Вспоминая братьев Шаргородских — писателей, чье творчество остается с нами и после их ухода
Исай ШПИЦЕР, Мюнхен
Думаю, многим читателям памятен литературный дуэт братьев Шаргородских. Их юмористические и сатирические материалы часто появлялись на 16-й полосе «Литературки», в ленинградских газетах и журналах, исполнялись на эстраде в далеких уже 60-70-х годах прошлого столетия.
К сожалению, обоих авторов уже нет в живых. А мне вспоминаются встречи и общение с братьями в конце 80-х в Ленинградском комитете профессиональных драматургов, который старший из братьев, Лев, тогда возглавлял. В 1979 году братья эмигрировали на Запад. В конце концов в 1981 году они оба оказались в Женеве. Александр (ему в этом, 2023 году, исполнилось бы 80 лет) рано ушёл из жизни — в 52 года, после операции на сердце. Лев остался без брата и без соавтора. Он продолжал писать в той же манере тонкого лирического юмора, которая всегда была присуща этим двум авторам.
Я вспоминаю беседы со Львом в Мюнхене, куда он приехал для встречи со своими читателями в библиотеке Толстовского фонда. Он остановился у меня, и нам, бывшим ленинградцам, было о чём поговорить. Я спросил у Льва, как ему пишется одному, после смерти Александра.
— Мне порою кажется, — ответил Лев, — что брат сидит рядом, и мы продолжаем работать вместе. Я даже слышу его мысли.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Я задал ему и другие вопросы.
— По сути дела, ваша с братом творческая судьба на Западе поистине уникальна. Вы издали более двух десятков книг – это сборники рассказов, повести, романы. Стали лауреатами Международной литературной премии за лучший юмористический роман и премии имени Владимира Даля (в Париже) за сборник рассказов. По вашим сценариям поставлены фильмы в Канаде, Швейцарии, Франции, в том числе «Концерт для Алисы» немецко-австрийского производства. В двух театрах Германии – в Берлине и в Гамбурге – идет ваша пьеса «Миллионер и его телохранитель». Как вам это удалось? Не секрет ведь, что писателю, пишущему на русском, ох как непросто завоевать на Западе читательскую аудиторию, получить признание.
— Очевидно, судьба была благосклонна к нам. Да и мы с братом много работали. Немало удалось вывезти в эмиграцию. Нелегально. Было это в 1979 г., когда людей если и выпускали из страны, то практически голыми.
В последние перед отъездом годы мы ведь писали «в стол». Нас перестали печатать, как только в наших рассказах появились герои с такими «некачественными» именами, как, скажем, Янкель, Файвел или Мошко. И с фамилиями: Кац, Цукерперчик, Фербрендер. Мы быстро поняли, что нам с такими героями в «соцреализм» лучше не соваться, и отважились на бросок в реализм капиталистический. А произошло это в 1979 г. Мы вырвались за пределы «черты оседлости». Черты не в географическом понимании этого термина, а в социальном и нравственном, поскольку круг возможностей для советского еврея был четко очерчен. Мы с братом впитали это с молоком матери, а затем прошли «университеты» антисемитизма от коммунальной кухни до государственного «дела врачей».
* * *
«В последний год своей жизни генералиссимус, будучи выдающимся специалистом в национальной политике, задумал решить «еврейский вопрос» — в Сибири началось широкое строительство бараков, и не в чем стало перевозить скот – все вагоны были отобраны для транспортировки евреев, что вызвало очередную волну антисемитизма.
— Опять все евреям, — говорила на коммунальной кухне необъятная Настя.
Коммунальные кухни великого города были недовольны евреями».
(Из рассказа «Маран из Ленинграда»)
* * *
— Лев, я прочитал рассказы, а также романы "Капуччино" и "Бал шутов" из вашего четырехтомника, изданного в Риге, от души смеялся и видел, как до слез смеются люди в зале, когда вы читаете свои рассказы. В чем секрет вашего литературного мастерства?
— Труднее всего, пожалуй, ответить на комплиментарный вопрос. И все-таки. Мы с братом писали, как говорил Бабель, не фразами, а словами. Слово очень обманчиво. Чтобы было смешно, мы оттачивали слова друг на друге. Когда что-то нравится обоим, велик шанс, что это понравится и еще кому-то.
