На деле все сложилось не совсем так. А вернее, совсем не так
Алиса ГРИН
Дверь распахнулась, и в помещение редакции вошел странный человек неопределенного возраста — кто-то сказал бы, что ему сорок пять, кто-то — что семьдесят. А почему странный? Потому что он отчего-то вслух смеялся, когда возник, и продолжал хохотать еще минуты две, то и дело утирая слезы, выступающие на глазах. Одет он был тоже забавно: на голове — рваное сомбреро с торчащими вверх соломинами на макушке, прямо на голый торс надета мафиозного вида кожаная жилетка на размер меньше, чем требуется, ниже жилетки — джинсовые шорты, в прошлом служившие джинсами, о чем свидетельствовала бахрома на месте отреза, и на ногах — новенькие желтые сандалеты. Мало всего этого прикида — оба бицепса его (кстати, не слабые) были украшены татуировками и одну из коленок украшал бинт третьей свежести.
Мои коллеги во все глаза разглядывали гостя. Колоритная личность!
— Вечно к тебе всякая шваль ходит, — недовольно пробурчала корректор. — От него же страшно несет перегаром!
Гость, несмотря на собственный хохот, услышал ее слова, но не оскорбился. Отсмеявшись, учтиво поклонился недовольной даме и с предельной кротостью сообщил:
— Это меня только что пивом один знакомый угостил, — и в мою сторону, наигранно-жеманно: — Ой, от этого пива всегда такой запах!
Смешливый и необидчивый человек этот чем-то мне импонировал. Видно было сразу, что он широкая душа, способен последнюю, как говорится, рубашку с себя снять, чтобы помочь ближнему. Впрочем, слово, употребленное коллегой, тоже было к месту. Гость мой, видно, и сам это понимал, потому что не возмутился меткой ее характеристикой и не встал в позу. Что тоже мне понравилось. Ведь большинство из нас немедленно вступили бы в перебранку, оскорби их кто-то подобным образом или даже просто от презрительного взгляда.
Усевшись по-свойски в кресло рядом с моим столом, он забросил ногу на ногу, полюбовался собственной обувкой и произнес, приятственно улыбаясь:
— Вот, поговорить пришел. Извините, что припозднился.
Стрелки на часах приближались к пяти вечера, но за окном было сумеречно, и хотелось уже домой. Только вчера страна перешла на зимнее время, и к темноте в этот час еще никто не привык.
— Вообще-то у меня через пятнадцать минут встреча с совсем другим человеком, — сурово
сказала я. — У меня же рабочий день чуть ли не по минутам расписан. Давайте, если вы не против, перенесем наше рандеву на другой день.
— Я против, солнышко, — нежно глядя мне в глаза, ответил гость. — Могу предложить альтернативный вариант. Вы быстренько сворачиваете назначенную беседу, чтобы мне не пришлось долго скучать, а потом наступает моя очередь. Ну?
— Быстренько не получится, — отбивалась я. — И мне ведь еще дома надо кое-что сделать.
— Так у вас семья? — быстро и крайне заинтересованно спросил он. — А я предполагал, что вы человек одинокий. Такие, как вы…
— Не будем тратить драгоценное время на бесплодную трепотню, — перебила я. — Вот я открываю свой рабочий дневник и вписываю ваше имя… как вас зовут?.. скажем, на следующую среду. Устроит вас следующая среда, такое же время?
— У, какая деловая, — разочарованно протянул он, вставая. — Ладно, на первый раз уступаю. Ба-ай! Но уж в следующую среду!..
Когда за ним закрылась дверь, та самая коллега передернула плечами и заявила:
— Тогда я в следующую среду уйду пораньше. Задохнуться же можно!
Но лично я, сколько ни принюхивалась, никакого запаха не почувствовала.
…Не знаю почему, но я едва дождалась вечера следующей среды. Но Мирон не явился в назначенный час. Наверное, подумала я, он человек настроения. Вот пришло в голову поболтать с журналистом за жизнь — нагрянул. А не захотелось — выбросил из головы всю эту суету. Неординарный, конечно, товарищ. Интересно, о чем он хотел рассказать…
Когда я вышла из редакции на темную улицу, вокруг было практически безлюдно. Только рейсовые автобусы проносились мимо с жутким утробным ревом да хозяева окружающих крохотных кафушек с мрачными лицами смотрели в одиночестве безрадостные новости по телевизору. Вдруг из темного переулка — одного из тех, куда ночью, по-моему, лучше не соваться — шагнула в мою сторону неясная фигура. Мне казалось, я давно уже ничего не боюсь, но тут сердце забилось чаще и стало жарко.
