За сорок зряшных лет
Денис ДРАГУНСКИЙ
Известный – даже, можно сказать, знаменитый – художник Лопатин выступал на маленькой закрытой встрече одного очень престижного клуба бизнесменов и топ-менеджеров. Делал доклад как раз на эту тему – «Риски и развилки на пути к успеху». Его пригласил старый, еще студенческих времен товарищ, ныне президент этого клуба.
Почему его? Не просто по дружбе. Жизнь художника Лопатина вся состояла из неожиданных и рискованных развилок. Сначала журналист, корреспондент в городской газете – чистый «новостник» и заодно немного фотограф. Потом внезапно – актер и режиссер: несколько заметных ролей в кино и две театральные постановки. Потом – ну, это уже чуточку понятнее: театральный критик и социолог искусства, даже диссертацию защитил. Потом вязкая пауза, безвестность, безденежье, и вдруг – выставка авангардных «мобайл-инсталляций» со статуями-актерами, крашеными ведрами, льющейся водой и снятием штанов с зазевавшихся зрителей – скандал, шум, успех! А потом – уже сильно за сорок – опять все с головы на ноги. Два года прилежного ученичества, почти затворничества в школе на острове Црес у хорватки Милы Ягич – и выход в ледяной неоакадемизм: стальные пейзажи и беспощадные портреты, и снова успех, выставки и заказы. Обо всем этом он сто раз говорил в своих интервью.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Теперь предстояло все это еще разок повторить и объяснить – ради старинной дружбы с президентом клуба, и еще, если правду сказать – ради трех дней комфортабельного отдыха.
Встреча была в маленьком горном отеле на Северном Кавказе.
Приехали днем, размещались, обедали, отдыхали. Ближе к вечеру собрались на первое заседание.
Народу было человек тридцать – как раз, чтобы заполнить небольшой зал на втором этаже. В широкие окна были видны снежные вершины, лиловые и розовые от закатного солнца.
Ему уважительно похлопали, когда он вышел, раскланялся и взял микрофон. Подул в него, потом отложил и сказал, что все будет и так слышно. Однако ведущий попросил все-таки микрофон не бросать, потому что ведется запись. Но велел парню за звуковым пультом сделать не так громко и гулко.
Лопатин подробно и занимательно рассказывал, как и почему он совершал все эти повороты. Как он однажды брал интервью у одного очень культового кинорежиссера, прямо на съемочной площадке. Разговорились, и тот – как будто смеха ради – предложил ему сыграть этюд, а потом позвал гримера и оператора, а после этого эпизода были три главные роли. Одна из них была ролью театрального режиссера, и он чудесно сыграл, как ставит «Чайку», и что-то придумывал по ходу съемок, так что продюсер сериала – опять же как будто смеха ради – предложил ему перенести этот спектакль на реальную сцену.
Рассказал, как горячо и страстно возненавидел своих новых коллег, которые не принимали его всерьез: у него же не было ни школы, ни опыта – только случайное везенье и благосклонность старого мэтра. И, чтоб эта ненависть его не сожгла дотла, он бросил актерство и режиссуру и стал злобным – оттого и популярным – театральным критиком, и те же самые люди, что посмеивались над ним, теперь стали искать его дружбы.
Рассказал и о живописи. О том, как он сначала принял рисковое решение заняться совсем отвязным театрализованным авангардом, а потом вдруг перешел в лагерь фигуративного искусства.
— Конечно, главный вопрос: как я выбирал новую дорогу и принимал решение по ней двигаться? – говорил Лопатин. – Отвечу искренне и откровенно: не знаю…
Он простодушно развел руками. Все засмеялись.
