О книге эссе и мемуаров Владимира Френкеля «Последняя роза»
Татьяна ЛИВШИЦ-АЗАЗ
В 2013 году вышел сборник стихотворений Владимира Френкеля (далее ВФ – ТЛ) «Витраж» с предисловием незабвенного Константина Кикоина – физика, поэта, эссеиста. В нем Константин писал:
«Сколь населены наши поэтические миры? Примеряясь с этим аршином к стихам Вл. Френкеля я с некоторой оторопью обнаружил, что население его лирики состоит из одного-единственного человека. /…/ Одиночество поэта не сразу замечаешь, потому что его стихи выстроены уверенной рукой мастера».
Точное замечание, и в качестве его подтверждения приведу одно из любимых мною поэтически-философских стихотворений поэта.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
ВОСПОМИНАНИЕ
Лодка неслышно скользит по реке,
Весла работают тише и тише,
Вот он и берег, и невдалеке
Виден поселок и острые крыши.
Время уходит – и это пройдет,
Только останется воспоминанье:
Лодка беззвучно плывет и плывет
И исчезает в вечернем тумане.
Здесь даже тот самый «один-единственный» герой присутствует как внешний наблюдатель, выведенный за рамки картины. Это – в поэзии. А вот сборник, о котором идет речь, – сборник эссе и мемуаров, похожих на эссе, – оказался густонаселенным, причем людьми особыми, вошедшими в историю русской литературы за последние два века. Независимо от того, был ли автор знаком с ними по жизни сам или по историческим источникам, они предстают перед нами полнокровными и трехмерными, так как причастность Френкеля к «урокам» их жизней совершенно очевидна. Немногими словами автору удается схватить главное, а затем неторопливо и углубленно, «антисуетно», поразмышлять об их судьбах и творчестве, зорко отслеживая влияние на него тех или иных обстоятельств. Причем следовать за ходом его рассуждений и выводов, всегда абсолютно самостоятельных, читателю легко и увлекательно. А происходит это еще потому, что и проза Владимира написана той же уверенной рукой мастера, свободно владеющего отточенным литературным стилем.
Сборник включает три раздела. В первом собраны тексты, в центре которых доминантные идеи (или «сквозные сюжеты») в творчестве Набокова, Пушкина и Блока, Булгакова, Башевиса-Зингера. Там же, но особняком, эссе «Искусство и Катастрофа» (об искусстве на тему Холокоста).
Во втором разделе собраны очерки о русских писателях, чей жизненный и творческий путь был связан с Балтийским краем, а также портреты литературной советской и постсоветской Риги. На самом деле, это не очерки, а радио-сценарии, и выстроены они по правилам отменной драматургии, требуемой жанром.
И, наконец, третий раздел, состоящий из двух автобиографических эссе, которые можно назвать попыткой внутреннего автопортрета в интерьере времени и места.
(Позволю себе небольшое замечание о композиции разделов. На мой взгляд, все тексты (независимо от жанра), посвященные литературным современникам и землякам, входившими в личный круг общения Френкеля, стоило выделить в общий раздел «рижского времени 60–70-х гг.». И если в то время он являлся его участником и свидетелем, то сегодня стал его летописцем).
Без сомнения, все тексты этой книги объединены едиными «мета» героями, и они – Время и Литература – как камертон, определяют рамки судьбы и палитру творчества каждого конкретного писателя.
Эссе о Набокове называется «Владимир Набоков перед образом “неведомого Бога”». Известно, что гениальный писатель был атеистом, в какие-то периоды агностиком. У Набокова есть такие слова: «Однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда». Вспоминается известное определение лауреата Нобелевской премии, физика Эрвина Шрёдингера, из его книги «Что такое жизнь с точки зрения физики?»: «Жизнь есть постоянная борьба с энтропией». А что есть хаос как не иное название энтропии?
Как тонко, как точно выражает Френкель свое отношение к этой дилемме: «Истинная вера Владимира Набокова была в том, что он чувствовал не отменимое и неуничтожимое в самой жизни, среди всех ее обманов и мнимостей». Он находит в его текстах «блистающую» печать великого и вечного. И вывод: «Стоит лишь взглянуть на Божий мир, чтобы увидеть его образ в своей душе».
