Говорят, что в любом селе должен жить хотя бы один праведник, без которого не стоит село. Сколько может быть там грешников, об этом не сказано
Марк ШЕЙНБАУМ, Берлин
В селе, о котором здесь пойдет речь, в тот день нашелся он всего один. Вернее не грешник, а грешница.
Накануне в соседнем райцентре нацисты расстреляли евреев. Всех, до единого.
Отсюда их никуда не отправляли. Отправлять их куда-то было бы накладно. Больно уж глухие здесь места, ни дорог, ни мостов. Райцентр был крохотным, и евреев в нем было немного: ремесленники, служащие районных контор, с пяток бывших лавочников. Лавки отобрали у них еще года два тому назад, когда в эти края пришла, согласно пакту Молотова-Риббентропа, советская власть. Были среди евреев еще старенький фельдшер, аптекарь и раввин, который при "советах" потерял свой официальный статус. Погибли все: они, их жены, дети и немощные старики. Всех их собрали в молельном доме (здешняя синагога сгорела в первые дни оккупации), а потом вывели за околицу и расстреляли.
Местный "голова" объявил, что мародерства он не допустит. Менее ценные еврейские вещи, те, которые не перейдут в собственность рейха, на следующий день смогут получить желающие, но лишь с его одобрения в каждом отдельном случае. Весть об этом в тот же день донеслась в село. До райцентра отсюда чуть больше десятка километров по песчаной дороге. На телеге за час-полтора, а если лошадка резвая, то и быстрее туда добраться можно. Слух о расстреле евреев вызвал у большинства здешних жителей оцепенение. Больно уж страшным это представлялось: ведь и детей тоже…
Большинство из расстрелянных были крестьянам хорошо знакомы. Кому-то столяр делал окна для нового дома, кому-то что-то шил портной, которого обычно привозили в село на время, и он кроил и шил для многих; лавочник кому-то в долг отпускал гвозди, за которые уплачено так и не было. Многим был знаком всегда готовый оказать помощь фельдшер, терпеливо объяснявший, как принимать лекарство, и тоже дававший в долг аптекарь.
Были среди здешних крестьян и антисемиты. Где их нет? Но и они как-то не решались отправиться в райцентр за вещами убитых.
Ярыну к антисемитам причислить вряд ли можно было. Свое отношение к евреям, если ее спросить об этом, она вряд ли четко сформулирует. Скорее оно было у нее нейтральным. То, что с ними случилось, и у нее вызывало какое-то ощущение беспокойства, хотя любая власть знает, что ей делать:
"А кто распял Христа? Ерунду говорила Солониха, что Христос был евреем. Дура она! Он же, конечно, наш! Своего они бы не распяли, они своих не обижают. Это известно всем. А добру все равно пропадать не следует! Достанется не мне, так другим".
Разговор с двумя соседками о совместной поездке в райцентр успехом не увенчался. Солониха эту идею отвергла сразу, Катерина немного поколебавшись:
"Грех это, да и кровь может быть на одежде. Она трудно отстирывается".
Когда Ярына на рассвете следующего дня засобиралась в дорогу, муж даже лошадь не стал запрягать. Пришлось ей самой. Никак не пролезала лошадиная голова в хомут, а потом "Машка" никак не хотела становиться в оглобли. В здешних местах лошадей не запрягали в шлею, что было бы куда легче, а Ярина до того почти никогда сама не запрягала. Кстати, колхозов в здешних местах еще создать не успели, и лошади у людей были свои. Муж, проснувшись от ее суетни, зло выругался, чего за ним обычно не замечалось, и сказал, чтобы она хоть дочек с собой не брала. Больше никто из села в тот день в райцентр не собрался.
Вернулась Ярына к вечеру. Несколько баб на скамейке напротив ее дома сосредоточенно щелкали семечки. Сидели они, видно, давно, хотя погода не баловала: была уже поздняя осень. Явно ждали ее возвращения. Никто ни о чем не спрашивал. На возу виднелись две табуретки, шкафчик и какие-то тряпки, прикрытые домотканным рядном. Ярына открыла ворота и въехала во двор. Все это совершалось в полном молчании. Скамейка напротив дома тут же опустела.
Спустя несколько дней немцы открыли ненадолго школу в селе. Ярынина тринадцатилетняя дочка Люба пришла в школу в пальто, которое, по здешним понятиям, можно было считать шикарным. Многие дети были одеты в домотканые куртки. Пальто было Любе чуть длинноватым, и рукава тоже заметно перекрывали ладошки. На первом же перерыве пальто стало предметом всеобщего внимания. Почти все девочки, да и многие мальчики подходили и с деланной заинтересованностью щупали "материю". Кто-то спросил, хорошо ли отстиралась кровь, кто-то предположил, что где-то в пальто может быть дырка от пули и просил ее показать. В школу Люба больше не пришла. Школу, правда, вскоре закрыли власти. Не было денег и учителей.
В дом к Ярыне намного реже стали заходить соседки. Даже "за огнем" не приходили. Спичек ведь не было, и соседи снабжали друг друга на растопку жаром из печки.
Сразу же после освобождения села советской армией мужа Ярины мобилизовали.
Спустя несколько месяцев пришла "похоронка".
Ярына осталась вдовой с двумя девочками. Еще шла война. Младшей Олесе было двенадцать, Любе — пятнадцать. Как-то они втроем собрались пешком в город на базар, поменять продукты на соль и мыло. Пешком, потому что лошадей реквизировали то ли партизаны, то ли проходившие воинские части, а может и бандеровцы. Такое случалось тогда часто в этих местах.
Вышли они из дому поутру и, когда солнце было в зените, устав, сели отдохнуть и перекусить чуть в стороне от дороги. В какой-то момент Люба встала и только успела отойти на один-два шага от родных, когда раздался взрыв. Мина была мощной. Любы не стало спустя несколько минут, Олесе в городе ампутировали ногу выше колена, у Ярины на всю жизнь осталось изуродованным лицо.
"Это за Ярынин грех", — говорят в селе и сейчас.
Впрочем, никто объяснить не может, в чем были грешны обе ее дочки. Никто не может объяснить также, в чем была грешна девочка, которой прежде принадлежало пальто. И вообще, сколько грешников в селе должно приходиться на одного праведника?