— Но я знаю другое! – продолжал Лопатин. – Гораздо более важное. Наверное, самое главное. Я всегда был очень строг в выборе партнеров. И деловых, и просто людей, которые были рядом. Они создавали ту волну, то течение, которое толкало меня в нужном направлении, давало мне энергию развития. Я всегда смотрел вперед, я всегда хотел понять, что дадут мне эти отношения. Ну и разумеется, – тут же уточнил он, – что я могу дать взамен. Взаимность! Вот главный принцип. Далее – не унижать и не унижаться. Я начинал как репортер в средней городской газете, но точно знал, что не пойду подрабатывать в заводскую многотиражку, и не стану обивать пороги в центральной газете. Мой принцип – не распускать павлиний хвост среди мелкоты, и не лебезить перед грандами и боссами. Нужно выбирать примерно равного партнера. Но именно примерно! Секрет в разнице. Партнер должен быть сильнее – но настолько, чтоб ты реально мог за ним тянуться. Или, когда ты сам станешь сильным – пусть он будет слабее, но опять же ненамного. Чтоб ты мог стать лидером, а не источником халявы… Как в известной песне: «А паразиты – никогда!» Не паразитничать самому, но и не допускать, чтоб на тебе паразитировали. Но все это, друзья мои, в первую очередь касается не режиссеров, не главредов, не галеристов и кураторов, а самых близких тебе людей! Тех, кого ты выбираешь в близкие люди.
— Друзей? – спросили из зала.
— Разумеется.
— И даже супругов? – спросил другой голос.
— Дайте-ка я вам расскажу одну историю, – вздохнул Лопатин. – Жил-был юноша, который только что окончил факультет журналистики. И жила-была девушка, которая училась на пятом курсе педагогического института. Короче, я влюбился в нее с первого взгляда. Она была чудесная, красивая, стройная, нежная, обаятельная, излучающая счастье и готовность любить. Кажется, я ей тоже понравился. Кафе. Прогулка. Зазвал к себе. Мучительные поцелуи на диване – но далее ни-ни. «Я девушка». На следующем свидании то же самое. Я влюблен до помутнения мозгов. Хотел страстно. Готов был на третий раз сделать предложение. И вдруг она меня опережает. Звонит: «Мама с папой завтра на даче, приезжай…» Я замолкаю. И она, такая чуткая, ловит смысл моего молчания: «вот я приеду, и что? и опять, как раньше?» И через краткую паузу, тихо и твердо отвечает на мой безмолвный вопрос: «Да. Да. Да. Я все решила».
Сам не знаю, как я дождался завтрашнего дня. Примчался. Цветы: букет летит на приступочку под вешалкой. Поцелуи и объятия уже в прихожей. Входим, втискиваемся в комнату, не переставая обниматься, целоваться и шептать нежные слова. Я уже готов сказать: «Я люблю тебя, будь моей женой». Обнимая ее, я машинально оглядываюсь вокруг – и вдруг меня словно молнией пронзает. Какое-то мощное внутреннее «нет!». Я разжал объятия, посмотрел на обстановку в комнате и постарался понять, в чем тут дело. Через три секунды понял: эта чудесная девушка мне не подходит… – Лопатин сделал выразительную паузу, словно давая слушателям задать вопрос «почему?» – Почему? – воскликнул он и тут же ответил: – Социально не подходит! Сословно, если по-старинному. Да, именно так, ее сословие, то есть социальное положение, меня не устраивало абсолютно и категорически. Наверное, вы думаете, – театрально спросил Лопатин, – что она была бедной девушкой? Мама фельдшер, папа техник? Что называется, пролетариат на втором витке? А я был отпрыском старинной профессорской семьи? Или, – он обвел глазами зал, – или совсем наоборот? Она привела меня в этакую, что называется, генеральскую квартиру, и я, скромный студент, почувствовал себя не в своей тарелке? Предощутил, что в случае брака я здесь буду презренным примаком, младшим зятем, иждивенцем? О, нет. Вы ни за что не догадаетесь, в чем состояла наша роковая социальная несовместимость.
Он опустил руку с микрофоном и замолчал.
— Павел Сергеевич, не томи! – сказал ведущий.
