Чем дело кончилось в масштабе страны, мы знаем. А давайте подумаем о героях
Денис ДРАГУНСКИЙ
Шура Балаганов отсидит как "социально близкий", освободится, станет прорабом на стройке, снова сядет за хищение, но опять как "социально близкий" — и т.д.
Адама Козлевича расстреляют как польского шпиона.
Зосю Синицкую-Фемиди, и ее мужа Перикла Фемиди — туда же, как греческих шпионов.
Полыхаева, Серну Михайловну, Берлагу и весь "Геркулес" — шлепнут как вредителей-троцкистов. Инженера Птибурдукова — тоже.
Стажера Генриха-Марию Заузе — к стенке как немецкого шпиона.
Лоханкин пойдет наниматься осведомителем в НКВД, но по дороге попадет под трамвай. То есть ему повезет. Варвара в старости напишет "Дневник жены русского интеллигента" — это будет культовая книга 1960-х, а сам он станет культовой фигурой, о нем диссертации будут защищать. "Отрывки из ненаписанного" В.Лоханкина как памятник молчаливого сопротивления 1930-х".
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Повезет двоим:
Корейко уйдет в Иран через барханы, там поменяет свои деньги-червонцы 10:1, но миллиона риалов ему хватит, чтоб устроить небольшую фабричку. Будет еще консультировать ихний иранский Внешторг по СССРовским проблемам.
Остап Бендер станет писателем. Напишет повесть о строительстве железной дороги. Потом будет писать статьи и фельетоны в "Известиях" и "Правде" — ну прямо как Ильф и Петров. За роман "Рассветные зарницы" получит Сталинскую премию 3-й степени. После 1956 года будет клеймить культ личности, в 1958-м — Пастернака. Его тайком написанную пьесу поставит Любимов на Таганке, но на премьеру придут двое писателей, сидевших по его доносу, и набьют ему морду.
Вот примерно так.
* * *
Делегация писателей на заготпункте Пермлеслага.
Начальник: Граждане заключенные! Поздравим ударников труда и перековки, зе-ка Митушкина, Хамасова и Балаганова! Решением правления они премируются сапогами и повидлом! Ура! Оркестр, туш!
Бендер: Товарищ Магидсон, я бы хотел повидать передовика труда зе-ка Балаганова. Познакомиться.
Начальник: Пожалуйста, товарищ писатель Бендер. А зачем вам?
Бендер: Фамилия у него хорошая! Яркая! Прямо просится в роман! Думаю, и человек интересный!
***
Бендер и Шура сидят за столом в дежурке.
Бендер: Неужели за одну сумочку — такой срок?
Шура: Что вы, Остап Ибрагимович. Я уж успел отсидеть, и вот снова сел. Пустяк. По пиломатериалам. Ничего.
Бендер: Давайте-ка, Шура, я за вас попрошу. Напишем вместе просьбу. Чтоб на легкий режим перевели, как минимум.
Шура: Я уж второй год на легком режиме.
Бендер: Ну вот! Тем легче просить о пересмотре.
Шура: Не надо, Остап Ибрагимович. Выйду — через полгода снова проворуюсь. Зачем? Я уже освоился. У меня тут даже жена есть. Вполне законная. Нюра Трофимук. На хлеборезке. Чего еще желать?
Бендер: Неужели на свободу не хотите?
Шура (внимательно глядя на белые брюки Бендера): А вы? Как насчет Рио-де-Жанейро?
Бендер (вздрагивает): Но-но! Мы живем в самой свободной стране мира!
Шура (кивает): Вот и нам гражданин Магидсон объясняет: советская тюрьма в сто раз свободнее любой буржуазной демократии. Оставьте папирос.
Бендер: Я не курю. Простите, Шура.
Шура: На нет суда нет. Рад был повидаться.
* * *
Шолохову сразу бросилась в глаза книга, лежавшая рядом с пепельницей: желтая, в дешевом картонном переплете. Чуть напрягши глаза, он кверху ногами прочел ее название: "Песок и сталь". Автор: О. Бендер.
Шолохов вспомнил, что читал ее — вернее, листал: повестушка про Турксиб, бездарная приспособленческая писанина. Слог, впрочем, бойкий и узорчатый. Но слишком много правоверных лозунгов и восклицательных знаков, и вдобавок пошлая восточная экзотика: арык, ишак, узун-кулак. Брр…
— Вот такая книжица, товарищ Шолохов! — сказал Сталин, толкая ее по столу. — Садитесь. Закуривайте. Читали?
