Будни боевых частей пехоты Армии обороны Израиля: взгляд изнутри
Леон ВЕЙЦЕЛЬ
Фрагменты из мини-повести "Цеирут". Начало см. в публикации "Из цаиров в пазамники"
Утром непонятная тень, маленькая и шустрая, в белом балахоне, разбудила Лоянского. Он открыл глаза – тень мелькнула и исчезла. Илья опять закрыл глаза – и опять кто-то тронул его за плечо. Лоянский был взбешен: мало того, что он и Манки эту ночь провели под звездами, а не под американским брезентом, так еще какая-то тень мешает ему спать.
– Ты кто? – схватив тень за майку, спросил Лоянский.
– Я Рамати-снайпер.
– Снайпер? – Лоянский пристально посмотрел Рамати в глаза. – Что-то не похож ты на снайпера.
У Рамати один глаз сильно косил.
— Хотя в израильской армии все может быть, даже косой снайпер, – подумал вслух Илья.
– Ты должен идти на кухню, тебя Фогель зовет. – Сказав это, Рамати опять куда-то убежал.
Настроение у Лоянского уже с утра испортилось. Ты молодой, и поэтому твой день начинается с кухни или уборки туалетов. И заканчивается туалетами и кухней. Лоянский встал, зашнуровал ботинки и пошел под палящим пустынным солнцем к небольшой столовой, возле которой располагалась маленькая палатка, в которой находилась газовая плита и маленький склад продуктов для роты. В основном для всего полка еду тащили с центральной кухни. Но утренние завтраки роты делали в полку сами.
Возле выгоревшей кухни-палатки стоял Васик и курил сигарету. Вообще-то его звали Юра, а кличку «Васик» ему дали в честь одного из редакторов Израильского радио, Юрия Вассермана. Почему он получил такое прозвище, было неясно: или за то, что новости любил слушать, или за то, что любил их рассказывать, причем посреди ночи и громко, так, что просыпалась вся палатка. Так или иначе, но прозвище к нему прилипло в сокращенном виде – «Васик».
– Ну что, Ахи, как спалось? – спросил Васик, сверкая белозубой улыбкой.
— Как на курорте, под открытым небом. Васик, а когда ты в роту пришел? Ночью?
– Угу, – промычал Васик, затягиваясь сигаретой. Я и Гиль из третьей махлаки (взвод) подрывников.
Лоянский и Васик были одного призыва, как и Гиль-очкарик. К ним подошел третий дежурный по кухне. Это был Кокус. Кокус, маленький черненький, с большой черной кипой на голове, то и дело сползавшей на его длинный вороний нос.
Постояв пару секунд с ребятами, Кокус сообщил, что ему пора молиться, и, прижимая к животу большую разрисованную сумку-подушку, в которой хранился тфилин, ушел в палатку бейт-кнесет.
– Вот сука, – процедил Васик по-русски, – сачкует.
Лоянский бегал между столов, расставляя синие тарелки, предназначены только для молочных продуктов. В израильской армии завтрак и ужин всегда молочные. Затем Илья зажег газ и принялся жарить яичницы (на иврите – хавитот), Васик же сосредоточенно мешал сметану с оливками. Это блюдо в их роте называлось «салат пазам», то есть салат дедушек.
– Вы отделяете косточки оливок от мякоти, которую смешиваете со сметаной, это понятно? – спрашивал Лоянского и Васика расап Фогель. – И если я почувствую в салате хоть одну косточку, – запугивал их Фогель, будете все делать с самого начала.
Когда на столах было все готово, Фогель послал парней убирать туалеты, а потом выравнивать специально выкрашенные в белый цвет камни, служившие импровизированными бордюрами для тротуаров.
Васик был женат. Сверкая золотым кольцом на пальце и выравнивая камушки, он жаловался Лоянскому на жизнь.
– Жену неделями не вижу. Я уже сказал Фогелю, что обязан каждый шаббат быть дома. Лоянский, мой тебе совет: никогда не снимай с друзьями квартиру. Вот я снял, и они стали моими злостными врагами. Подожди, где Кокус? Он что, опять молиться ушел?
Васик женился зимой. Тогда их рота, еще зеленых молодых, перед расформированием делала кав Гуш-Катиф. В российских новостях этот район называется «сектор Газа», а израильтяне его зовут просто Гуш-Катиф. Там находится крупный город Аза и город чуть поменьше – Хан-Юнес. Делать кав – это ивритский словесный оборот, а по-русски это означает «охранять границу». Границ в Израиле много. Как в слоеном пироге, тут ваши, а за спиной наши, а потом еще – и наши, и ваши. И граница состоит из всевозможных блок-постов и патрулей, и смотровых вышек, и бетонированных будок.
