Михаил Генделев: «Я не считаю себя русским поэтом ни по крови, ни по вере, ни по военной, ни по гражданской биографии, ни по опыту, ни по эстетическим переживаниям… Я поэт израильский, русскоязычный. А человек – eвpeйский. Причем сообщаю я это безо всякой гордости, без скандирования. Но и без горечи и сожаления. Как анкетные данные в предбаннике Страшного суда»
Василий ИВАНОВ
Этот Поэт очень важен для меня. И очень мне симпатичен. Я считаю его одним из лучших поэтов в русской литературе своего времени. Так мне кажется, хотя уверен, что многие со мной не согласятся. Скажу больше: сам не могу понять такую близость с ним.
Его очень многие любили. Правда многие и терпеть не могли. Не так давно одна очень значимая и интересная личность в израильских литературе и журналистике, сабра, в ответ на мои восторги о нём написала:
"Да что в нём особенного? Абсолютно ничего".
А мне кажется, что в нём всё особенное. Даже то, что во второй половине ХХ века и далее, он, наверное, единственный Поэт (с заглавной буквы), кто имел реальный боевой опыт и участвовал в тяжёлых боях. Мой любимый Александр Алон всё-таки был в первую очередь журналистом. Других таких не помню. Даже если он не герой, то настоящий воин, защитник.
Это Михаил Генделев. Израильтяне, конечно, сразу его вспомнят, да и любители поэзии из других стран, думаю, тоже.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Он ленинградец, родился в 1950 г. Его отец Самуил в начале войны в бою был тяжело ранен и лишился ног. Вот как писал о чудесном спасении отца сам Генделев в незавершенном романе «Великое русское путешествие»:
«Без сознания отец пролежал двое суток измочаленными культями в крошеном льду мартовской Невы. Ледяная вода стянула сосуды – он не истек. Спасли отца часы – на них, дедовский презент, позарились мародеры, они же санитары. Снимая с остатков отца часы, человеколюбивые мародеры обнаружили, что – пульс!..».
В школьные годы Генделев увлекался скульптурой, занимался боксом. В документальном фильме А. Стефановича «Все мои сыновья» (1967 г.) семнадцатилетний Генделев с солидными роговыми очками на носу рассказывал, что мечтал стать «и историком, и литератором, и журналистом». В 1967 году Генделев поступил в Ленинградский санитарно-гигиенический институт.
Отметим, что выбор был вынужденным: как еврей, Генделев подпадал под негласные ограничения и при всем своем желании не мог надеяться поступить в гуманитарный ВУЗ (тем более что в школе не отличался прилежанием, а семья не располагала необходимыми связями). В поздних интервью Михаил признавался, что «врачом стал случайно», а выбор медицинского института определился тем, что его тетка работала там старшим преподавателем кафедры иностранных языков.
Писать стихи Генделев начал в 18 лет, на первом или втором курсе института. В конце шестидесятых Михаил также пробовал себя в роли автора бардовских песен, сочинив ряд текстов, которые были положены на музыку Л. Герштейн и Л. Нирманом. Наиболее известен из них «белогвардейский» романс «Ностальгия». Когда я узнал, что этот романс написал он, просто оказался в ступоре. Уверен, что вы тоже очень удивитесь, прочитав его.
В 1972 году начинающий поэт был представлен писателю Давиду Дару, покровителю и наставнику неофициальных молодых сочинителей города. Благодаря Дару и будущему заклятому врагу, поэту К. Кузьминскому, Генделев вошел в богемное сообщество молодых поэтов Ленинграда, познакомился с В. Кривулиным, В. Ширали, Б. Куприяновым, Е. Игнатовой, Е. Шварц, Ю. Вознесенской, О. Охапкиным, Е. Вензелем, С. Стратановским и многими другими литераторами. А с некоторым и подружился на всю жизнь. Он вообще умел дружить.
К середине семидесятых годов стихи Генделева распространяются в самиздате, включаются в подпольные журналы и антологии.
Позднее, по словам поэта, принадлежность к «петербургской школе» и в особенности жесткая критика, принятая в тогдашней поэтической среде по отношению к собратьям по перу, помогла ему овладеть формальной, технической стороной версификации.