— Да… Да, товарищ Сталин. — Точнее говоря, просматривал.
— Какое у вас впечатление об авторе?
Шолохов нутром почувствовал, что Сталину книга нравится. Начиная с названия: советская сталь прорезает дремлющие пески Востока. И еще Сталин любит выспренний романтический стиль. Поэтому Шолохов ответил:
— Книга интересная и талантливая! — и честно пояснил: — Хотя автор, конечно, неопытный. Начинающий. Но думаю, из него получится хороший советский писатель.
— Вы правильное слово сказали, товарищ Шолохов. Я не спрашиваю, какой он талант. Я спрашиваю, советский ли он писатель. Бывают большие таланты, но — не советские.
— Советский, товарищ Сталин! Настоящий советский писатель!
— То есть настоящий советский человек? — и Сталин пристально посмотрел на Шолохова: своими желтыми тигриными очами в карие казачьи глазки донского Гомера.
— Советский! — сказал Шолохов и добавил: — Ручаюсь!
И подумал: "Приятно, черт возьми, быть хорошим человеком! Не то, что эта сука Павленко!"
— То есть товарища Бендера можно послать в Америку на полгода с заданием написать несколько очерков, а то и повесть об этой хваленой стране? Вы за него ручаетесь, что он не предаст? Не убежит?
— Ручаюсь, — осипшим голосом сказал Шолохов.
— Попейте воды! — сказал Сталин и указал на графин, стоявший на углу стола.
Шолохов налил себе полстакана тепловатой кипяченой воды, сделал несколько глотков. Отставил пустой стакан в сторону.
— Спасибо, товарищ Сталин.
— Не за что. Передавайте товарищу Бендеру привет. Можете ему рассказать о нашем решении послать его в Америку.
* * *
Шолохов отметил пропуск в канцелярии, отдал его военному, стоявшему в воротах Троицкой башни, прошагал по мостику над Александровским садом и через Кутафью башню вышел на Сапожковскую площадь. Пройдя мимо гаража Совнаркома, он свернул направо и пошел по Моховой к «Националю».
Он думал о Бендере, которого видел всего-то несколько раз мельком, и вспоминать не хотел, однако не шел он из головы.
— Гордыня и тщеславие! – пробормотал Шолохов, закуривая «Казбек», сильно затягиваясь и пуская клубы дыма. – Вот она, первопричина всего!
А втиснувшись в толпу у перехода через улицу Герцена, неизвестно зачем сказал непонятные слова:
— Флюария кай капнос!
И еще раз громко повторил, когда постовой своим полосатым жезлом остановил машины и пригласил пешеходов перейти улицу:
— Флюария кай капнос…
— Пардоньте? – вдруг спросил подвернувшийся рядом мужичок в сереньком пиджаке.
Спросил и аж в глаза заглянул. Этак пристально.
— Ча-во? – по-народному рявкнул Шолохов, чтоб пугнуть.
Но мужичок не отставал, улыбался и чуть что за рукав не хватал, спрашивая:
— Что это вы, товарищ, такие слова непонятные говорите?
Шолохов понял – какой-то уличный топтунок-стукачок, то ли энкаведист, а может, доброволец. Шпионов ловит. В газетах что ни день пишут: пионер Вася Пупкин заметил, как двое мужчин говорят между собой на непонятном языке. Позвал постового. Оказались немецкие шпионы. Ну вот тебе:
— Чего ж тут непонятного? «Флюгера и говно!»
— Это вы о ком этак строго? – хихикнул мужичок.
— О писателях!
— О каких таких писателях? – тот нахмурился.
— О западных! – объяснил Шолохов. – Писатели Европы, пишут, как дует ветер буржуазной прессы. Говнюки!
Отмахнулся и пошел дальше.
В «Национале» взял ключ у портье, поднялся к себе в номер.
Позвонил Жене Ежовой.
Она сказала, что придет через два часа, не раньше.
Он спустился в ресторан.
Вот черт! За большим столом у окна сидела писательская шатия: сильно подпитый Олеша, строгие драматурги – худой Булгаков и толстый очкастый Файко, еще пара совсем молодых незнакомцев в клетчатых ковбойках – и этот поганый Бендер.
— Шолохов с нами! – крикнул кто-то.
Он подошел к ним, присел, опрокинул спешно пододвинутую рюмку водки, закусил печеньем – они там уже пили чай. Наверное, давно сидели.