— Не буду! – рассмеялся Лопатин. – Итак. Социальная несовместимость была в том, что мы оказались одинаковыми. Потому что наши дома были совершенно одинаковыми. Мещанские квартирки. Полированный сервант с сервизом «Мадонны». Люстрочка из фальшивого хрусталя. Тюлевые занавески. Скромный книжный шкафчик в углу. Кресло, торшер, раскладной диван. Круглый стол с салфеткой. Ковер на стене, палас на полу. Мне показалось, что я пришел к себе домой. Туда, откуда я всю жизнь мечтал вырваться. И я вдруг понял, что если я останусь здесь хотя бы на полчаса – то я останусь здесь навсегда. Здесь так уютно и тепло. Так привычно и нежно. Так просто и понятно. Так похоже на всё, к чему я привык! В общем, прощай будущее. И поэтому я хлопнул себя по лбу, что-то забормотал, побежал к телефону, уж не помню, куда я звонил. Наврал что-то дурацкое и убежал. Может быть, я был неправ. Но я это очень сильно почувствовал. Вот, кстати, еще один урок, – сказал Лопатин. – Надо слушать себя. Слышать себя. И стараться не перечить самому себе. Хотя, конечно, я очень переживал. Я понимал, что обидел девушку этой странной выходкой. Ну а кроме того, я продолжал ее любить, вот что ужасно! Она мне долго снилась, такая красивая, такая страшно желанная, и я думал: ну что ж я за идиот… И однако.
Он снова развел руками.
— И однако! – раздался голос из зала. – Раз уж тут пошли такие интимные откровенности, надеюсь, мой вопрос никого не смутит… Павел Сергеевич, а к чему была такая сексуальная серьезность? Тем более в столь юном возрасте. Ну да, вы решили, что жениться не будете – ну и что? Прекрасная девушка, на все согласна… Ждет, готовится… Развлеклись бы немного, а потом помаленьку задний ход.
— Я не хотел юлить перед Богом, – неожиданно ответил Лопатин.
— То есть перед девушкой?
— Обманывая человека, вы пытаетесь обмануть Бога, – Лопатин был серьезен. – Таковы мои, извините, религиозные убеждения. Ну а если сбавить пафос, то я вдобавок боялся, что не смогу удержаться от долгих отношений, а значит, от брака, от детей, от семейной трясины в мещанском мирке… Уж очень она была хороша, уж очень я ее любил. Энергия перемен черпается в энергии отношений – но не просто. В некоторой, так сказать, оптимальной разности потенциалов. Тогда она выходит вовне, в достижения, а не сгорает внутри, в любви двоих. – Он сделал паузу и закончил: – Итак. Не искать гармонии! Слушать себя! Быть честным с собой и с людьми! Вот и все секреты моих развилок и рисков, – и он положил микрофон на стол. – Спасибо!
Слушатели негромко поаплодировали.
Дальше был доклад крупного страховщика.
Потом пошли ужинать. Сидели за четырьмя большими круглыми столами, по восемь человек за каждым. У Лопатина здесь не было знакомых, кроме президента клуба, но тот сидел в другом конце зала. После ужина гуляли по большой террасе вокруг отеля. К Лопатину никто не подходил поговорить, хотя обычно он бывал в центре компании. То ли компания была не такая, как всегда, то ли он зря все это рассказывал. Ну и ладно. Зато какой воздух, какая тишина.
Было уже совсем темно.
— Павел Сергеевич! – окликнул женский голос. – Давайте наконец познакомимся.
Немолодая дама, явно ровесница ему, хотя очень ухоженная, вытащила из сумочки визитку, протянула ему.
— Благодарю, с удовольствием!
Лопатин шагнул к фонарю, сощурился, мельком прочитал длинную фамилию и красивую должность. Сунул визитку в карман. Поклонился:
— Очень приятно. У меня, к сожалению, визитки нет. Нет необходимости. Поверьте, это не распускание хвоста, но – но меня и так знают.
— Пустяки! – сказала дама. – Павлик, пойдем к тебе в номер.
— А?
— Бе! Вдруг сейчас я тебе подойду, в социальном смысле?
— Светлана! У тебя же была другая фамилия.
— Ага. Чтоб я сорок лет сидела у окошка и слезы лила? Смешно.