«В среде андеграунда была чрезвычайно высокая конкуренция… Конкурс на место поэта в Ленинграде того периода был чрезвычайно высок, как и уровень письма. То есть нужно было нечто предложить. Поэтическая традиция была отчетлива, бушевали неоклассицизм, постакмеизм, вспоминались обэриуты. Имели место пристальное внимание к стиху и, скажем так, технологическая широта. Писала тьма народу, быть поэтом было престижно. И поэты были замечательные», – вспоминал он.
В разные годы Генделев подрабатывал «на лесоповале, санитаром в больнице для душевнобольных, фельдшером на скорой помощи, литредактором в газете, в этнографической экспедиции на Севере, фельдшером в психосоматической больнице, грузчиком в Таллинском порту, художником на стадионе, скульптором в совхозе, почтальоном, ныряльщиком за рапанами, спарринг-партнером, лоточником на Сухумском пляже, режиссером и сценаристом агитбригады», писал тексты для телевизионных агиток и т.п. Круто да? И всё это пригодилось.
Особых сионистских убеждений у него в то время не было. В поздних интервью свой отъезд Генделев мотивировал политическими и эстетическими разногласиями с советской властью и невозможностью разделить ценности, существенные для русского писателя, в частности – ответственность за судьбу страны. Вместе с тем он не представлял себя и русским писателем в изгнании, считая такую позицию смешной для еврея.
11 мая 1977 г. Генделев, по собственным словам, вместе с женой «вылетел пулей» из СССР и очутился в Израиле. Семья поселилась в Беэр-Шеве, где Генделев работал анестезиологом в больнице «Сорока».
Первая израильская и первая официальная публикация Генделева состоялась в № 20 журнала «Сион» (1977 г.), г. В 1979 году в издательстве «Москва-Иерусалим» вышла в свет его первая книга «Въезд в Иерусалим», подытожившая эпоху «петербургского» Генделева.
В конце 1979 — начале 1980 гг. Генделев прошел четырехмесячную подготовку в израильской армии и был выпущен офицером медслужбы. Но, если в первые израильские годы Генделев еще мыслил себя врачом и строил планы поступить в интернатуру, то теперь принял решение отказаться от медицинской карьеры и избрать поэтический путь. Так пишут близко знающие его люди.
В Израиле Генделев нашел поэтического наставника в лице блестящего петербургского поэта Анри Волохонского, с конца 1973 г. жившего в Тверии.
В начале 1980-х гг. в соавторстве с П. Криксуновым Генделев начал переводить великих еврейских поэтов XI-XIV веков, живших в Испании, в первую очередь Шломо ибн-Габироля (Гвироля). Переводились и отдельные произведения аль-Харизи, ибн-Эзры, Иехуды Галеви (Халеви), Шмуэля а-Нагида.
В июне 1982 года врач-резервист Генделев был призван в действующую армию в связи с началом Ливанской кампании (операция «Мир Галилее», переросшая в затяжную войну на территории южного и горного Ливана). В качестве военного врача он участвовал во взятии и оккупации городов Дамура и Сидона, операциях в районе гористого массива Шуф и озера Караун. Определяющими событиями войны для поэта стали морской десант и ночной бросок через апельсиновые плантации на Дамур, штурм бейрутского порта.
Поэтические отголоски этих впечатлений обнаруживаются во многих текстах Генделева.
Литературная ситуация оказалась тупиковой – с 1979 г. алия из СССР была фактически пресечена, приехавшие варились в собственном соку, читателей становилось все меньше. Буквальным спасением стала политическая перестройка в СССР. Постепенно начали налаживаться культурные связи, в Израиль хлынул ручеек новых репатриантов, превратившийся к концу десятилетия в бурный поток, появились новые периодические издания, книжные магазины.
В 1987 году Генделев стал одним из первых «русских» израильтян, посетивших СССР; впечатления от поездки легли в основу писавшегося в 1988-1989 гг. романа «Великое русское путешествие». Первый том романа вышел в издательстве «Текст» с послесловиями В. Аксенова и М. Вайскопфа. Заметим, что свою прозу Генделев считал «хлестаковской» и говорил, что в ней «скорее наличествует удаль, которую многие непосвящённые читатели опрометчиво принимают за стиль. На самом деле эта лихость и бравур изложения – изложения с разбегу – проистекает оттого, что страшно заглянуть в строчку и понять, что же ты накатал».