— Швейцарская газета «Иллюстре» в рецензии на ваши книги задала сама себе такой вопрос: «Почему из стран, где был запрещен смех, приезжают к нам самые остроумные люди?»
— Если краткость, как утверждают, сестра таланта, то юмор, как нам представлялось, — брат печали. Он помогает не только жить, но и многое пережить, а то и просто выжить. В странах запрещенного смеха пережить надо было многое. И если, по классику марксизма, смеясь, человечество расстается со своим прошлым, то мы с братом, смеясь, возвращались в свое прошлое.
* * *
«Великие решения принимаются, когда солнцем полна голова, вы мотаете алгебру, и вам нет еще четырнадцати лет.
Мне не было четырнадцати. Я жил в Ленинграде, на Владимирском проспекте, в двух шагах от Невского, между гробовым магазином и мясной лавкой.
Мяса почти никогда не было, гробы – всегда. И чем меньше продавалось мяса – тем больше гробов».
(Из рассказа «Бочка Диогена»)
* * *
«Наша школа стояла посередине улицы Рубинштейна. Никто не знал, что это великий русский композитор, но все знали, что он еврей. Последнее волнует людей больше симфоний».
("Из рассказа «Школа благородной шпаны»)
* * *
— Живя в Женеве, вы с Александром написали на русском языке роман «Иерусалимские сны», который увидел свет уже после смерти брата. Я хочу спросить, почему вы выбрали для жительства Швейцарию, а не Израиль, где каждый пятый говорит на русском?
— Роман «Иерусалимские сны» впервые был напечатан в Израиле. И главный герой романа – Иерусалим.
* * *
«Как-то в конце века, посреди ночи, я проснулся и стал натягивать джинсы.
— Ты куда? – спросил меня кто-то.
Я давно уже жил один. Кто бы это мог быть? Я огляделся и увидел папу с «Беломором» в руке.
— Ты куда, друг жизни?
— В Иерусалим, папа, — ответил я, — мне надо кое-что спросить у Бога.
— Поклонись от меня камням Иерусалима, — попросил папа, — я всегда мечтал туда попасть. Но то война, то тюрьма…
— Хорошо, — сказал я, — не волнуйся, я скоро вернусь. Я ненадолго.
Папа затянулся «Беломором».
— Возьми меня с собой, — сказал он.
Он протянул мне свою большую ладонь. Я снял портрет отца и вышел из квартиры».
(Из романа «Иерусалимские сны»)
* * *
— Я очень люблю Иерусалим. Душа моя там. Я каждый год бываю в Израиле. Но жить пока мне хочется там, где я сейчас живу, и где мне легко пишется. Почему я говорю «пока» — потому что Моисей шел со своим народом в Землю обетованную 40 лет. У меня еще 10 лет в запасе.
— Вы часто бываете в России?
— После отъезда еще не был.
— Не тянет?
— Трудно сказать. Ленинград – город нашего с братом детства, юности, взрослости. Живи я там, я бы бесплатно ездил в городском транспорте как житель блокадного города. Перефразируя Бродского, скажу: на Васильевский остров я не пойду умирать. Александр похоронен в Женеве. Но это грустная тема. А мы с ним писали смешное.
* * *
«Если бы Вилю предложили взять собой на Запад все, что он хочет, он взял бы немного: угол Невского и Владимирского, белую ночь с разведенным Дворцовым мостом, Кузнечный рынок и большой графский дом на берегу Невы вместе с некоторыми его обитателями… Но ему разрешили взять какие-то кальсоны, какие-то доллары, какие-то штаны».
(Из романа «Капуччино»)
* * *
— Это вы про себя?
— А про кого же еще? Мы писали только о том, что пропустили через себя. И если получалось смешно, мы в этом не виноваты. Если ты умеешь писать стихи, ты – поэт, не умеешь – прозаик. Не умеешь ни того, ни другого – ты критик. Не умеешь ни того, ни другого, ни третьего, ты – юморист.
* * *
«Шарм их рассказов светел, даже когда речь идет о печальном. Нет более прекрасного смеха, чем грустный смех».
(«Новое русское слово», Нью-Йорк)
