И вновь хорошо знакомая нашим читателям иркутская журналистка побывала в Израиле. И вновь написала о стране, которую так полюбила — на сей раз трилогию под названием "Внутренняя Монголия". Сегодня мы познакомимся с ее первой частью
Настя ЯРОВАЯ, Иркутск — Хайфа
Мне кажется, этот текст должен быть (кому что он должен, этот текст?) неровным. Как линия, проведенная от руки. Мы же не рисуем по линейке (по линейке – чертят) + нервности карандаша, неровности его грифеля и шероховатость бумаги. И линия в итоге складывается из кусочков. Из мельчайших чешуек краски, которая цепляется за лист – вот так получается линия.
Я рисую чёрно-белым карандашом, а Лена чаще цветным. Причем ее цветной не просто цветной, а разноцветный (внутренний редактор сжался во мне: тройное повторение корня цвет в одной коротенькой фразе – вроде, конечно, для примитивного усиления эффекта, но по факту-то…)
Кту то кту то кту то – стучат во мне колеса букв, по которым (НА которых) катятся вагончики смысла: этот текст должен (ну хорошо – может! – смягчим категоричность) быть неровным.
Неровным – почти нервным. И неровным – почти рельефным, как неровность земли, горность ее. Как вырастающая вверх неровность Хайфы-города, укреплённая неровностью береговой линии Прихайфского моря. Оно, конечно, Средиземное, а в настоящее время ещё и Среднезимнее – ноябрь уж наступил, и там, где роща отряхает, тут пока ничего не отряхает, просто ветер.
Ветер – мой старый друг. Переносит и перемешивает в голове мысли, а на голове волосы. А что если каждый волос – это персональная антеннка мысли для связи ее с внешним пространством? Ветер шевелит и перепутывает волосы в голове, и перепутываются и шевелятся внутри меня мысли. Их надо собрать в какой-то пучок, прихватить резинкой. Но, во-первых, мысли внутри меня ещё не такой длины, чтоб прихватывать. А во-вторых, волосы снаружи не терпят никаких резинок и растут как хотят.
– И получается, что нужен кто-то, кто напишет текст про меня, – говорит Лена.
И я внутри себя сжимаюсь потому что всегда и все принимаю на свой счёт, а написать о Лене я, конечно, не могу: слишком растрепаны у меня волосы, слишком неровна моя линия, слишком рельефна поверхность, да и был голос робок мел в руке дрожал…
Но!
Ты домой с победою бежал!!!
Я прибежала в Израиль образца ноября 2019 года именно как домой, хотя и не совсем с победой. И даже больше того – совсем не с победой, а с крахом разного совершенно порядка. Наши мелкие, в общем-то, крахи внутри нас разрастаются, как положено, до Кранахов, до витрувианских человеков:
«Надо же, – пишет одна из Лениных учениц, выполняя задание семинара: – Оказывается, я квадратная».
Ну ещё бы! Все мы вписаны в квадраты и сетки условностей, чтоб нас было хорошо и удобно считать и расчерчивать: мелом расчерчен асфальт на квадратики, учится папа, а Вася сдает… А потом – раз! – и папы нету, и мамы нету, и ещё много кого нету, остались только квадратики с прямоугольниками. Листов, компьютерных экранов, могил…
– И оказалось, – говорит Лена, – что все истории про людей заканчиваются смертью. То есть понятно, что так вообще все заканчивается, но для сборника, в котором 12 текстов про 12 людей и все они в конце умерли… Как-то это странно навязчиво или даже…
Какой же тут эпитет эпиграф подобрать?..
Я валяюсь на ленином балконе в Хайфе, читаю ее "Тайм-код". Вижу, как положено, собственные насекомые параллели: в первой части у Лены мотылек, а во второй муравей. Первый слетается на светящийся экран и любопытствует на предмет рождающегося там текста из бегущих вслед за курсором букв (ха-ха текст рождается на экране, ну-ну!). Второй живёт в сахарнице, до букв ему дела нет. Но есть дело до трудов. Праведных или неправедных не нам судить: у муравьев собственная система координат, в которой мы выполняем совершенно мистическую, почти божественную функцию Руки, Которая Встряхивает Сахарницу. Впрочем, этот образ не я придумала. Это уже есть у Бернара Вербера, и в своем романе про муравьев он называет нас (людей) Пальцы. В одной системе мы – пальцы, в другой – руки, в третьей – целиком, а в какой мы то, что мы есть на самом деле? Тот комплекс неполноценности и полноценностей, из смеси которых мы и состоим и пытаемся по мере сил рисовать собственной прямоты и шероховатости линии.