Генделев в это время познакомился с писателями и поэтами – Айги, В. Вишневским, А. Вознесенским, И. Холиным, Б. Окуджавой, и ещё, наверное, с не менее сотней других лучших представителей русской литературы того времени.
С Венедиктом Ерофеевым и Генрихом Сапгиром он поддерживал тесные дружеские отношения вплоть до смерти этих литераторов.
Вот как вспоминает это время близкий друг Генделева ещё с институтских времён Михаил Веллер:
"Он был человеком необыкновенно общительным, необыкновенно дружелюбным, – жил дружбой. Его квартира в центре Москвы – сначала на Патриарших, потом на Цветном бульваре – была подлинным литературным салоном – давно забытое слово. Наверное, вся творческая, вся литературная Москва текла через его дом. Здесь можно было встретить Аксенова и Макаревича, Лунгина и Охлобыстина, Соловьева и Ярмольника, Сорокин, Ерофеев, Кабаков, – всех не перечислишь, и все это были его друзья. «Он держал открытый дом», – было в XIX веке такое понятие.
В 1991 г. Генделев стал одним из основателей и президентом Иерусалимского литературного клуба.
Осенью 1999 г. по приглашению олигарха Бориса Березовского Генделев приехал в Москву в качестве политтехнолога-консультанта.
В 2000 году состояние здоровья Генделева существенно ухудшилось: он уехал в Швейцарию, где в клинике Сесиль в Лозанне лечился от бронхиальной астмы, позднее перешедшей в эмфизему легких.
В 2003 г. в московском издательстве «Время» вышла книга «Неполное собрание сочинений». Книга, очевидно, задумывалась как итоговая. В послесловии, напоминавшем поэтическое завещание, Генделев провозглашал:
«Я не считаю себя русским поэтом ни по крови, ни по вере, ни по военной, ни по гражданской биографии, ни по опыту, ни по эстетическим переживаниям… Я поэт израильский, русскоязычный. А человек – еврейский. Причем сообщаю я это безо всякой гордости, без скандирования. Но и без горечи и сожаления. Как анкетные данные в предбаннике Страшного суда».
Несмотря на существенную материальную помощь от Березовского (который очень любил поэзию Генделева) и Ходорковского, болезнь прогрессировала.
В 2008 г. у него рождается дочь.
В 2009 г. Михаил Генделев скончался в Иерусалиме в возрасте всего 58 лет.
Слово Михаилу Веллеру:
"Несерийный был человек какой-то, совершенно нестандартный. Сам про себя иногда говорил – да, я урод! Он был не то чтобы Квазимодо, но какой-то антикрасавец. Коротковатый, туловище какое-то плосковатое (Лермонтова так описывали). Черты лица грубовато-рубленые. И человек, совершенно лишенный страха, застенчивости, неловкости. Абсолютно уверен в себе. К любой цели он шел кратчайшим путем, прямо глядя вперед. Без малейших колебаний говорил и делал все, что хотел и считал нужным. Еще он обожал знакомиться. Пожимал руку и представлялся:
– Михаил Генделев. Еврей. – И, ехидно глядя в глаза: – А вы, молодой человек, из чьих будете?"
Можно про него писать ещё очень много интересного — и как он одевался, и как он общался, и какое громадное количество людей горевали после его смерти… Но он же ПОЭТ! Он автор, на мой взгляд, прекрасных стихов. И давайте обратимся к ним.
Я не буду писать о его необыкновенной и необычайной поэтике. Каждый это увидит и почувствует (или не почувствует сам.
Вот романс, авторство которого стало для меня полной неожиданностью в своё время.
НОСТАЛЬГИЯ
Корчит тело России,
От ударов тяжелых подков
Непутевой мессии
Офицерских полков.
И похмельем измучен,
От жары и тоски сатанел,
Пел о тройке поручик
У воды Дарданелл.
