Иудейские герои на нацистской сцене: вопреки решениям рейхсмузиккаммер, сам Йозеф Геббельс вдруг вступился за Георга Фридриха Генделя и его сагу о славе eвpeйского народа
Любопытная парадоксальность эпохи, где идеология точит зубы на эстетику: в Третьем Рейхе евреям запрещалось исполнять Бетховена и Моцарта, дабы дыхание этих двух «арийских святынь» не было осквернено инородными лёгкими. Зато оратории Генделя – саги о славе еврейского народа из Ветхого Завета – исполнять можно было, так-то вот. Причем не под одеялом с фонариком, а официально, в рамках еврейского Культурбунда.
В чем фокус? Ну, во-первых, Генделя страстно обожал Геббельс – и это, как водится в авторитарных режимах, автоматически придавало сочинителю культурную неприкосновенность. Во-вторых, Гендель, при всей своей немецкости, в риторике Третьего Рейха чаще упоминался как английский композитор – то есть как бы и не из «наших», не из немецких. Не Бах, не Бетховен, не Моцарт – а нечто заграничное, колониальное, удобное. Что позволяло нацистским чиновникам дистанцировать его от «немецкой культурной сокровищницы» – и тем самым не порочить её, допуская к ней неарийских музыкантов.
В-третьих – и это уже почти трагикомично – его библейские оратории (те самые, где Иуда Маккавей ведет евреев в бой, Самсон рушит языческие храмы, а Израиль выплывает из Египта победителем), оказались «разрешены» еврейским коллективам как бы по профилю: своя тема, свои герои, свое прошлое.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Ну и, конечно, менее сакрализованный образ. Бетховен и Моцарт к тому времени уже были мифологизированы – как зеркало немецкой гениальности. Гендель – нет. Его музыка была великой, но в каком-то смысле функциональной: праздничной, церемониальной, «библейской» в смысле дистанцированности. В результате Гендель оказался вписан в амбивалентное пространство между великим прошлым и удобным настоящим.
Но немецкая идеология не терпела двусмысленностей. Начался процесс планомерной «деиудаизации». Переименовывали всё. Так «Иуда Маккавей» стал «Вильгельмом Оранским», где уже не евреи громят язычников, а голландцы – испанцев. «Израиль в Египте» превратился в героико-пасторальное «Монгольское нашествие» (монголы, очевидно, вторгались в Силезию), «Иисус Навин» стал «Победой на поле битвы», а «Самсон» – «Виландом» (ну, кузнец-германец, кто ж спорит). Из «Иеффая» сделали «Жертвоприношение» и заодно перековали еврейского судью в арийского полководца с идеальным профилем.
В какой-то момент «Иуда Маккавей» и вовсе был превращен в ораторию «Герой и труд мира», оду Гитлеру с соответствующим героическим залпом в финале. На фестивале в честь 250-летия Генделя в 1935 году идеолог номер два, Альфред Розенберг, уверял с трибуны, что «Иуда Маккавей» – это просто военный марш победы, а евреи тут вообще ни при чем. Мол, совпало.
Но не всё так однозначно даже внутри тоталитарных систем. Вопреки официальной линии Музыкальной палаты рейха, сам Геббельс вдруг вступился за Генделя. Сказал: не надо переписывать. Смысл пропадёт. Музыка пострадает. Ну нельзя её переделывать, как вывеску или школьный учебник. Он лично изучил тексты ораторий – и, к удивлению всей рейхсмузиккаммер, заявил, что нет там ничего спорного. Можно исполнять.
Так и вышло: Гендель со всей своей еврейской тематикой оказался не изгнан, а трансформирован. Меньше Бога, меньше иудаизма, больше военной доблести и символических шлемов. Один композитор – много отражений в кривых зеркалах идеологии.
С Днем Победы, в общем.
Автор – израильская журналистка и музыковед, главный редактор культурно-просветительского издания Culbyt.com
Заголовок и подзаголовок даны редакцией