Треп шел какой-то совсем рискованный. Олеша сказал, что русская литература кончилась в 1934 году. Молодняк хихикал. Драматурги пыхтели и поднимали брови. Бендер задумался и сказал, что хочет выучить португальский, читать книги бразильских авторов. И вообще иногда чувствует себя бразильцем. «Вот как Эренбург у нас француз, а я буду бразилец. Как обживусь, выпущу пару-тройку бразильских романов, Юрий Карлович, переведете? А хоть и с подстрочника! Тут же приглашу вас всех к себе в Рио-де-Жанейро. Алексей Михайлович, — нагнулся он к Файко, – вас первого».
— Остап Абрамыч, – нарочно грубо сказал Шолохов. – Есть отдельный разговор.
Сели за столик в отдалении от тех.
Заказали.
* * *
Шолохов с неприязнью, плохо понятной ему самому, глядел на красивое, смуглое, суховатое, а когда в профиль повернется – просто даже чеканное лицо Бендера.
— Остап Абрамыч, — сказал он наконец. – Вас посылают в Америку. На полгода. Писать статьи, очерки и даже, если вдохновение вас посетит – то и повесть. Это решение товарища Сталина. Я вас поздравляю. Товарищ Сталин велел передать.
Бендер поднялся, поклонился, но все-таки уточнил:
— Мне уже вчера товарищ Мехлис намекнул…
«Хамство какое!» – подумал Шолохов, но выдавил из себя добродушную улыбку:
— Ну вот Мехлис намекнул, Сталин утвердил, Шолохов передал! Ура!
— Ура, Михаил Александрович! Спасибо!
Принесли водку в запотевшем графинчике и русские закуски: копченые колбасы, селедку, горячую картошку, маринованные огурцы, икру в мельхиоровой вазочке, свежий хлеб, масло розочкой.
Чокнулись, выпили.
— Остап Абрамович, – сказал Шолохов, нахмурясь. – Я за вас перед товарищем Сталиным поручился…
— Что я напишу талантливую повесть?
— Тьфу! Что вы не удерете. Смотрите, Остап Абрамыч!
Бендер вдруг негромко рассмеялся:
— А даже если удеру? Ничего! Товарищ Сталин вас простит. Вы же у нас после Горького номер два. А теперь уже номер один, фактически.
Шолохов потемнел лицом.
— Остап Абрамыч, тогда тебе не жить.
Но Бендер был настроен легкомысленно.
— Да ладно вам! Я не крупный деятель партии и правительства. Я вообще беспартийный. Научных и военных секретов не знаю. Никакой ценности не представляю. Так, писатель-середнячок. НКВД в этом смысле меня не пугает. За ручательство, конечно, спасибо, но, думаю, вы зря рисковали. Я человек ненадежный. Хотя, повторяю, ерунда все это.
Снова налил водку себе и Шолохову. Поднял рюмку.
Кровь бросилась в голову Шолохова: какой наглый еврей…
— Да я тебя и без НКВД раздавлю, – прошептал он. – Наши донские везде есть, и в Европе, и в Америке, и Бразилии твоей. Мне только свистнуть, от тебя мокрого места не останется.
Выпил залпом. Крякнул. Закусил.
Бендер же, наоборот, поставил рюмку и посмотрел на Шолохова даже как будто бы с жалостью.
— Понятно?
Бендер молчал, все так же пристально глядя на Шолохова.
— Понял, я тебя спрашиваю? – ненавистно прошептал тот.
— Я другое понял… — Бендер понюхал рюмку, отпил буквально с наперсток, тяжело вздохнул.
— Ну и что же ты понял? – Шолохов заерзал на стуле, подвинулся чуть ближе.
Бендер поманил его пальцем, они сблизились лицами, и Бендер шепнул:
— Проболтался ты, Миша. Уж прости, что на «ты».
Шолохов откинулся на стуле, и, пытаясь сбить тему, громко рассмеялся:
— Имеете право на «ты», Остап Абрамович, виноват, Ибрагимович… Я же на восемь лет вас моложе.
— Брось, Миша. Мы же ровесники с тобой. Учились почти что вместе, в Новочеркасске. Ты в гимназии, я в реальном училище. Пару раз на улице видались. Но кто ты, и кто я? Сын барона, полковника из штаба наказного атамана. И юркий еврейский мальчик, сын турецко-подданного, удравшего в Палестину. Ты в Европу дунуть не успел вместе с графом Граббе. А чтоб в революцию чистеньким попасть, как раз восемь лет себе срезал. Будто тебе в семнадцатом году и вовсе двенадцать лет было. А так повоевал в ту войну и в эту… Подхорунжий барон Штольберг фон Шлоссберг. Тоже Михаил, что особенно удобно.