Чей ты сын?
Вся судьба твоя — сон.
Пей!
Твоя память — весы
Опрокинутых дней.
Через Праги и Вены
Гонит Родина блудных своих сыновей.
Не случилось измены,
Ты доволен — и пей.
Быть бы доле иною —
Стала красною кровью она.
То, что было виною,
Оказалось — вина.
Что молитвы бормочешь,
Верой сердца яришь?
Боже, белые ночи
Ниспошли на Париж!
Чей ты сын?
Вся судьба твоя — сон.
Пей
За багрянец осин
Петергофских аллей,
За полынь, за Неву,
Пей за горсточку талой воды
По весне,
Что была наяву,
А теперь — лишь во сне.
От вселенской погони
Не уйти, не уйти никуда.
На небесном погоне
Оборвалась звезда.
Простота револьвера
И холодный, спокойный висок…
Была белою — вера,
Покраснеет песок…
Чей ты сын?
Честь, Отечество — сон.
Пей
За морозную синь,
Пей за степь, за коней,
Пей за глину дорог,
Пей за тех, кто лежит средь неубранной ржи,
Кто у Дона полег,
Почему же ты жив?..
ПАМЯТИ ДЕМОНА
1
Как
змея учат молоку
так
змеи любят молоко
но
в молоке перед грозой скисает жало
гюрзу тенгинского полка
вспоила смерть его строку
железным ржавым молоком
не отпускала от груди
не
удержала
2
шармер на водах кислых дев
звездострадальца на манер
мадам
да он мясник
мадам
старлей спецназа
царя игральный офицер
младой опальный волкодав
вцепившийся
как бультерьер
в хребет
Кавказу
3
то
саблезубый как Аллах
и на душе его ни зги
ах на устах его молчок
и
на челе его ни блика
но
выскочив из-за угла
стремглав запутавшись в полах
озноб как мальчик-казачок
бежал висеть на удилах
его словесности его прекраснодиколикой
4
он
приходил из-за реки
из дела
выскочив-таки
и с шашки слизывал мозги
побегом базилика
как будто бы и ни при чем
томительно склоняет в сон
и
самому немного
черт
противунравственно и дико
5
лишь злой чечен не спросит чем
после химчистки от плеча
пах правый пах
и
бряк
рукав бекеши
поэт и в азии поэт
когда скажу и нет
и
над
над уммой милосердия закат
Медины от Святой до Маракеша
6
из
нашей школы он один
в ком странность я не находил
к выпиливанью лобзиком
аулов цельных Господи
и выжиганью по Корану
и
он коронный он гусар
ага как чувствовал врага
в жару на дне вади Бекаа
пардон муа в полдневный жар
во всю шахну Афганистана
7
не плачьте пери!
молоком
не кормят змея на душе
не плачьте Мэри
не о ком
уже не стоит петь рыдать стихи и плакать
под Валериком фейерверк
над офицериком салют
а смерть что смерть
она
лицо
его лизала как собака.
СТАНСЫ БЕЙРУТСКОГО ПОРТА
I
Еще я вспомню этот порт
где над заливом запах серы
где сладко жмурится сефард
на остов итакской галеры
ей рак морской отъел корму
нос губы щеки и команду
сефард – купец вольно? ему
злорадствовать негоцианту
а над галерою второй
не чаек но ворон кривлянье
на юте надпись над дырой
«Метафора» – чего – зиянье.
II
На мол послали эту часть
цвет спешенных младобородых
все и легли – не все но часть –
был греческий огонь на водах
а часть уселась на молу
и в жабры дым пустой толкали
прибой нес легкую золу
и черным был осален камень
и рыба битая как дичь
качаясь щекотала пятки
о чем и думали – опричь
бессмертия – что все в порядке.
III
Что поражает на войне –
обилье тварей интересных –
их – умерших в своей стране
и нас – по месту смерти местных
а поражает на войне
обилье тварей интересных:
нас огнь – но их уже вдвойне
по убиенью бессловесных!
а поражает на войне
что нагулявшись на свободе
назад приходит смерть – извне –
чтоб нас своей вернуть природе.