— Я вас тут целый час поджидаю, — недовольно произнес мужской голос; я тут же вспомнила, кому он принадлежит, и успокоилась. — Разве можно в такое время в таком месте такой женщине появляться одной?
— А это, между прочим, благодаря вам такая женщина в такое время в таком месте одна, — парировала я и добавила: — Некрасиво поступаете. Не являетесь в назначенное время, потом выскакиваете из темноты, как черт из табакерки, пугаете…
— Напугал? — раскаялся он. — Извините, не подумал.
— Ну да, ну да, — покивала я, — вам и в голову не пришло, что такая женщина в таком месте может насмерть перепугаться, когда наперерез ей бросается какой-то мужик.
— За мужика отдельное спасибо. Могли бы употребить более подходящее словцо. Шваль, например. Меня давно уже никто мужиком не называл…
Вот с этого момента он и начал рассказывать о себе. Мы шли, ехали, потом сидели на скамейке, потом прогуливались в окрестностях моего дома… Хорошо, что диктофон со мной неразлучно, а в сумке всегда лежат запасные кассеты и батарейки…
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
* * *
Мирон, его жена Таня и сын Дима (все имена изменены) приехали сюда тринадцать лет назад, когда большинство из нас об Израиле даже не думали. Все ехали в Америку, и только туда. Советских евреев привозили в Вену, и перед ними стоял выбор: Штаты или Израиль. Из пятисот семей, пересекших советскую границу одновременно с семьей Мирона, четыреста восемьдесят девять немедленно, без всяких раздумий, заявили о своем горячем желании поселиться во Флориде или Калифорнии, Нью-Йорке или Сан-Франциско… И лишь одиннадцать семей отправились в Израиль.
Будущие американцы смотрели на будущих израильтян насмешливо и свысока. Некоторые, несмотря на озабоченность собственной судьбой, крутили пальцем у виска: ну и идиоты, там же ужасно, в этом Израиле, всем известно…
…Отец Мирона погиб в боях под Смоленском, и где он похоронен, не знает никто. Перед отъездом Мирон съездил в те места, где над десятками братских могил высятся лишь скромные безымянные обелиски. Положил цветы к подножию одного из них — какое-то седьмое чувство подсказывало ему, что это надо сделать именно здесь. Сели выпить с председателем местного колхоза, похвалившим его за память об отце, бутылку водки. Разговорились — о войне, о политике, о жизни в большом городе, о деревенских невзгодах… Расслабившись, Мирон зачем-то вдруг сказал председателю, казавшемуся мировым парнем, о том, что приехал в первый и последний раз, потому что уезжает из Союза насовсем. "Мировой парень" вскинул вмиг похолодевшие глаза и сквозь зубы поинтересовался, куда. Чувствуя по мгновенно изменившемуся его тону, что вот-вот вспыхнет скандал, Мирон уклонился от конкретного ответа. Но председатель понял. Поднявшись из-за стола, схватил Мирона за отвороты пиджака и зашипел в лицо, покраснев, как вареный рак, что все неприятности у русского народа — из-за таких, как он, кровопийц проклятых пучеглазых; обобрали страну как липку и теперь, трусливые и изворотливые, бегут, будто крысы с тонущего корабля.
Он хрипел, брызгая слюной прямо в лицо Мирону:
— Дьявольское отродье…
Мирон почувствовал, как его руки, сжатые в кулаки, наливаются силой, а ярость и слепая ненависть переливаются через край возмущенной души. Еще секунда — и он с наслаждением ударит кулаком в это жуткое багровое лицо с белыми глазами и изрыгающим трехэтажный мат, брызжущим слюной ртом, и увидит, как из утопленного в щеках курносого носа потечет дурная кровь… Только мысль о том, что из-за этой драки придется отложить отъезд и продолжать жить еще неизвестно сколько среди таких же мерзких личностей, отрезвила и вернула к действительности. Он стряхнул с себя руки председателя и вышел на улицу, грохнув дверью. "Жить надо среди своих", — подумал, сбегая с крыльца. Так вот и было решено, что семья его едет в Израиль.
