Рацпредложение для палача

История одного еврея, гибель которого в концлагере не хочется оплакивать 

Лилиана БЛУШТЕЙН, собственный корреспондент журнала "ИсраГео" во Франции 

 

Когда я была еще начинающей питерской журналисткой, возникла у меня идея взять интервью у тех, кто детьми попал в концлагеря и выжил всем смертям назло. Среди моих собеседников оказался и двоюродный брат отца дядя Веня. Поведал он немало кошмаров, но одна история меня впечатлила особенно. Однако именно о ней отцовский кузен попросил не писать до тех пор, пока он жив:

— Понимаешь, я до сих пор не уверен, правильно ли поступил. Перечитывать мне это будет крайне неприятно, а я ещё не знаю, какой будет реакция других знакомых евреев. Когда умру — напишешь, тогда мне уже будет всё равно. Ты единственная, кто теперь знает эту мою страшную тайну.

Пролетели годы, пришли и ушли новые темы и сюжеты, рассказ дяди Вени оказался где-то на запыленной полке в антресолях моей памяти. Но вот на днях пришла горькая весть из Хайфы: Вениамин Исаакович скончался. Когда мама сообщила мне об этом по скайпу, я неожиданно для себя расплакалась. Не то что бы мы с ним были очень близки, но всё-таки родная кровь. И еще нас связывала жгучая тайна, о которой я вспомнила, получив горькое известие из Израиля.

Мой муж Пьер, увидев, что у меня глаза на мокром месте, поинтересовался, что случилось. Я рассказала о том, что мой дядя еще подростком попал в Треблинку и смог уцелеть. А еще — о тайне дяди Вени. Выслушав меня, Пьер сказал:

— Лили, ты должна об этом написать. Это и читателям твоим будет интересно, и облегчит твою душу. А еще будет памятником твоему родственнику, который так много пережил.

Аудикассета с тем интервью не сохранилась, да и проигрывать её ныне не на чем. Поэтому мне остается уповать только на мою профессиональную память, которая словно ниточки из клубка, выдергивает казалось бы давным-давно позабытые факты. Хотя, наверное, многие детали со временем уже стёрлись…

* * *

Веня был круглым отличником. Но лучше всего ему давался немецкий язык. Язык, который впоследствии не раз спасал его от гибели, но который он возненавидел.

Весной 1941 года его отца — капитана РККА Исаака Вайнштейна — перебросили в Псковскую область. А 23 июня поезд уже уносил отца на запад, к стремительно приближавшейся линии фронта. Мама с Веней и младшей дочкой Машей, переехав из военного городка в Псков, собрала вещи для эвакуации, однако день проходил за днём, а ей сообщали, что отъезд откладывается. Тем временем начались бомбардировки и паникующие горожане стали брать поезда штурмом. Интеллигентная еврейская семья так и не смогла пробиться хотя бы к открытой платформе.

А потом в город вошли нацисты. Не успели псковичи оглянуться, как было создано гетто, куда согнали всех евреев. Вениамин Исаакович вспоминал, что шестиконечные звезды, которые пришлось носить, были не только жёлтыми, но и белыми. Может быть, просто желтой ткани не хватило для нашивок?

Вайнштейнов приютила семья отцовского сослуживца, вместе с Исааком отправившегося на фронт. Когда узнали про создание гетто, решили, что документы следует сжечь, придумали легенду, что они ленинградские родственники, которые приехали на летние каникулы, а документы в неразберихе потеряли. Веню условились называть Васей Кондратьевым (как его одноклассника по питерской школе), а у мамы — старшей сестры моего отца — были вполне русские имя и отчество — Ирина Александровна.

— Как хорошо, что твой папа-большевик не захотел, чтобы тебе делали обрезание! — сказала мама. — А по внешности — кто скажет, что ты еврей?

Несколько месяцев тряслись от страха, но под подозрение так и не попали. "Васю Кондратьева" зарегистрировали и погнали на работы по расчистке разбомбленных зданий. Выглядел он постарше своих шестнадцати лет, да и спортивная подготовка сказывалась — так что работал, можно сказать, ударно на благо Третьего рейха.

Вскоре поползли слухи, что в гетто начались расстрелы. Потом они подтвердились — кое-кого погнали закапывать убитых евреев.

Вайнштейны верили, что вот-вот Красная армия вернётся в город. Но с каждым днем вера ослабевала, а надежда на скорое спасение испарялась.

В один отнюдь не прекрасный день колонну рабочих сопровождали не эстонцы, а русские полицаи. И среди них Веня узнал отца своего одноклассника Коли Ломакина. Бывал он несколько раз в их доме, да потом решил, что дружба врозь. Ломакин-старший всё подкалывал его по национальному вопросу и Вене это было крайне неприятно. Так что иллюзий "Вася" не питал, а посему постарался не попадаться на глаза дяде Пете.

Увы, Ломакин увидел и узнал Веню.

— А что ты здесь делаешь, жидёныш? — заорал он. — Почему ты не в гетто?

И тут же, схватив Веню за руку, потащил его к стоявшему неподалеку офицеру.

Для того, чтобы представить, что произошло дальше, богатой фантазии не нужно. Адрес "Кондратьевых" был известен, так что уже через час и Веню, и его маму, и маленькую Машеньку препроводили в гетто. Приютившая их семья отделалась испугом: почему-то "герр офицер" не стал предпринимать против них каких-либо карательных действий.