Для русских из роты Лоянского свадьба Васика была дополнительным поводом смотаться с кава, отдохнуть и погулять хотя бы даже на пару часов больше. Выход Лоянского домой как раз совпал со свадьбой Васика, а вот у Брамса никакого выхода домой не намечалось, но и Брамса отпустили, сказав, чтобы через сутки был в строю. В ночь перед свадьбой Васика разразилась сильная буря в Гуш-Катифе – она взвихривала волны песка и с остервенением кидала их на палатки, сбивая деревянные колья, на которых держался брезент. Солдаты ставили палатки, а песок подло хлестал их по щекам, забивался в глаза. Лоянский нацепил на себя одежду для выхода, называемую «алеф», залез прямо в ней в спальный мешок и заснул. Их палатка вроде бы еще как-то держалась на деревянных кольях, но ночью, под тяжестью мокрого песка и ветра, рухнула прямо на них. Проснувшись, Лоянский увидел что-то черное над собой, и на пару секунд ему стало страшно.
– Твою мать! – заорал тонкий бабский голосок. По голосу Лоянский понял, что это кричит Эйтан-турок. – Будь проклят тот день, когда я согласился служить в боевых частях. Это нечеловеческие условия, люди так существовать не могут!
Эйтан имел могучее телосложение и грозный вид, но все сводилось на нет его писклявым, почти бабьим голосом. Под горой накрывшего всех брезента показался свет благодаря мощным рывкам Эйтана и обитатели палатки на четвереньках полезли наружу. Эйтан лез, кричал и плакал, плюясь слюной, смешанной с песком, которая летела ему же на волосы. Военный психотерапевт прописал Эйтану таблетки от депрессии, надеясь, что это ему поможет остаться служить в боевых частях. Когда солдаты наконец выползали из палатки, как эскимосы из своих жилищ, их поймал Барам-расап.
– Эйтан, я засекаю тридцать секунд, быстро на кухню готовить завтрак.
– Какая кухня? – заорал Эйтан, стуча себя в грудь, и бешено отплевываясь. – Я всю ночь палатки ставил! Я их ставил, а они падали. Всё, с меня армии хватит, звоню отцу, пусть забирает меня домой.
Эйтан бросил свое ружье и побежал в сторону душевых. Барам, весь испуганный и красный, повернулся к Лоянскому.
– Илья, – с ударением на первый слог, – на кухню.
– Барам, я бы пошел, – ехидно улыбнулся Лоянский, – но я еду домой, сегодня мой законный выход, и его мне еще никто не отменил.
– Что делать? – спросил вслух Барам. – Нет людей.
Лоянский развернулся и пошел на площадку, где стоял бронированный грузовик-сафари. Там собирались те, кому сегодня ехать домой. Какой-то из офицериков должен был прочитать инструкцию и пожелать всем счастливого пути. За Лоянским прибежал и Брамс.
– Сейчас, Лоян, нам прочитают этот показушный инструктаж, этот кастах (кисуй тахат – прикрывание задницы), так это называется на иврите, и мы с тобой поедем с Зивонита к Васику на свадьбу. – Последние слова Брамс, как голубь мира, прокурлыкал себе под нос.
На свадьбе Васик сиял, как медный пятак.
– Брат мой, – кинулся Брамс ему на шею, чуть не поцарапав Васику щеку значком от своего костюма «Версачи».
Васик и Брамс так долго обнимались, что в какой-то момент показалось, что Васик забыл про свою невесту. Но грянула музыка, Васик поправил на голове белую кипу жениха, а Лоянский отодрал от Васика возбужденного Брамса. Васик взял свою рыжеволосую невесту и повел под хупу…
* * *
– Блин, Васик, вода в кране закончилась.
– Если в кране нет воды, воду выпили жиды.
Это точно про них, в эту дыру Умдаредж воду привозили один раз в день. И часто туалеты воняли, потому что нечем было уже сливать, и в душевые вода не поступала. Только слабая струйка воды текла из крана центральной кухни.
– Васик, Кокус, Лоянский, – Фогель вышел в трусах из своей палатки, – идите чистить туалеты.
– Утром же чистили, – возмутился таким беспределом Лоянский.