Только "свои" оказалось для Мирона не совсем конкретным понятием. Непонятно, во-первых, действительно ли они — местные уроженцы и репатрианты из других стран — свои. Уж больно разные. Во-вторых, среди своих (даже если условно считать, что вся эта разномастная публика — истинно евреи) жилось вовсе не так спокойно и достойно, как хотелось бы.
Нет, Мирон вовсе не из тех, кто хочет жить ничего не делая, и поплевывать в потолок, получая подачки от Службы национального страхования. Наоборот — силы и состояние здоровья позволяют ему трудиться на самых тяжелых работах. Что он время от времени и делает, когда надо помочь кому-то. Он о другом… В идеале израильская жизнь виделась ему прекрасной. Цепочка складывалась так: работаешь — зарабатываешь — обеспечиваешь семью — тебя уважают — ты себя уважаешь — тебе и окружающим тебя людям живется хорошо.
Но это в идеале. На деле все сложилось не совсем так. А вернее, совсем не так.
Поначалу и работа нашлась для Мирона, хотя было ему уже за пятьдесят, и семья более-менее успешно обживалась на новом месте, и многое нравилось. В особенности то, что люди тут простые, общительные, готовые поговорить с совершенно не знакомым им человеком, случайно встретившимся на пути, так, как будто ближе и роднее никого нет. Соседи по дому, в котором поселилась семья Мирона, в первые месяцы завалили их вещами — одежда, обувь, посуда, обогреватели, вентиляторы, мебель, матрацы и т.д. Это вам не пышущие лютой злобой бывшие соседи по государству.
Хозяйка дома престарелых, принявшая жену Мирона, владеющую идишем и сносным английским, на должность медсестры, сочла своим долгом заботиться о семье "олим хадашим" и во многом помогла советами, а еще — устроила их сына на неплохое место, где имелась возможность продвижения по служебной лестнице. В общем, как раз в первое время им жилось хорошо. Неприятности посыпались как из рога изобилия, одна другой горше, через несколько лет. Олим тогда стали прибывать ежедневно, и уже не десятками, и даже не сотнями, а тысячами. Появились дешевые, почти дармовые рабочие руки, прежних работников принялись увольнять, уволили и Мирона, хотя недавно уверяли, что дорожат таким невероятно ценным работником. Увольнение показалось ему предательством, он поругался с бывшим хозяином и хлопнул дверью. Точно так же, как тогда, в колхозе, перед отъездом. И чувства его обуревали аналогичные — ярость и ненависть.
— Везде сволочи, — угрюмо сказал он вечером жене.
— Не расстраивайся так, — она ласково погладила его по голове, — найдешь себе другую работу, ничего страшного…
— Обидно ведь, — выдавил он из себя и чуть не заплакал от сочувствия жены.
Жена у Мирона была хорошая, добрая. Конечно, и ссоры случались, и, бывало, изменял он ей время от времени, виноватым себя не считая. Что в ней было ценно — не была Таня злой и нудной. Умела понимать и поддерживать. Жить бы ей и жить. Но именно в то время, когда Мирон получал "безработицу", Таня стала все чаще жаловаться на недомогание и усталость. Ничего удивительного — с такой-то работой. Мирон старался к ее приходу с работы приготовить еду и прибрать в доме, не давал ей даже посуду вымыть после ужина. А чего — здоровенный мужик должен на диване, что ли, целый день валяться, пока жена пашет как лошадь?
Однажды он, всегда спавший крепко, проснулся ни свет ни заря, еще и рассвет не наступил… Хотел было перевернуться на другой бок и снова заснуть, но сквозь дрему услышал, что Таня едва слышно стонет. Он резко поднял голову: во сне она, что ли? Нет, Таня не спала, хотя глаза ее были закрыты.
— Что такое? — громко спросил Мирон и сел на кровати.
— Не кричи так, — попросила жена. — Страшно болит ухо. Я уже и компресс ночью сделала, и капли закапала, и антибиотик приняла. Не помогает.
— Чего меня не разбудила?