В гетто Веня пробыл недолго — вместе с другими еврейскими парнями его запихали в поезд и отправили в неизвестность. До самого окончания войны он не знал, что мама и Машенька оказались в числе тех соплеменников, которые были убиты нацистами и их приспешниками.

* * *

О мытарствах Вениамина Вайнштейна можно написать целый роман. Быть может, когда-нибудь я попытаюсь вспомнить и другие эпизоды о той части его жизни, которую он ненавидел всеми фибрами души. Но сейчас перейду к той истории, ради которой и пишу эти заметки.

В концлагере Треблинка, куда попал Веня, в то время массовых казней ещё не было. Нужны были рабочие руки. В том числе — и еврейские. Начальство выделяло Веню за его знание немецкого языка, хотя на работах никаких поблажек

Примерно через месяц после того, как туда попал Веня, в бараке появился невысокий крепыш лет тридцати с небольшим. Фима сразу же проникся интересом к владеющему немецким соплеменнику, при каждом удобном случае старался побеседовать с ним. А однажды показал какие-то чертежи, сделанные в невесть откуда добытой школьной тетрадке.

— Понимаешь, Вениамин, я же в Минске был рационализатором, не раз меня за это премировали, — пояснил он. — Мы, заводчане, парни с хваткой. Я пригляделся, как можно лучше организовать работу здесь, чтобы не ощущался страшный кадровый голод. К тому же следует ввести лагерное соревнование. Кто лучше работает, тот получает повышенный паёк, кто хуже — у того норма урезается.

— Да люди и так с голоду мрут, — возмутился Веня.

— Каждый будет стараться работать как можно лучше, — махнул рукой Фима. — А кто плохо работает — что с него возьмёшь, отстающие всегда проигрывают.

— Так фрицы тебя и послушают, — поморщился мой ещё совсем юный дядя.

— Послушают, — похлопал его по плечу минчанин. — Я такую штуку придумал, что нас с тобой ждут хорошие времена. Мои мозги и твой немецкий спасут нас.

— Так что же ты такое придумал?

— Слушай сюда, а смотри сюда, — Фима раскрыл тетрадку. — По-твоему, что это?

В чертежах Веня не разбирался. Ну, какой-то прямоугольник с заштрихованной полосой вдоль него, какие-то кругляшки нарисованы, по низу — с десяток коротких пунктирных линий. Сбоку — колёсико, напоминающее корабельный штурвал.

— Что это такое? — спросил парень.

— Это рацпредложение, которое очень понравится немцам! — торжествующе прошептал Фима. — Ты же знаешь, что им приходится убивать очень много тех, кто не прошел селекцию. При этом высоки затраты патронов, веревок и времени. А немцы — люди экономные. Моё предложение очень простое, как гильотина, но в современных условиях гораздо более эффективное.

Фима перевернул страничку и Веня увидел рисунок, заставивший его поёжиться. Прямоугольник оказался стендом, вдоль которого тянулась чёрная полоса, кругляшки оказались крючками с ремешками для рук, а пунктирные линии — подставками для ног. И на каждой такой подставке было нарисовано по человечку в полосатой робе. В зависимости от роста, подставки размещались то ниже, то выше. А черная полоса проходила на уровне горла.

— Видишь, как всё просто придумано, — с гордостью сказал Фима. — Можно одновременно обработать от десяти до двадцати человек. Если надо умертвить побыстрее — опускаешь рычаг. Если казнь показательная и надо, чтобы приговорённые помучались, крутишь вот это колесо, — рационализатор показал на "штурвал". — Такой простой аппарат можно изготавливать и в промышленных масштабах, и на месте в каждом лагере. Так что завтра же надо будет показать это начальству, а ты переведешь. Будем как сыр в масле кататься!

— Но это же… — задыхался от возмущения Веня. — Посмотри на них, — он показал на других узников. — Каждый из них может быть убит при помощи твоей машины смерти.

— Зато мы с тобой выживем, дурачок, — Фима посмотрел на своего собеседника исподлобья. — Подумай до утра. Если против — поищу другого переводчика.

До утра Веня думать не стал. Дождавшись, когда сосед по нарам уснет покрепче, Вайнштейн прижал к его рту тряпку и крепко сжал правой рукой горло Ефима. Из-за его хрипа и конвульсий проснулось несколько заключённых. Когда уже всё было кончено, Веня пояснил им, какие планы были у их соплеменника. И его поддержали.

Поскольку не так уж редко узники не доживали до утра, очередной мертвец у нацистов подозрений не вызвал. Кто станет обращать на следы асфиксии? Одним "юде" больше, одним меньше…

* * *

Вплоть до окончания войны Веня даже не вспоминал об этой истории. Не до того было. Потом, после освобождения, во время допросов — как это он, еврей, уцелел, — Вайнштейн вдруг вспомнил, как задушил рационализатора. Но счёл, что лучше об этом не рассказывать. А то кто знает — вдруг за убийство советского гражданина его к стенке поставят?

Долгие десятилетия мой дядя хранил эту тайну в себе. И лишь мне поведал её. Теперь, после его кончины, я освобождена от обещания не обнародовать сей факт из его биографии. Но не освобождаю себя от долга перед дядей Веней — вспомнить и другие истории, рассказанные им, и записать их.