– Илья, ты хочешь, чтоб в нашей роте были чистые туалеты?
Не дожидаясь ответа, Фогель добавил:
– А чтоб туалеты были чистые, их надо чистить три раза в день.
– Но ведь нет воды! – обрадованно крикнул Лоянский.
– Воды нет, – на секунду задумался Фогель, – возьмите две большие кастрюли и принесите воду с центральной кухни. – Фогель вернулся в палатку спать.
Воздух был прозрачен, а ветер, если и дул, был горяч и больно щипал кожу. Лоянский оглядел все кругом: одни желтые безмолвные горы и в восьмистах метрах от них центральная кухня. Кастрюли жгли руку и слепили алюминиевым светом. Васик и Лоянский обмотали ручки кастрюль шапками и медленно, стараясь не пролить воду, потащили их.
Вечером батальон заканчивал приготовления к таргаду, то есть к батальонным учениям.
– Ребята, – обратился лейтенант Зикри к Лоянскому и Сасону, – один из вас пойдет со мной на учение пулеметчиком, потащит маг (пулемет FN MAG). А другой останется тут выполнять работы под чутким руководством Фогеля.
Сасон флегматично скривив рожу, произнес:
– Уж лучше таргад, чем тут.
Лоянский решил перехватить инициативу в свои руки и довести мысль до логического конца с убедительным эффектом.
– Нет уж, Сасон, извини, брат, я эти кастрюли уже видеть не могу! Провонял насквозь запахами унитазов, из которых не сливается вода, потому что ее нет. Мне надоело перетаскивать эти тридцатилитровые кастрюли из центральной роты в нашу плугу по нескольку раз. Так что, брат, извини, но на учение магистом выйду я.
– Хорошо, – флегматично ответил Сасон, моргнув большими глазами.
Ночью батальон вышел на учения. С батальоном выходила и рота, где Лоянский, таща на себе пятьсот патронов и маг, был пулеметчиком в ретеке (огневом заслоне). Лоянский тащил эту ношу и мечтал о том, как наконец он отоспится среди острых камней Умдараджа. Отдохнет от Фогеля и его помощника, марокканца-лизоблюда Тедги. Этот Тедги был очень смугл, атлетически сложен и наделен сплющенной головкой, на его маленьком лице выделялись два сверкающих мутноватым блеском глаза. Ну змей, самый натуральный. Советский Союз этот Тедги называл «Союзом отсасывающих». А про русских говорил, что, кроме проституток, в Израиль они больше ничего не привезли. Лоянский ненавидел Тедги, а Тедги ненавидел всех русских и Лоянского в том числе. Уходя, Лоянский увидел, как Сасон выравнивает белые камушки, служившие бордюрами тротуаров, придуманных расапами специально для молодых.
Манки и Лоянский шли впереди роты. Манки тащил матоль (по-русски – подствольник), а Лоянский нес на себе здоровый неудобный маг. Посередине шел лейтенант Зикри, его целью было ночное ориентирование, он должен был довести всю роту до нужной точки. Зикри часто сбивался с пути, и на помощь ему приходил капитан роты. Пока офицеры спорили и вырабатывали маршрут, остальные с шумом валилась на острые камни Умдараджа, впивающиеся в человеческую кожу. Солдаты старались глубоко вздохнуть, чтобы заглотнуть побольше свежего ночного воздуха. Они брали друг у друга пластиковые фляги с теплой вонючей водой и, громко хлюпая, тянули влагу глядя на звезды. Ухо Лоянского уловило шум водопада, а если не водопада – то быстрой горной речки.
– Манки, слышишь шум водопада?
– Это не водопад, Лоянский, это Зикри-пидорас рядом с нами ссыт, не мог другое место найти!
Зикри, сделав свои дела, крякнул от удовольствия и побежал искать капитана роты, потому что не мог выйти к цели – потерялся.
– Мы уже третий раз тут кружим, – опустился рядом с Манки и Лоянским рыжий Илья Халудилья. – Я ему говорю: «Зикри, не туда мы идем», а он все по-своему делает.
– Илья, давай отсюда, дай спокойно воздухом подышать вперемешку с мочой офицера.
– Манки, достань, у меня сзади в эфоде (разгрузочный жилет) журнал валяется, – попросил Лоянский.
– Что это за журнал?
– Для снятия стрессов, «Плейбой».
Манки зажег фонарик, Илья Халудилья тоже склонился к журналу.