— А зачем? Все равно ничем ты помочь не можешь. Пару дней придется помучаться. Потом пройдет. Возьму больничный…
Таня пила таблетки, сама себе мастерила компрессы, и действительно вскоре поправилась. А через неделю после выхода на работу боль вернулась. Теперь болела голова вокруг уха, и обезболивающие таблетки приносили лишь временное облегчение.
Мирон "погнал" жену на обследование. Почти сразу же выяснилось, что у нее опухоль на мозге. Неоперабельная. И сгорела Таня в полгода. Умерла совсем молодой — чуть за пятьдесят. Целый год Мирон не мог прийти в себя. Друзья пытались развеять его горе, даже знакомили несколько раз с вполне хорошими женщинами. Но Мирон ничего не мог с собой поделать — тоска по Тане замучила, грызло чувство собственной вины перед ней…
* * *
Другие женщины долго еще были ему неинтересны.
Остались они вдвоем с сыном. И раньше между ними вспыхивали ссоры. Мирону в сыне не нравилось многое. И то, что Дима безынициативен, зачастую стесняется высказать собственное мнение, если оно идет вразрез с мнением большинства. И то, что ведет себя, что называется, и нашим, и вашим — ни рыба, ни мясо, ни колбаса. И казалось ему, что Дима жаден до денег, хотя в принципе что в этом плохого, но просто как-то не по-мужски, некрасиво. Таня, когда еще была жива, убеждала Мирона, что нельзя требовать от всех, чтобы они походили на него. Не каждый может похвастаться широкой душой. Да и поколение другое — себе на уме, отличное от родителей. Тем более, детей, вывезенных с родины за границу, алия ударила в самое сердце и, несомненно, повлияла на склад характера и манеру поведения…
После смерти Тани сдерживать неприязнь Мирона к сыну стало некому. Впрочем, конечно же, Мирон Диму любит, а неприязнь возникает у него не как у отца, а как у сильного мужчины к слабому. И, наверное, это даже не неприязнь, а скорее неуважение.
Через полтора года Дима сообщил отцу, что решил жениться. Девушка сына, Орит, бывшая Света, Мирону понравилась — волевая, сильный характер, умеет найти выход из положения. Диме такая вот и нужна — чтобы в руках держала, вела по жизни. А он будет деньгами семью обеспечивать. Тем более что за эти годы Дима стал неплохо зарабатывать, работая в хай-теке. И перспективы, судя по всему, у него имеются…
— А вы с нами собираетесь жить? — напрямую спросила Орит у Мирона, перебравшись еще до свадьбы в их квартиру.
— А ты что, против? — как бы в шутку поинтересовался Мирон.
Орит неопределенно пожала плечами, но ему стало понятно: она таки против.
Но тогда его это не озаботило. Он был относительно хорошо устроен, работал, подрабатывая к пособию, все делал по дому сам — и стирал, и готовил, и полы мыл… Ощущал себя крепким, здоровым, способным еще горы свернуть. Быть для невестки обузой не собирался. Наоборот, считал, что должен облегчить ей жизнь по мере возможности.
Благодаря Мирону в первый год их жизни втроем Орит была практически освобождена от домашней рутинной работы. Можно сказать, палец о палец не ударяла. И все равно постоянно ходила с недовольным лицом. Несколько раз Мирон замечал, что она — то ли нарочно, чтобы досадить ему, то ли воспитана была в неаккуратности — разливала кофе или чай на светлые плитки-балаты и так оставляла, даже не думая вытирать пятна. Мол, Мирон уберет. Его это раздражало и злило: он же не прислуга, к тому же Орит как-никак женщина, она хозяйка дома. Постепенно между ними начались стычки. Орит апеллировала к мужу, и тот выговаривал отцу. Правда, пряча глаза. Раз Мирон не выдержал, стукнул кулаком по столу и крикнул сыну:
— Да будь же ты мужиком, а не червяком скользким! Ты позволяешь ей помыкать собой — на здоровье, но я-то собой никому помыкать не позволю!
Ночью Орит, видимо, пилила Диму, потому что утром тот с отцом не поздоровался. Вечером, после работы, тоже ни слова не произнес. Орит ходила с оскорбленным видом. Ну что ж, не хотят общаться — и не надо. Мирон не навязывается.