— Прости, – сказал Лопатин.
— В русском языке сто тысяч слов. Ты выбрал самое глупое.
— Тогда отстань.
— Еще чего. Пошли к тебе, я сказала.
— Почему?
— Не почему, а зачем…
Она обняла его за талию и прижалась к нему плечом. Секунду назад он хотел послать ее к черту. Но каменный пол террасы поехал у него под ногами. Он, в согласии с собственными рецептами и принципами, попробовал послушать себя. Там было тихо.
— Пошли, – ответил он, обнимая ее за плечо, пальцами лаская ее шею, ухо, висок с дужкой очков.
В номере была открыта балконная дверь: наверное, он забыл закрыть ее, когда шел делать доклад. Закрыл. Задернул занавеску. Потом зажег свет.
— Какой ты смешной, – сказала она. – Окно на горы смотрит. Никто нас не увидит.
— Да, да, – кивнул он.
— Ты только не думай, что я специально приехала, на тебя посмотреть. Так совпало.
— Но когда увидела мою фамилию в программке, не отказалась? Уже спасибо. Ты садись, что ты стоишь посреди ковра?
— Да пожалуйста! – она как-то странно попинала ногой кресла, пощупала диван, покосилась в сторону кровати. – Скажи мне что-нибудь. Что ты молчишь?
— Что тебе сказать… Ты не обиделась, что я все это рассказал? Я же не знал, что ты тут сидишь.
— Нет, не обиделась. Ты же не знал, что я тут сижу.
Он уселся на диван. Положил ногу на ногу. Скрестил руки на груди. Посидел так недолго. Потом уперся ладонями в диванные подушки, справа и слева от себя. Покачал ногой в красивом узком ботинке.
Она села в кресло напротив, оттолкнула в сторону журнальный столик, пододвинулась ближе к нему. Сняла туфли, отбросила их в сторону. Положила свою левую ногу ему на колено.
— Погладь! –едва ли не приказала она.
— А не… не слишком?
— Самый раз. Имею право. Ты тогда меня почти убил. Хотя, казалось бы, чепуха какая. Пришел мальчик, поцеловал, полапал и убежал. Может, у мальчика не встал, и он застеснялся. Бывает. Но нет. Все не так. Я обожала себя.
— Ты сказала «себя» или «тебя», в смысле «меня»? – Лопатин не расслышал.
— Я сказала «себя»! – она ткнула пальцем себя в грудь. – Меня. Светку Быстрову. Я обожала свою красоту. Павлик, Павлик, какая я была красивая…
— Ты и сейчас красивая.
— Не перебивай! Я –это была моя любовь, моя красота. Глаза, волосы, губы, шея, плечи, грудь, живот, бедра. Мне было наплевать на все. На институт, на маму с папой, на умные книжки, на работу, деньги, кино, что там еще бывает у нормальных людей. Главное в моей жизни – это была женщина, хорошо, девушка! – по имени «я». Я смотрела на себя в зеркало. Часами. Одетая и голая. Я влюбилась в тебя. Первый раз в жизни по-настоящему. То есть полюбила тебя сильнее, чем себя. Я хотела отдать себя – тебе. А ты меня бросил. Как-то особенно грубо и пошло. Как будто побрезговал. Ужасно.
— Меня тоже бросали девушки! – Лопатин пожал плечами. – И вот я перед вами. И вот ты перед нами. Ты что, повесилась? Спилась? Скололась? Забомжевала? Вышла замуж за жлоба-козла-подонка?
— Хуже. Я разучилась любить…
Вдруг она заплакала, наивно и громко, закрыв лицо ладонями. Ее нога продолжала лежать у него на колене. Сквозь мысок чулка он увидел, как она поджимает и разжимает пальцы. Как будто зовет его. Он взял ее за пятку, чуть поднял ее ногу, сам чуть пригнулся, поцеловал ее подъем.
— Светка! – негромко сказал он. – Не плачь. Ничего… Ничего…
Она протянула к нему руки.
Они поцеловались.
— Давай свет погасим и разденемся, – сказала она.