– Вот видишь, Манки, это карта наших боевых действий, – объяснял Лоянский, водя пальцем по картинке обнаженной красавицы. Это две укрепленные возвышенности, – палец Лоянского коснулся глянцевых грудей, – мы это захватываем и продвигаемся маршем по равнине до последней главной цели. И тут мы доходим…
– До треугольника обороны, – сообразил Манки.
– Да, тут, конечно, непроходимая местность, заросли дикого кустарника и минное поле с кодовым названием «бугор Венеры». Но это наше последнее препятствие. Мы бросаем гранату и после залпового огня идем в атаку.
– Ой, Халудилья, ты покраснел, как раскаленное дуло мага, – заметил Лоянский.
– Да, Халудилья, у тебя такая красная рожа, аж пылает вся, – сказал Манки.
Халудилья был красный как помидор.
– А что это вы тут смотрите? – Над ними стоял Вадимка, он был одного призыва с Халудильей.
– Динозавры пришли, – грустно вздохнул Лоянский.
– Это я-то динозавр? – метнул слюной Вадим.
В темноте его слюна была похожа на млечный путь, катящийся с подбородка. Он зажал руки подмышками и чем-то напомнил лягушонка.
– Эй, алло, – прибежал к ним запыхавшийся Зикри. – Что это вы тут разорались, где мишмаат лайла (ночная дисциплина)? Что это за свет? Немедленно выключить! А если нас противник услышит?
– Какой противник, Зикри, кроме шакалов здесь больше никого нету, – слабо пытался возразить Лоянский.
– Все равно, – упрямо твердил Зикри, – включили тут свет, вы что, думаете, что вы не на учениях, а в публичном доме? Передайте по цепочке всем встать, эмшех тнуа (продолжаем путь).
Солдаты со стоном поднялись, и темные тени полезли цепочкой дальше по камням. Деды-пазамники, тащившиеся в самом конце, громко жрали шоколад и «бамбу» и, глотая с бульканьем колу, клали в прямом и переносном смысле на офицера Зикри, который на четыре месяца позже их призвался в армию. Деды из августовского призыва были все высокими, откормленными, с большими животами. Они все время мычали, как коровы, что-то жевали, относились к другим с пренебрежительным высокомерием. Через месяц парни должны были выходить на дембель, и на эти учения их уговорили выйти лейтенанты, под угрозами капитана роты. Пазамники ползли в конце колонны и обсуждали сексуальные прелести секретарш полковника, которых они, по их словам, где-то уже успели облапать.
Манки тоже клялся Лоянскому, что видел, как один дед тискал секретаршу за сиськи.
– Манки, ты, как всегда, все преувеличиваешь.
– Клянусь, Лоянский, он ее поднял и облапал за грудь.
– Тихо, – зашипел Зикри, – мишмаат лайла.
Зикри считался еще молодым неопытным офицером. Он недавно закончил «Баад-1» (школу офицеров) и еще не успел обзавестись должным авторитетом в роте. Внешность Зикри напоминала плохо выструганное лицо Буратино. Бледная кожа, длинный нос, чуть вытянутый подбородок, сумасшедше сверкающие глаза, какая-то гиперактивность в долговязой фигуре и в разговоре. Деды с августа врали про Зикри, что он трахается с секретаршами в полку.
Перед отъездом домой утром в пятницу Зикри дал команду трем молодым в его махлаке — Лоянскому, Сасону и Манки поставить раскладушки буквой «П», чтобы провести итог недели. На итоговой беседе состоявшейся в пыльной брезентовой палатке, называемой «палатка 12», провонявшей гуталином от бесконечной чистки солдатских сапог, бледный Зикри налетел на дедов, заявив им:
– Вы все время разводите про меня сплетни, что я трахаю полковых секретарш. Ну так, в конце концов, приведите мне их сюда, я их трахну и положу конец этим сплетням.
На секунду Зикри задумался о сказанном, а палатка вся сотряслась от солдатского хохота.
Наконец гдуд пришел к назначенной точке. Тут роты поделились. Лоянский с пулеметом, деды с августа, кучерявый йеменец Гиат, тащивший на себе бутылки с водой, и сержант Эли, – все они остались в ретеке (огневом заслоне), чтоб не бегать, а вести поддержку огнем. Лоянский был очень этому рад, потому что в ретеке можно сладко поспать. Но спать завалились деды. Сержант подошел к Лоянскому и Гиату. Гиат к тому времени стал младшим дедушкой, то есть ему тоже полагались права пазамника, но если не было достаточного количества молодых, то и его могли включить в работу.