IV
У нас веселие в крови –
чужой – на! на потеху пирсу –
не нашей крови так лови
вечор обжаренную крысу!
и я смеялся потому
что стань за честь кокарды воин
я кошку кинул бы ему
чем счет гармонии удвоил.
V
Вода приснилась – тоже где
нашла присниться и успела
она держала на воде
что плавало и что хотела
валы покойные воды
не шевелясь на ней лежали
сирены голоса как льды
высоко над собой держали
как дети слепо – девки зря
я топ и думал обреченно:
что Ориону тропаря
и что ему до Ариона
но – голоса сирен низки
но – фальшь слышна при каждой вторе
проснуться рано что ни зги –
что слишком близко носит море.
VI
Их выносило по утрам
а мы не подбирали падаль
вдали что каждый выбирал
читали – дабы взгляд не падал
а в ослепительной дали
зачеркнутой по ходу действа
в залив вмерзали корабли
спаленного Адмиралтейства.
VII
С поверхности портовых вод
снять розу с ароматом рыбы
и – розовую – будет род
поступка скользкого пошиба
но финикийскую луну
мы пережили – а бросала
не лапа ль старика в волну
цветок конечно же тот самый
и об отчизне мы впервой
поразмышлявши глянем – Боже!
в пролет небес над головой
и каску отстегнув отложим
и нам откроется: не смерть
отчизна нам не мать-землица
а небеса над ней как твердь
они низки и крестик птицы
и бросим розу на броню
а нас у вод чужой столицы
запомним – белый крестик птицы
запомним и – в петлицу дню.
МЕСЯЦ АВ
I
Со стен
отличным был вид всегда
как
– туман им пыль –
из долин земли
медленные
камней стада
поднимались в Иерусалим.
Посмотреть
так смерть
несомненно сон
но тот
что снится себе сам
так я и записал
но прошел песок
и забыл я что записал.
А
в несозвездии Близнецов
огнь
кометы плясал
значит смерть
это такой сон
что снится тебе
сам.
Но тебе до того что снится тебе ли
что?
на песке налегке
стань
ясен взгляд твой и лоб твой
бел
и
ветка дыма в руке.
II
«В тот месяц Ав
как миллионы люстр
хвостатая звезда над Иерусалимом
сияла…»
Обведи
каламом неленивым
узор известняка
какой провел моллюск.
«…в тот месяц Ав –
не разбирая уже литер
склонимся
над плитой:
был город пуст и
мертв
и свет кометы той
на поколение ему был первый житель».
III
Если помнить – то наизусть:
клетка ветра
безногий куст
где к Иудейской пустыне спуск
от
Городской Стены –
сел
и умер в пыли
и – пусть
нет ему ветра
корням земли
прутья – разведены.
Наизусть продолжаем
тем паче
тех
не осталось кто помнит текст
до конца
и на языке
да и не было никогда
ни
следа их
ни
им следа
на известняке.
Но
каждый
предмет оставляет
тень
эхо черное наших тел
тьмы нашей иероглиф
если мы одни
нам и тень одна
мы отбросим память
а нас – она
кто бы нам подтвердил что душа есть нам
плоть
не испепелив?
Память все подтверждает
звук
зна?ком
а ежели нас зовут
по имени –
вот и мы!
кому
лицом к пустыне
кому
отличать темноту и тьму
и
темноту от тьмы.
IV
М. К.
А месяц Ав полуденный пылал
пылал
неопалимый!
переломи
и брось ему калам
последний каллиграф Иерусалима
затем
что так один что тень от близнеца
– оглянешься –
отпрянет
затем что на губах не голос а пыльца
известняка
и губы тоже камень.
V
Вести сухим зрачком по позолоте нам
читать ли золотым
в неподнебесной сини
но
в арках свет
и свист:
там ветры из пустыни
переползая
жмутся по стенам
там
Серединного и Мертвого
морей
и Красного
сошлись зиянья
скорее от перил!
в прострелы галерей
на двор
на дно двора где говорил с друзьями
еще стучат по коридорам каблуки
всех
милых всех моих
что память отпустила
а в том
что небо нам
расходятся круги
тьму лун и лун тому назад
светила.
VI
М.