Он встал, выключил люстру и свет в прихожей.
— Торшер тоже, – сказала она. – Нам уже не сорок. И даже не пятьдесят пять.
Она была очень худая.
Она сильно хотела. Он тоже. Она ему помогла. Все получилось.
Ему было тяжело физически. Он наслаждался и задыхался одновременно. Смотрел в темное окно и пытался представить себе ее тогдашнюю – он ведь тогда так и не увидел ее совсем голой, только грудь целовал, розовую и стоячую. А теперь она была в бюстгальтере.
Кажется, ей было хорошо. Она стонала и дрожала. У него вдруг заныло сердце. Но он все-таки довел дело до конца. Она почувствовала и кончила вместе с ним. Кажется, в третий раз. Сердце болело все сильнее. Вся грудь, в центре и с боков, и боль переходила на шею и даже челюсти.
— Спасибо, – прошептал он, не показывая, что ему нехорошо.
— Не за что! – прошипела она.
Он встал, шатаясь дошел до ванной.
Отерся. Вернулся. В полутьме увидел, что она одевается. Из последних сил натянул брюки. Накинул рубашку. Сказал:
— Душно! – открыл балкон, едва вышел наружу.
Луна светила. Горы были далекие и красивые. Ближе была темнота – склон, скалы, кусты.
Он сел на низкую каменную ограду.
Она встала в дверях.
— Не молчи! – шепотом попросил он.
— Я только теперь поняла, как я на самом деле тебя ненавижу. Мне ничего не надо было. Я прожила чужую жизнь. Из-за тебя. Я не хотела кидаться в бизнес, наживать миллионы, управлять банком. Я хотела быть женой. Твоей. И всё. Хотела e*aться с тобой. Вот как сейчас. Целыми днями. А ты меня бросил…
— Мне плохо, – сказал он.
— Мне еще хуже. У тебя жена, дети, внуки. А у меня только этот единственный разик с любимым человеком. Знаешь, я тогда перед свиданием сама лишила себя невинности. Ручкой от столового ножа. Обмакнув в водку. Так жгло, что даже не больно. Все для тебя, любимый. Чтоб тебе было приятно. Чтоб ты на-сла-диии-лся!
— Зачем ты рассказываешь всякую гадость? – застонал он.
— Это не гадость. Это любовь. Она была. Теперь ее нет. Ты ведь не женишься на мне сейчас? А если да, то я все равно буду тебя ненавидеть. За сорок зряшных лет.
— Мне плохо, – повторил он и застучал зубами. – Кажется, у меня инфаркт.
— Конечно, я могу подождать полчасика. Потом пойти на рецепцию, вызвать скорую. Они приедут в лучшем случае через час. Девяносто девять процентов, что ты сдохнешь сам. Но я тоже не хочу юлить перед Богом!
Она шагнула к нему и сильно толкнула в грудь.
Он упал с низкой ограды наружу, секунду задержался на узкой гравийной бровке и рухнул с крутого обрыва вниз.
«А теперь мне кажется, что он все решил правильно! – подумала, а может быть, шепотом проговорила она. – Если бы он тогда остался – мы стали бы жить вместе, через полгода была бы свадьба, через десять лет он бы дослужился до завотделом в своей несчастной газетке, а я – до завуча в школе, и это в лучшем случае. Мы бы ссорились из-за бедности, изменяли бы друг другу, плодили бы несчастных и злых детей… А так – у меня прекрасная, интересная, богатая жизнь. Такой дом, такие деньги, такой круг. У него тоже все отлично сложилось. Все правильно».
Наклонилась, посмотрела вниз.
Между скалами были кусты, там едва угадывалось его тело.
Кажется, он уже не шевелился.
«Ничего, ничего… – шептала она. – Наймем адвоката… А если докажут и посадят, ещё интереснее. Напишу автобиографический роман и буду знаменитая, почти как он».
***
Он выжил, несмотря на сильный сердечный приступ и перелом руки.
Они поженились и живут вроде бы счастливо.
Вот такие развилки и риски.