В эссе «Метель и свет. От Пушкина до Блока» увлеченно следишь за авторским анализом блужданий в метели и поисков выхода к свету у обоих поэтов, их перекличкой через столетие: от «Капитанской дочки» до поэмы «Двенадцать».
Размышляя о «тайной и выстраданной идее» Башевиса-Зингера, о его загадке, ВФ пишет: «Наша жизнь похожа на кафетерий, куда приходят и откуда уходят, где встречаются, разговаривают и обмениваются новостями – и никто ничему не удивляется, и никто ничего точно не знает, /…/» и заканчивает словами знаменитого еврейского писателя, столь уместными в этом пассаже: «…ибо, если и существует такая вещь, как правда, она сложна и скрыта от глаз людских, как корона из перьев». Кстати, именно это высказывание И.Башевиса-Зингера выбрано ВФ в качестве эпиграфа к его книге.
«30 лет он (роман «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова – ТЛ) пролежал в столе, и вот его настиг небывалый читательский успех». Для Френкеля – это не только роман о Мастере и Маргарите, Понтии Пилате и Иешуа, Воланде и его свите, природе зла и соблазна, творчестве и цене за этот дар. Для него это, прежде всего, роман о Вере и Воскресении. Корни романной проблематики он находит в жизни самого писателя, а стержневую идею – в других его произведениях. Владимир убежден, что для многих людей с этого романа начался путь к Вере.
На примере известного фильма Романа Поланского «Пианист» автор размышляет о том, возможно ли изобразить Холокост в искусстве. Его доводы ясны и убедительны: если на сцене будут резать ребенка живьем, это вызовет сильнейшую реакцию у зрителя, но искусство ли это? Брутальность материала вытесняет и подменяет искусство. А оно начинается там, где есть личная судьба героя. Эти рассуждения приходят на ум, когда смотришь документальные фильмы и передачи о современном геноциде евреев – «Седьмое октября 2023 г.»: изначальная «брутальность материала» может испугать и оттолкнуть, но, когда в центре рассказ о том, что случилось с отдельным конкретным человеком (или семьей), о реакциях и выборах, о его мыслях и чувствах, возникает зрительский интерес и участие, и они побеждают первоначальный инстинкт отталкивания от ужаса.
Первый раздел заканчивается тремя миниатюрами о Иерусалиме, реальном и мистическом, небесном золотом городе из видений Иоанна Богослова. И потому естественно вспомнить и процитировать стихотворение ВФ о Вечном Граде. В нем обостренное внутреннее зрение философа и поэта как будто «прозревает» картину мира еще до реальной встречи с ним:
Востоко-Запад, Иерусалим,
Нагроможденье скал,
Времен, наречий, зато над ним
Небо – чего и ждал.
Характеризуя второй раздел книги – «Радиосценарии» – можно сказать, что автор предлагает слушателю-читателю выпуклое сочетание исторических обстоятельств, биографического контекста, связанного с Балтией, и его выражения в литературном творчестве. Эти эссе можно объединить известным высказыванием А.Кушнера, крупного поэта нашей эпохи: «времена не выбирают, в них живут и умирают».
Среди его героев – пять известных в русской литературе имен из прошлого: Вильгельм Кюхельбекер, Николай Языков, Михаил Кузмин и Георгий Ивнов. У каждого из них жизненный путь на какое-то время пересекался с Ливонией, Латгалией, Курляндией или Лифляндией. Каждый из них по-своему привязался к этим местам, ощутил особый воздух этого края и выразил эту душевную связь в своих текстах. Вот послушайте, какой любовью к нему дышат слова Кюхельбекера в «Эстонской повести. Адо», которые цитирует Френкель:
«Воскресните в моей памяти леса, дикие, угрюмые! Вы, ели до небес восходящие, сосны темно-зеленые, вековые дщери Эстонии – ничто не изгладит из моей памяти воспоминания картин тех лет, когда начинаешь чувствовать, но еще не понимаешь себя и окружающего мира». А вот отрывки из путевых заметок Кюхельбекера: «После 11-летней разлуки проскакал я в осеннюю бурную ночь через места, для меня незабвенные и не успел обнять гроб родителя. /…/ Дерпт (Тарту)… Сколько воспоминаний, сколько милых картин, ясных и сумрачных из моего минувшего времени. /…/ О Курляндия! Огромные сосны, ели, липы и березы здесь возвышаются в воздух и напоминают древних богов: Перкуна, Пикола, Готримбоса. Были времена, когда ее (Эстонии – ТЛ) мощные обитатели не знали ни саксонского ига, ни кроткого учения Христова. Сохранились по сю пору сказания о сих веках независимости и силы».