– Ребята, так как вы младшие товарищи, то вы будете дежурить у рации, ждать сигнала для нас. Как вы это сделаете, решайте между собой. Как получите сигнал, меня разбудите.
Эли развернулся и скрылся в темноте у камней, чуть вдалеке от дедов.
Лоянский посмотрел на небо: звезд было видимо-невидимо.
– Гиат, как будем делить ночь? Кто из нас первый останется сидеть у рации?
Гиат засопел, напряженно думая и почесывая свой приличный живот и черные курчавые волосы. Раздумье во время которого он озарял глухую ночь белозубой улыбкой, заняло долгие минуты.
– Ну хорошо, Гиат, давай я тебе помогу. Сначала поспишь ты, а потом я.
– Нет, – возразил Гиат, – я спать не хочу.
– Ну вот и хорошо, – обрадовался Лоянский, – значит, первым посплю я.
– Беседер, – согласился Гиат.
Лоянский быстро, пока Гиат не передумал, нашел место среди камней. Скинул с себя зеленый эфод магиста-пулеметчика, набитый пятьюстами патронами.
Пулемет он откинул в сторону, тот звякнул и завалился на бок, на черные острые камешки, из которых, если по ним идти, выбивается искра. Вот и сейчас сверкнула искорка, а Лоянский уронил голову на поролоновую обивку эфода, заменяющую пехотинцам мать родную. Этот эфод – и подушка, и матрас, и даже теплый свитер, если холодно, а также он может служить мешком для разных сладостей, – в общем, если у пехотинца есть душа, то она напрямую связана с этим жилетом зеленого цвета.
"Звезды… как красиво…" – закрывая глаза, подумал Лоянский. И воцарилась тишина в пустыне, только рация хрипела, как Иерусалимский нищий, просящий милостыню. Она храпела, шипела, выхаркивала звуки, какая-то нудная баба-радистка искала маврег (позывной). А маврег не хотел ей отвечать. Полковник сквозь темноту иудейских гор орал свои позывные, и капитаны рот докладывали, что цель они обложили и только ждут приказа «в бой». Лоянский уже готовился провалиться в сон, когда ужасный рев потряс пустыню. Рев, напоминающий предсмертные крики осла, как будто с него живого сдирают кожу.
– Жрать хочу! – заорал осел. Лоянский открыл глаза и узнал одного из пазамников. Гиат, бросив рацию, подскочил к деду.
– У меня есть пара сэндвичей, – предложил свои услуги Гиат, улыбаясь и облизывая губы.
– Тащи сюда, – опять зарычал дед.
– Да, брат, конечно. – Гиат тенью шустро ринулся к эфоду за едой.
В ночи раздалось громкое чавканье, вперемешку со звуками газов, которые пазамник выпускал.
Лоянский повернулся на другой бок, свернувшись в клубок, он задышал себе вовнутрь рубахи, чтоб согреться и уснуть.
– Гиат! – зарычал дед.
– Сейчас, бегу, бегу… – Гиат понесся к деду, чему-то улыбаясь в темноте и постоянно облизывая губы.
– Хочу пить, – потребовал дед.
– Конечно, конечно, сейчас, – Гиат бегал в темноте, как угорелый, ища свои бутылки с водой. Он шерудил, раскидывая армейские жилеты, рацию и пулемет Лоянского.
– Брат, ты не знаешь, где вода? – тряс Гиат за плечо Лоянского.
– Нет, не знаю.
Наконец Гиат нашел воду и принес ее мирно похрапывающему деду. Ночь огласилась глубоким затяжным бульканьем и скрежетом скомканной пластиковой бутылки.
– Спасибо, брат, – сказал дед Гиату и заснул.
Гиат, все также улыбаясь, вернулся к рации.
На рассвете Лоянского растолкал злой продрогший Гиат.
– Молодой, вставай, иди дежурить у рации, я и так за тебя пару часов передежурил.
Лоянский все понял: Гиат заснул, а проснувшись, побежал перевалить ответственность на Лоянского. В израильской армии это главное – спихнуть ответственность на кого-то другого. Минут через пятнадцать по рации передали приказ о соединении, и Лоянский разбудил сержанта, чтобы под его командой соединиться с ротой, батальоном и пойти домой, на базу, в душевые палатки и пожрать.
Заголовок к публикации дан редакцией