— Смешно! – сказал Шолохов, не зная, что и сказать.
— Обхохотаться, – кивнул Бендер.
— Не докажете.
— Опять на «вы!» К чему эти церемонии! Я же знаю, чью метрику ты взял. Мишки, сына Авдотьи Шолоховой, нашей кухарки. Его ваши же порубили. За еврея приняли. Такой черненький, носатенький. Дуня его от отцова брата прижила, так что отчасти увы… Жалко мне тебя, Миша. Уж больно ты наше племя ненавидишь. Вот и не выдержал. Проболтался.
Шолохов налил себе рюмку. Встретился глазами с Бендером. Тот поднял свою. Они молча чокнулись, выпили. Будто обо всем договорились.
— Пора уже к коллегам, – Бендер кивнул в сторону того стола, где сидели Олеша, Булгаков и прочие.
— Да, да. Я сейчас. Закушу немного, я с утра голодный, – сказал Шолохов.
Он толсто намазал хлеб икрой, налил себе еще рюмку. И еще одну. Поглядел на часы. «Так я напьюсь совсем, а тут свидание… Ну и ладно! Не в бабах счастье!». Выпил шестую.
Потихоньку отпускало.
* * *
Номер был роскошный – двухкомнатный люкс. В трехкомнатном люксе по соседству, портье рассказывал, почти месяц жил Ленин. Сейчас – какой-то иностранный писатель. Флюгер и говнюк за гонорары в золотых рублях. Не дай бог с ним встретиться, и вообще скорее бы домой, в станицу, к родному тихому Дону.
Шолохов не стал запирать дверь. Разлегся на диване в гостиной. Закурил. Вспомнил, что вдова Ленина, уродливая злобная старуха, на фотокарточках из революционной молодости была очень даже ничего. Сейчас Жене Ежовой, она же Хаютина Евгения Самойловна, уже за тридцать. Но все равно она чудесная. А какова она будет в пятьдесят, в шестьдесят, в семьдесят, если доживет? Грустно.
Дверь тихо открылась. Женя, в узком платье и в шляпке с густой вуалью, скользнула в прихожую, сбросила ботиночки и босиком, быстро и бесшумно, едва постукивая чудесными своими пяточками по ковру, бросилась к нему.
— Дверь запри на ключ! – сказал Шолохов.
— А почему не «здравствуй, любимая»?
— Мы уже здоровались по телефону.
— Опять напился?
— Не напился, а выпил. С братьями-писателями. Все из-за тебя. Пришла бы ты сразу…
— Я бы пришла! – она присела на корточки перед диваном, обняла его за шею. – Сам понимаешь, вырваться не всегда легко. Не поверю, что ты так просто скучал по мне, что даже напился. Что случилось? В чем дело?
— Ерунда, в сущности. Товарищ Бендер… есть тут такой якобы писатель… обвинил меня в антисемитизме! Меня! – и он, приподнявшись на локте, поцеловал Женю прямо в нос, и рассмеялся. – Если бы он знал!
Она рассмеялась в ответ.
— Но это, Женюра, тяжелое политическое обвинение, – Шолохов снова стал серьезен. – Товарищ Сталин на днях сказал, что антисемитизм в СССР карается смертной казнью.
— Вот и хорошо! – сказала Женя.
— Что хорошо? Что людей расстреливают?
— Хорошо, что товарищ Сталин заступился за нас.
— За вас?! – возмутился Шолохов. – А кто за нас заступится?
— Миша, хватит! – Женя ничего не поняла. – Я тебя люблю! Времени мало!
Она стала раздеваться. Сняла кофточку, расстегнула пуговицу на юбке и продолжала говорить:
— А вот товарища Бендера я знаю, представь себе. Позавчера случайно познакомились. Он меня просил заступиться за одного своего старого знакомого. Нет, не писателя, не морщи лоб! Не хмурься, Мишенька. За шофера, представь себе. Шофер в гараже Совнаркома. Был даже три месяца шофером Николая Иваныча.
— Тоже еврей?
— Нет-с! – Женя сбросила комбинацию и отстегивала от тончайших шелковых, бежевых в желтизну чулок – латунные подвязки своего кружевного французского пояса, надетого поверх узеньких трусиков. – Представь себе, поляк. Фамилия Козлевич. Зовут Адам то ли Сигизмундович, то ли Казимирович. Его две недели назад взяли.
— Ого!
