим соображениям, лично мне. А еще раньше и взгляд Инны.
Вот гад, какой внимательный, лучше бы на доску смотрел!
На следующей переменке нам предстояло выяснять отношения, чтобы убедиться, кто сильнее влюблен. На кулаках вышла боевая ничья. Без кулаков требовался кто-то на третьего для разрядки обстановки и поиска путей к примирению.
На третьего вызвался Гриша, прослышав на «своем» этаже старшеклассников о небывалом переполохе в женской школе – настоящей мальчишеской драке. Тоже мне, великая невидаль!
– Что вы на этот раз не поделили? – спросил мой двоюродный брат, стараясь выглядеть солидно, как и подобает третейскому судье.
Я хотел сказать, но постеснялся. Кругом толпятся любопытные «хиханьки» и «хаханьки». Все в косичках, бантиках, ароматных духах. И глазками «шмыг-шмыг» – ловят каждое движение наших драчливых рук, и ушками – «хап-хап» – выхватывают, как локаторами, каждое произнесенное слово.
А какое самое притягательное?
Имя «виновницы» невиданного прежде мордобоя.
Поэтому я сказал неопределенно:
– Девочек.
– А девочки – вас поделили? – задал совершенно неожиданный вопрос Гриша, будто исподтишка нанес удар под ложечку.
Вопросительные знаки побежали вприпрыжку по нашим мозгам.
Что-что, а об этом мы даже не подумали. На поверку выходит, и нас можно делить.
А как?
Левкины кулаки Ире?
Мою голову Инне?
Или наоборот?
Вопросительные знаки прыг – туда, прыг – сюда, пока не обезножили и не заплутали в лабиринте мозговых извилин.
– В культурном обществе, – растолковывал Гриша, – принято за девушкой ухаживать год, и лишь затем делать ей предложение руки и сердца.
Мы с Левкой переглянулись.
Эге, загнул доморощенный философ! Целый год ухаживать? Невзначай останешься на второй год, и кто тогда сделает вместо тебя предложение руки и сердца? Саша с Уралмаша? А ведь еще Мичурин говорил по этому поводу: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача!»
«Взять! Взять! Взять!» – науськивали мы себя, словно охотничьих собак. И после уроков тайком проследили за нашими избранницами – куда они направились? А девчонки, понятно и без допроса с пристрастием, пошли домой, к Верманскому парку.
Мы быстро сориентировались на местности и с легкостью бывалых следопытов вычислили, где расположены их окна.
Где?
Яснец-леденец, в досягаемости выстрела из рогатки – на втором и третьем этажах. А если так, то настало время истины, чтобы раз и навсегда определиться, кого и как делить. Нас? Их? Или вперемежку?
Мы распахнули портфели, вытащили тетрадки, оторвали полоски бумаги и написали карандашом признание в любви. Каждый писал по две записки, одну для Инны, вторую для Иры, со своими, само собой, грамматическими ошибками, но вполне различимо.
«Инна, я тебя люблю. Выходи за меня замуж, когда вырасту».
«Ира, я тебя люблю. Выходи за меня замуж, когда вырасту».
Затем в эти бумажки мы завернули маленькие камушки, которые во множестве валялись на аллеях парка, и пульнули в раскрытые окна наших возлюбленных.
Вначале все было тихо.
И мы столь же тихо радовались, что случись международное соревнование на первую любовь, мы по возрасту опередим даже прославленных в этом деле Ромео и Джульетту и станем мировыми лидерами.
Потом, когда девчонки, хвастаясь, показали друг дружке наше незамысловатое литературное творчество, мы услышали нечто, похожее на зубовный скрежет.
Что это было?
А как вы думаете?
Теперь, когда вырос, я думаю, что не стоит одновременно предлагать двум подружкам выйти за меня замуж. И Левка – уверяю вас на все сто! – думает теперь то же самое.
Умными стали. На то и жизнь дана…