Но постепенно положение в доме стало невыносимым. Его услуги принимались как должное, а вот что касается обратного…
Взрыв случился, когда Мирон увидел, что из стирки, которую он же и закладывал в машину, выброшены его майки, трусы и носки. Вещи лежали отдельной кучкой в тазике для мытья полов. Он так шваркнул ногой по этому тазику, что содержимое разлетелось вокруг и приземлилось в разных точках балкона. Прибирать Мирон не стал. И стирать не стал. С этого момента, решил он, пусть все делают сами.
Жить "на ножах" было неприятно. Он не привык к мелочным и беспричинным ссорам, его коробило от тяжелой обстановки в квартире. На Орит он даже не сердился — ну не любит она свекра, да и не обязана любить. Но Дима… Однако ругаться с сыном было стыдно. Если раньше не научил его быть мужчиной, то что уж теперь…
Назревал скандал. Это было понятно по всему — во-первых, по лицам сына и невестки, недовольным и холодным. Во-вторых, когда Мирон перестал заботиться по дому, квартира превратилась в балаган. Полы вечно грязные, клоки пыли перекатываются из угла в угол, словно перекати-поле, трисы черны от копоти, плита и холодильник месяцами стоят немытые, из еды — одни консервы и копченая колбаса, кастрюли — лучше промолчать, в шкафу все вверх дном, ручки захватаны…
Мирон не выдержал. Не сдержался. Высказал им все, что он о них думает, и ушел, громко хлопнув дверью. Думал, часок побродит по прохладной ночной улице, остынет, вернется… Дети поймут, что неправы. Или хотя бы Дима поймет. Они поговорят, помирятся, выработают тактику внутрисемейных отношений, и все как-то наладится. Корил себя за несдержанность — надо было не орать, не швырять загаженную кофеварку на пол, не хлопать дверью, а вымыть все, убрать… Показать молодым, что невозможно жить по уши в грязи… Понятно, что ни у кого нет времени, все работают. Но хватает же у Орит времени трепаться по телефону со своей мамочкой, а у Димки — часами торчать в Интернете.
Мирон давил в себе раздражение, но оно разрасталось, и припоминались все новые и новые оскорбительные обстоятельства… Но это был неконструктивный путь, который мог привести лишь к еще большей ссоре. Походив по окрестным улицам, посидев на детской площадке, он решил вернуться домой. Небось они уже изволновались, не случилось с ним чего.
Но напрасно он крутил ключ в замке — дверь не открывалась. Они закрылись изнутри на защелку. Мирона бросило в жар. Ах так! Негодяи! Да пошли вы оба!..
Он снял карточкой деньги из банкомата, купил пиво и сигареты, хотя не курил уже много лет, остановил такси и поехал на берег моря. Не болтаться же по ночным улицам без сна, тем более что завтра на работу. На пляже сел на песок, глотнул пива и закурил. Следовало успокоиться, собраться с мыслями и решить, что дальше делать в сложившемся положении. Конечно, из дома надо уходить. Снять комнату, обустроиться. Правда, денег в обрез, но что он, не заработает? С легкой работы придется, понятно, уйти — платят гроши, а пособие совершенно ничтожное… Недавно один знакомый звал его работать грузчиком на перевозку людей с квартиры на квартиру. Мирон сильный, крупный — ничего, что возраст, он многим молодым фору сто очков вперед даст. А там "живые" деньги, наличные, налог платить не надо, и на сумме пособия, опять же, не отражается. А потом, когда жизнь наладится, надо будет все же познакомиться с какой-нибудь серьезной женщиной. Не жить же в одиночку. Жизнь продолжается, господа присяжные и заседатели!
* * *
В ту ночь на пляже подошли к Мирону два молодых парня, трясущихся от ломки. Попросили денег. Он пожалел их — мучаются, бедняги. Дал пятьдесят шекелей и посулил еще, если вернутся. Знал, что придут. Хорошие на вид ребята, красивые, а так бездарно живут… И они пришли. Уже счастливые. Разговорились. Ребята рассказали о себе, и он с ними поделился своей бедой.
— Стерва попалась твоему парню, отец, — сказали оба. — Тебе не повезло. Мы бы своих родителей так запросто не сдали.
"Вот есть же на свете нормальные сыновья", — думал Мирон, почти позабыв о том, как они тряслись только что и выпрашивали у него несчастных три шекеля.