Кажется, что устами Кюхельбекера выражена и авторская любовь к Балтии. Но ее любили не только из-за своеобразной природы. В царские времена северо-западная окраина империи была преддверием европейской свободы. И неслучайно, автор приводит стихотворение «Дерпт» Николая Языкова о семи годах, проведенных в Дерптском университете:
Моя любимая страна,
Где ожил я, где я впервые
Узнал восторги удалые
И музы песен и вина /…/
Мы здесь творим свою судьбу,
Здесь гений жаться не обязан,
И, Христа ради, не привязан
К самодержавному столбу!
Федор Иванович Тютчев никогда не жил в Балтии. Он лишь проезжал несколько раз через бесконечные поля Ливонии вдоль пустынной реки Даугавы по дороге на службу в королевской Баварии. Томительное путешествие по безлюдному маршруту, достаточно однообразному, навеяло на него два-три стихотворения. Для Френкеля они становятся «отмычкой», которая позволяет доказательно развернуть перед читателем всю мировоззренческую систему поэта – философскую и политическую – и в то же время показать всю красоту и глубину тютчевской поэзии.
В основе тютчевской концепции мира лежало противопоставление хаоса и природы, истории и цивилизации, причем победителем в этом споре всегда оставалась молчаливая, равнодушная и вечная природа, упорно стирающая следы человеческих деяний, следы истории. Пустынный ливонский край всякий раз рождал в его душе этот образ.
Это интереснейшее эссе ВФ заканчивает своим стихотворением. Оно содержит ключевую для него мысль, которая красной нитью проходит и в других текстах сборника: концепции и убеждения меняются, поэзия остается. Эпиграфом к стихотворению взята строка из стиха Тютчева: «Через ливонские я проезжал поля…», с которого начинается эссе:
Через ливонские он проезжал поля.
Вокруг была печальная земля,
Забывшая о веке промелькнувшем,
И нынче-то увиденная для
Нелестного сужденья о минувшем.
/…/
А между тем одно уж то, что он
Окинул взглядом этот небосклон,
Балтийские песчаные дороги,
Останется до будущих времен,
Покуда помним тютчевские строки.
В этом же разделе есть четыре радиосценария, посвященные современникам автора, знакомым со времен рижской молодости – Владилену Владимирскому, Елене Дымарской, Самуилу Шварцбанду, и ряду поэтов из литературной компании, собиравшейся у постамента памятнику Барклаю де Толли в 60-70-е годы.
В этом кругу Владилен Владимирский и Елена Дымарская были особо яркими фигурами.
Владимирский – рыцарь (или фанат) авторской песни – славился своей уникальной коллекцией записей Галича, Высоцкого, Окуджавы и многих других авторов. Он щедро делился ею со всеми желающими, его дом был всегда открыт для тех, кто искал песенной поэзии. Когда в 90-е техническая необходимость в подобном культуртрегерстве исчезла, сам Владилен, «рыцарь бедный», угас физически – ушел из жизни.
Как рассказать о хорошем, настоящем поэте, не очень известном за пределами своего времени – 90-е, нулевые, десятые – и своей страны Латвии? Как открыть читателю новое имя, чтобы увлечь им и зародить в его сердце, если не любовь, то хотя бы интерес?