— Что тебя удивляет? – Женя скатывала левый чулок со своей смуглой чуть пушистой ножки. – Всех берут!
— Меня удивляет, как это ничтожество Бендер смог подкатиться к супруге наркомвнудела товарища Ежова.
— Через Бабеля, – Женя чуть покраснела и опустила глаза, рассматривая свой педикюр и шевеля пальчиками. Потом принялась за правый чулок.
— Но как этот Козлевич мог дать знать?
— Миллион способов! – она закинула руки за спину, расстегивая пуговки лифчика.
Шолохов с удивлением и с какой-то странной писательской наблюдательностью следил сам за собой, как в нем борются три чувства: мужское желание, мужская же ревность и просто человеческое любопытство. Он знал, что Женя живет еще и с Исааком Эммануиловичем. Кстати, настоящий талант, хоть и… Но уж Бендеру тут точно не обломится.
— А вот скажи, моя прекрасная. Вот ты еврейка. С кем тебе лучше… С человеком твоего народа… или… с иноплеменником?
— Скажу через полчаса! А ну раздевайся!
* * *
Адама Козлевича допрашивают в НКВД.
Следователи Иванов и Павлов.
Иванов – коренастый, черноглазый, смуглый, носатый, густобровый, с синеватыми от щетины щеками. Говорит тихо и медленно, с сильным «балтийским» акцентом; так в анекдотах изображают неторопливых латышей или эстонцев.
Павлов – бледный, долговязый, тонкопалый, платиновый блондин со светло-голубыми глазами. Говорит громко с «кавказским» акцентом, тоже сильным до нарочитости, при этом энергично жестикулирует.
Козлевич весь в синяках и кровоподтеках, губы разбиты, трех передних зубов не хватает.
Иванов: Почему вы не хотите признаваться?
Павлов: Признавайся, выродок!
Иванов: При этом я понимаю, что вас завербовали против вашей воли. Возможно, вы не вполне сознавали, какой урон вы наносите Стране Советов. Думали, что это так, просто разговорчики… Это была ошибка.
Павлов: Ты продался за злотые, сука! За эти злотые ты продал родину! Тебя пристрелят под забором, как бешеную собаку!
Иванов: Я почти уверен, в случае чистосердечного признания суд найдет возможность для снисхождения.
Павлов: Подписывай! Скотина, мразь, людоед!
Иванов: Подпишите, ну что вам стоит, в самом деле?
Козлевич: Я ни в чем не виноват. Я не шпион.
Павлов: Шпион, шпион! Вина доказана!
Иванов: Однако допустим, что все гораздо сложнее. Но вы ведь любите свою советскую родину?
Павлов: Отвечай, сука!
Козлевич: Да. Я здесь родился и вырос.
Иванов: Вы готовы пожертвовать собой ради СССР?
Козлевич: Да.
Павлов: Лжет! Шпион, диверсант, убийца!
Козлевич: Я не шпион. Не диверсант. Я никого не убивал.
Иванов: Но если вы любите родину и готовы на жертвы ради нее, вы должны признать вину. Родине это нужно.
Козлевич: Зачем?
Павлов: Ты все равно не поймешь, скотина.
Иванов: Так сложилось. Все непросто. Обстановка нагнетается. Кругом враги. Шпионы проникают во все щели. Трудящиеся должны знать, что НКВД разоблачает шпионов. Родина выбрала вас. Это ваша жертва за родину.
Павлов: Понял, сука? Подписывай.
Козлевич: Я готов пожертвовать собой. Своей жизнью. Но не своей честью!
Иванов: Честью? Хм. Гм. Кхе-кхе. Интересно. Забавно.
Павлов: Вот ведь шляхта сраная! Какая у врага народа честь?
Козлевич (кричит): Я не шляхта! Это вы враги народа! И Ежов ваш враг народа, пьяница, развратник и пeдepacт!
Павлов (бьет Козлевича чернильницей по лицу; красно-фиолетовая жижа стекает вниз, на его пропотевшую фуфайку): Врешь, сука!
Иванов: Гражданин подследственный, вот с этого места подробнее, пожалуйста.
Павлов: Диктуй, падла!
Козлевич: Товарищ Ежов подвозил на своей машине одну артистку, и ее мужа, известного режиссера… Я был за рулем. Все видел в зеркальце. Он пил коньяк из горлышка. Потом совершил половой акт с артисткой. На глазах мужа. А потом совершил пeдepacтический акт с ее мужем, на ее глазах… И опять выпил…
Павлов: Фамилии! Фамилии режиссера и актрисы, сука!