Как сладко пел мой рот пустой
с колодезного дна
но голоса из черных вод
не слышала она
всю ночь
и тьму еще
и ночь
я звал: откликнись хоть!
но
нам никто не мог помочь
и не помог
Господь.
VII
М.
Под
черных радуг низкие мосты
и арки
Иерусалима
цепляясь
за нагорные оливы
за минареты и кресты
втекает
флот
галеры и плоты
груз моря мертвого
тяжелая вода
влечет саму себя
и
грузные суда
несносный груз фосфоресцирующей соли
и
путеводною
не кажется звезда
ни в Иудее ни в Оголе
кость непослушная!
не шевельнуть веслом
но
рта не выпрямивши
о былом
шепчи на камне палубном покоясь
Авессалом!
дурную свою повесть
не выпрямляя рта
Авессалом.
ВОЙНА В САДУ
I
Взят череп в шлем
в ремни и пряжки челюсть
язык
взят
в рот
тьма
тьма и есть
покуда смотришь через
а не
наоборот
тьма это тьма
когда смотреть снаружи
но – взгляд
на черную росу покрывшую оружье
войну тому назад.
II
В том
апельсиновом
полуденном
саду
где
воздух так колышется горячий
как
в
кто там помнит!
а – никто
в каком году
вблизи помойки
на наемной даче
на ощупь где ревень ложится в лебеду
здесь
в гибельном саду в простреленном углу
страны иной
откуда
что надейся
вернуться
что – вернись
а никуда не деться
как по себе свистать хулу и похвалу
а то
с улыбкой идиотской детства
как я стоять
живой
припав щекой к стволу.
III
Так
перегной перепахан
что
трудом белых рук
труп посадишь в садах Аллаха
и к утру зацветает труп
белым вьюнком увенчан
чей побег
от виска
отвести отшатнувшись
не легче
чем бы сделала это рука
лишь тогда
с отдаленных плантаций
мне неизвестных пород
этим пчелам златым
дам я право слетаться
с руки моей слизывать мед.
IV
Из
выколотой в несозвездьи
звезды созвездья Близнеца
стекали тьма со светом вместе
через края его лица
оставив
полной тишиною
пасть
но
сочился до конца
свет несозвездья Близнеца
над костяной его скулою
он был начальник караула
их
ненавидевший
собак
на замиренье их аулов
ходивший в красных сапогах
давно косивший зверовато
в полупустые небеса
и
верно ли
пророк Иса!
его врагом был Император.
V
Мы шли к Дамуру
мы не проходили садом
а шли
через ночной
сад
где и если двое были рядом
то тьма была второй
и так
был этот сад слепыми соткан
и
неприкосновенным сохранен
что мы и бабочки еще ночные совки
одни
водились в нем
и так был сад устроен
чтобы проще
нам
впредь
в ночном бою творящемся на ощупь
беспрекословно
умереть
за то
что мотыльки в пространстве чертят
развертки жестов а не контуры фигур
что
не найдя телам
опору даже в тверди
мы через сад прошли и вышли на Дамур.
VI
Славную мы проиграли войну
и неизвестно кому
рукокрылых
хлопки
мышей
в амфитеатре траншей
кому плащи с остатками кож
плещут
свесившись с каменных лож
и
яму
на верные сто голосов
затягивает песок
но
сдували с небес жерла наших фанфар
ангелов и ворон
а
когда протрубил шофар
снега осыпал Хермон
и
скажи Император
ну!
какую мы проиграли войну
если эха нет
и не может ров
вернуть нам низы хоров
ладно!
мы проиграли войну
и можно еще одну
что ж
мы вернемся в свою страну
и будем в голубизну
невинных небес
то есть
в неба свод
смотреть
и займем свой рот
дудкой
и будем пасти твой скот у Дамасских ворот.
VII
Л. М.
Не перевернется страница
а
с мясом
вырвется:
ах!
в мгновенном бою на границе
у белого дня на глазах
с прищуром
тем более узким
чем
пристальнее
устремлен
Господь наш не знает по-русски
и русских не помнит имен.
ПРОСТЫЕ ВОЕННЫЕ ОКТАВЫ
М. В.