Я никогда не слышала о Елене Дымарской, коренной рижанке, «умной, общительной, приветливой и образованной», в доме которой, в уютном уголке старой Риги, всегда звучали стихи и песни, которые она сама исполняла, взяв в руки гитару. Особенно любила Цветаеву. И лишь в нулевые годы нашего века вышли сборники ее собственных стихов, и, как пишет Френкель, их «энергетический слог заставляет вспомнить цветаевскую поэтику». В эссе обильно цитируются поэтические тексты Дымарской, которые на протяжении лет составили лирический дневник талантливой и бесстрашной женщины. Ее жизнь из-за тяжелой болезни внезапно оборвалась в 2013 году. Незадолго до близкой развязки, о чем она догадывалась, как истинно мужественный и интеллигентный человек, она написала:
Мы понемногу уходим в вечность…
Говорят, что время все раны лечит,
А так как в вечности времени прорва,
Когда-нибудь станем совсем здоровы,
Чисты, невинны и первозданны…
Какие на нас у вечности планы?
В этом радиосценарии Елена Дымарская оживает перед глазами читателя, доселе с ней незнакомого. И здесь снова дело не только в литературном мастерстве автора, а в его искреннем человеческом желании, почти внутреннем повелении, воссоздать ее облик в слове, вырвав из небытия памяти.
Фигуре еще одного современника и дважды соотечественника по Латвии и по Израилю, крупного пушкиниста Самуила Шварцбанда, посвящен очерк, в котором на первое место выходит поэтическая ипостась известного исследователя литературы.
«Вокруг Барклая» – это коллективный портрет молодых поэтов 60-х, которые каждый вечер собирались возле постамента полководцу Первой Отечественной войны 1812 года Барклаю де Толли. (Сама скульптора отсутствовала и была возвращена на постамент уже в перестроечные времена.) «Они все рано ушли из жизни. Для этих поэтов подлинной реальностью была именно та хрупкая реальность, которую они сами себе создали, а не та советская псевдо-реальность, которая их окружала». Воспоминания о поэтических друзьях становятся трамплином, с которого автор «прыгает», чтобы погрузиться в размышления о нужности поэзии, которую столько раз хоронили в прошедшие, да и в наши времена, а она все жива, потому что нужна людям!
Любопытно, что и в воспоминаниях о своей жизни главное место занимает не сам автор, а все те же «сквозные», подлинные герои этой книги – Время и Литература. Их нескончаемый диалог – наша неизбежная зависимость от этого взаимодействия.
Мемуар, заключающий книгу, дал ей название – «Последняя роза». Время действия – середина 70-х. Место действия – читальный зал Латвийского журнального фонда в Старой Риге. Молодой поэт Владимир Френкель, увлекающийся историей и философией, приходит туда, чтобы прочитать последний номер, известного дореволюционного издания «Вопросы философии и психологии», вышедший в декабре 1918 г. «Номер был антисоветским в буквальном, научно-историческом смысле – это был первый исторический анализ причин российской катастрофы». И номер этот ему выдают. А вот первый номер журнала «Новый мир» за 1963 г., также заказанный, ему не выдают. Почему? Потому что там был опубликован рассказ Александра Солженицына «Матренин двор», а к тому времени писатель рассорился с советской властью и был изгнан из страны. Но ведь рассказ напечатал главный редактор Александр Твардовский, убежденный коммунист! С заключением Френкеля невозможно не согласиться: «…когда начинают рассуждать отчего пала советская власть и распался СССР, и искать «виновных», то я отвечаю следующее: нет, господа, никаких виновников этого нет. Советская власть рухнула из-за собственного идиотизма».
Дополнительная «пикантная» подробность: «Новый мир» был заказан ВФ как раз не из-за рассказа Солженицына, а чтобы, по просьбе друзей, сделать ксерокопию напечатанного в нем же известного стихотворения Анны Ахматовой «Последняя роза»…
Очерк (и вся книга) завершаются строфами о розе поэзии, «расцветшей некогда» и в стихах самого автора:
Это желтая роза, цветущая у забора,
Это длинный день на окраине городской
Не уйдет никак, и осень еще не скоро,
И неспешное солнце спускается за рекой.
И протяжный гудок от станции без ответа
Остается к вечеру, так уж тому и быть.
Это вечный отблеск давно ушедшего лета,
И цветущей розы пока еще не забыть.
Еще раз перед читателем сокровенное авторское убеждение: в нашем вечно меняющемся мире бессмертно только слово настоящего поэта, и поэзия пребудет с нами всегда, ведь она – неотъемлемая и насущная спутница человеческой жизни.