Козлевич: Сейчас… Сейчас вспомню… Минутку…
Иванов (склоняясь над листом бумаги): Спасибо, не надо! Пожалуйста, не беспокойтесь. Фамилии мы сами вспомним. Товарищ Павлов, уберите его.
Павлов нажимает на кнопку.
Входят конвоиры и уводят Козлевича.
* * *
Шолохов опять, как на грех, оказался в Москве: дела с постановкой оперы и фильма по «Поднятой целине».
На грех – потому что Бендер как раз вернулся из САСШ и позвонил ему вечером в гостиницу. Какая-то странная неприязнь к Бендеру в Шолохове все-таки жила, или скорее так – предчувствие какой-то небольшой, но тягомотной и обидной неприятности.
Вроде бы — кто Шолохов и кто Бендер? Почти классик советской литературы – и полуочеркист, полужурналист. Ну да, замечен и даже вроде бы одобрен товарищем Сталиным; но, с другой-то стороны, товарищ Сталин внимательно следит за литературой, всех читает, от Платонова до Пастернака, одних чехвостит, а других очень даже чтит. Наверное, товарища Бендера он отметил в смысле политической важности темы.
«А меня, надеюсь и верю, все-таки в смысле литературы как она есть!» — подумал Шолохов.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Да, да, да. И хотя с Бендером они давно были на «ты», и более того – Бендер присылал ему в станицу занимательные послания из САСШ, этакий, прямо сказать, эпистолярный дневник, кое-что там было описано интересно и живо. Какой-то талант в Бендере все же был, не отнимешь. Да, дневник путешествия по Америке в виде писем, плюс к тому прислал милую, но литературно слабенькую повестушку о том, как в Вашингтоне живет советская девушка, ну то есть жена скромного сотрудника нашего постпредства.
Вроде друзья. А что-то в груди сосало.
Бендер позвонил. Встретились опять в «Национале», чуть ли не за тем самым столиком, где уже сидели разок.
Обнялись, чокнулись, выпили-закусили, Бендер преподнес сувениры – шикарную американскую зажигалку, и в придачу авторучку дорогой модели, и еще футляр для очков из крокодиловой кожи.
«Крокодил местный, флоридский, — улыбнулся он. — А внутри – чистейший олений сафьян!»
— Да я вроде глазами пока ой-ой!
— Ну, на будущее.
Выпили еще. Про Женю Ежову не говорили. Тактичный Бендер – то есть Ося – понимал, что Шолохову – то есть Мише – это тяжело.
— Ну и что ты из Америки привез, в литературном смысле? – спросил Шолохов.
Эх. Лучше бы и не спрашивал. Хотя чего уж тут…
Бендер рассказал, что на основе записей и писем хочет сделать две вещицы. Повесть об этой девушке из советского постпредства, условное название «Соня», вот так, просто. И путевой дневник, под названием «Провинциальные штаты Америки». Или «Соединенные штаты провинции».
— Бог в помощь! – Шолохов налил еще.
— Бог и Миша! – Бендер поднял рюмку.
— То есть?
— Надеюсь на твои чисто товарищеские советы… По сюжету, образам, стилю, композиции…
Шолохов поднял брови.
Но Бендер, как бы заговорив о другом, сказал, что встретил в Америке «ребят с Дона», которые отлично помнят храброго казачьего офицера Мишу, барона Шлосберга-Штольберга, и даже передали ему некоторые фотографии и документы…
Да. Не зря предчувствие мучило.
— Ну и? – спросил Шолохов, потирая грудь.
— Документы в надежном месте, – сказал Бендер. – Ни одна собака не узнает без моего свистка. В общем, пока я жив, – подчеркнул он, – тайна сия велика и есть, и будет.
«Ясно, – понял Шолохов. – То есть если я его кокну или НКВД расстреляет, то все это вылезет».
Но переспросил точно вот этими словами.
Бендер, глядя ему прямо в глаза, кивнул и сказал:
— Да, Миша. А ты мне поможешь? Написать вот как ты умеешь?
— Да, – Шолохов налил себе полную рюмку и выпил, не чокаясь с Бендером. – Тем более что черновики уже у меня. Письма, в смысле.
— Спасибо! – Бендер улыбнулся столь искренне, радостно и ласково, что Шолохов не смог удержаться от такой же простодушной улыбки.
И налил еще по рюмке.
Поделиться ссылкой на данную публикацию через блог IsraGeoMagazine вы можете здесь