Рассвет начнется там где был закат
к рассвета собственному удивленью
лежат солдаты а туман поверх солдат
и часовой в тумане по колени
его и зачерпнул – он сладковат
и липнет к пальцам – пальцы пахнут тленьем –
оберегающий сладчайший сон войны
брезгливо вытер пальцы о штаны.
Холодный дым еще живой воды
течет и в жилах рыбы и – снаружи –
стоят темно?ты как стоячие пруды
живородящей средиземной лужи
что след наш будет известняк в том нет беды
вот бедных варваров следам придется хуже –
их убивай – а все икра и гниль
и портит стиль колониальный стиль.
Спроси (пока дремотный кровоток
пересыпается в артериа каротис
и жизнь одна и век не короток
и жизнь длинна да только сон короток)
спроси у собственной своей души сынок
с чего ее бессмертную воротит:
война сынок – а ни шиша
не откликается бессмертная душа.
В душе искания подобны ловле вши
залезшей под счастливую сорочку
чего там шарить в темноте – и те гроши
что наскребешь пропьются в одиночку
я верил бы в бессмертие души
да две метафоры перегружают строчку
и то едва перенесла строка
что Божьим небом полнится рука.
И в Божье небо отошел туман
и любопытный и как я неспящий
увидит вспученные туши басурман
они действительно безглазы и смердящи
их кошки шевелят – они из ран
что-то такое розовое тащат
что крутанись в руке моей праща
метнул бы в них обломок кирпича.
БАЛЛАДА МОСТА ЧЕРЕЗ РЕКУ ЛИТАНИ
Мыши
ночной полет
не касается темных вод
какие – смотри выше – перелетает
и мы
не будем касаться тьмы
под
и
над
мостом через Литани
мы
это какие вслед
разваливающемуся полету ищем в воздухе след
а на щеке
брызга
плевка тишины
пены с гребня волны
может кому и звука волны
а по мне
визга
и хоть огнь что горит в нас блед
но какой-никакой
а – свет
и гнилушки поярче будет и вкруг мотыльки толкутся
и зря
с этого белого света
зги
во тьму разглядеть не моги
там ни любви ни войны
с которой можно еще вернуться
зато
ад под нами
поэтому веря в треск
кожистых крыл над нами
кто же идет на писк
инстинкта – из-под мышки – ада боимся ада!
и снимаем звук ужас чтобы унять
подобно
ты отдуваешь прядь
дабы не застить взгляда
и
мы
по-арамейски четко не будем касаться тьмы
наше дело
охрана моста через реку Литани
струенья
темных и черных вод
и текущих если
то наоборот
как если б рождение предваряло исход летальный.
МАЛОЕ ЗАВЕЩАНИЕ
Лунки взора когда переполню
я
через край
все чего уже не запомню
серебра
– хоть оно на что мне –
со щеки моей
не стирай
о! оставь
с нетяжелым сердцем
здесь
на земле ничьей
терн и щебень
и – как вглядеться –
красный кант одежд иноверца
теребит не отмыв ручей
и немирных этих селений
дым
оставь небесам
а как сад горит в отдаленьи
поступив
как тебе велели
до конца
досматривай сам.
«Слава! Желтый твой снег…»
Слава! Желтый твой снег,
Юность тоже далече.
Никого и здесь нет,
с коим был безупречен.
Только в тьмы стороне —
чем – как крыльями – нечем —
спирт порхает во сне
есть мою печень.
Говорил – а кому?
с кем на войлоке черном?
Ну – так в нашем дому
потолками просторно!
Ну так в нашем дому
и висеть одному
незазорно.
Придыхая в дыму
выси горней.
Воя б, как выгибал
стан зверюги свободной,
уж бы как погибал
я красно всенародно,
кабы да по губам
стих не мазал холодным.
По губам.
Жаль, нельзя перечесть,
то, чего не случилось.
Это чья – это месть —
это чья ж эта милость?
Там, где пение есть
горло и отворилось.
Значит – Глория нам!
Пусть и вечная память.
Пусть не по именам
станут в честь горлопанить.
Жаль – нельзя только нам
глянуть по сторонам —
негде голосу падать.