Спать ему абсолютно не хотелось. Наоборот, подтянулись еще какие-то ребята и девчонки, подошла парочка явных бродяг-алкоголиков, тоже включились в разговор. Рассказали, что приехали на заработки и остались, живут без виз, без крыши над головой, но сыты и, в общем, довольны. Потому что здесь много незлых людей — и подкармливают, и одежду приносят, а верующие обязательно в протянутую руку денежку положат. Да и не только верующие. Полиция душевная такая… Зимой, когда дожди, сами предлагают украсть что-нибудь в какой-нибудь лавке, тогда в тюрьму сажают, а там вообще прекрасно — тепло, кормят хорошо, относятся нормально…
Мирон дал еще денег одному из парней, тот принес упаковку пива… Мирон угощал своих случайных знакомых, шла хорошая, откровенная беседа, он слушал их и говорил сам — что бродяжничество последнее дело, что надо уважать себя, что нельзя так опускаться… Говорил о пьянстве и наркотиках… Ему казалось, что слова звучат как-то сухо, невыразительно, неубедительно… Но люди, которых все считают сбродом, слушали его внимательно, со многим соглашались, спрашивали мнения и совета и — он видел — верили, светлели лицами.
Откуда брались нужные слова у него, отнюдь не краснобая, Мирон не имел понятия. Конечно, он знал, что эти люди все равно будут пить, колоться и бездомничать — у них просто не осталось выбора. Но знал еще и то, что доброе слово для таких вот отбросов благополучного общества значит много. Человеку, каким бы и кем бы он ни был, всегда необходимо сочувствие.
И еще Мирон понял: есть люди, которым куда хуже, чем ему, и он должен им помочь. Реально помочь. Деньгами, лекарствами, теплыми вещами… Умением выслушать, поддержать, да просто пожалеть.
Так Мирон стал, как он сам себя называет с легкой иронией, "матерью Терезой". Собственные невзгоды отошли на второй план. Не сразу, конечно. Пришлось крепко потрудиться на погрузке-разгрузке домашних вещей, чтобы заработать побольше и обеспечить себе и своим "пляжным ртам" сносное существование. Мирон снял комнату у пожилой израильтянки, живущей недалеко от моря; после работы, отдохнув часок, он переодевается в "спецодежду", чтобы не слишком отличаться от своих подопечных, и приходит на пляж. Его обычно уже ждут те, о ком он заботится. Мирон не скрывает, что порой приходится воспитывать их окриком и крепким словом, порой — самому покупать отраву, чтобы привести в чувство. Добрая часть его нелегкого заработка уходит на их нужды. Но Мирон настоящий мужчина и не уважает деньги как способ достижения богатства и удовольствия. Деньги, говорит он, хороши лишь тогда, когда служат благим целям.
Эта формула держит его на плаву, дает возможность уважать себя и не терять наивную веру в то, что доброта спасет мир. Именно доброта. Несмотря ни на что.
* * *
…Трудная миссия — пытаться вернуть существам, потерявшим человеческий облик, чувство собственного достоинства, желание выкарабкаться со дна наверх, к свету. Пока на счету Мирона лишь один по-настоящему спасенный — семнадцатилетний Костя. Мирону удалось уговорить его вернуться к родителям, бросить пить и бомжевать, призадуматься о будущем.
Всего один, разочарованно скажет кто-то. А я возражу: даже одна спасенная жизнь — это очень много. Тем более — жизнь молодая. Если бы каждый из нас помог встать на ноги хотя бы одному сбившемуся с пути человеку… Но мы все заняты, у нас собственных проблем по горло, мы способны только обсуждать и осуждать. Мгновенно забылось то, чему нас учили в не таком уж безнравственном прошлом, от которого мы столь поспешно открестились. А вот Мирон не фарисей, он делает реальное дело. Хотя получает за это чаще всего презрительные взгляды и пренебрежение. Так произошло, в частности, и с нашим корректором.
Кстати, когда я рассказала коллеге по работе правду о человеке, названном ею "швалью", она надолго замолчала, а через пару часов вдруг с надеждой спросила:
— Слушай, а он все еще один, этот мужик?
Ее намек я поняла: такого бы мужчину видеть рядом с собой…
Но Мирон, к моей большой радости, уже не один. А о подробностях он просил меня не распространяться. Ведь это его личная жизнь.
1999 г.