– Сейчас я буду кормить тебя супом, – говорит Лена, и наливает мне в тарелку разноцветного, пастельной размытости (из-за сметаны) великолепия, где угадывается «морковка и свекла, петрушка, горох» и венчает стандартный овощной набор фиксированное облачко взрыва цветной капусты. А может, это та самая мозговая пена, которая лезет наружу из головы в виде всяких сумасшедших чудачеств? Вот есть, например, благообразная капуста, из которой по одной из версий есть и пошло все человечество. И вдруг из нее начинает тут и там вылезать пена мозговых смыслов, кучерявятся барашковые квинтэссенции оных и получается черти что и сбоку бантик, и все это обретает имя цветной капусты, хотя она вовсе не цветная, а все ещё белая с зеленоватым, сплошной салатных оттенков монохром. Но вкус! Но разнообразие! И никакой квадратности обычной капусты, которая не хуже витрувианского человека сама вписывается в любой квадрат.
Круг вписанный в квадрат. Квадрат вписанный в круг. Тайм-код и время как таковое – без всяких кодов и таймсов с ариалами, без воспоминаний с его внутренней структурной линейности, когда все начинается в прошлом и заканчивается будущим. Но как может закончиться то, что ещё не наступило?
Все верно. Через смерть.
– Лена, – говорю я, глядя как Лена жарит котлеты с кинзой, – я тоже придумала ивритский каламбур. Ты куда идёшь? Никуда. И это значит – дойти до точки.
Никуда (некуда — прим. ред.) на иврите и есть точка.
Точка снова круг. Обстоятельства листа, в который она вписана, снова квадрат. Но я не хочу писать на листе (а аспидную доску уже Марина Ивановна заняла), я хочу писать на обрывках свои обрывки, хочу рисовать неровные линии, хочу видеть странное поведение ветра, потому что ему виднее вообще-то, как дуть. Ему, а не объясняющим его поведение метеорологам.
Мы вышли из дома прогуляться в ночь. Ветер на горе сдувал с ног. На море тем временем стоял штиль (высокий штиль, высокие отношения). Волны аккуратно слизывали песок своим шершавым языком. Вернее, волны были гладкие, а песок шершавый, и от их симбиоза рождался тот особый вид ровной поверхности, который так похож…
…тут мне хотелось бы написать на время. Но притягивать за уши ради красивости метафоры и закругления композиции мне не хочется. У меня почему-то слезятся глаза – может, я не хочу признаваться себе, что я просто плачу? А может, именно плачу – за свою нерасторопность, за неумение схватить за хвост пучок мыслей и с трудолюбием муравья начать тащить и строить собственный муравейник текста… И плачу я как раз тем, что рамки внутри сжимаются и круговорот их все крепче держит в тисках условностей. А тут уж не до рисования моих неровных линий. Тут как-то все больше по линейке. Чтобы ровненько.
И я встаю в рассветном доме, за окном у меня море и ветер, на голове топорщатся антенны мыслей и надо почистить зубы и выпить кофе. А уж потом возвращаться к мыслям о том, как закруглить композицию, чтобы со смертью ничего не заканчивалось. Хотя бы в тех двенадцати случаях, которые объединены через Лену в единое тело будущей книги, о которой мы говорили вчера под грог и гранат.
– По логике надо, чтобы кто-то написал текст обо мне, – говорит Лена.
Но я не умею писать тексты ни о ком, кроме самой себя. Это правда, с которой мне когда еще пришлось смириться. Вернее, это даже не правда, а некая объективная данность. Но – я тут же начинаю сомневаться – может все же субъективная? Ведь это моя субъектность как раз и являет миру всю свою пенно-мозговую красоту абсурда.
И может, время как раз и есть одна из абсурдистских категорий, в которых паззл складывается совсем иначе. И вот уже тайм-код обращается в тайм-кота. Абсолютной белизны кот сидел на ступенях при входе в школу дизайна, куда мы забрели гулять по этажам: наткнулись там на тихий и статичный швейный класс, в котором не обнаружилось ни одной тряпочки, ни кусочка нитки. Что было странно, хотя опять же объяснимо: нитки, например, обнаружились в портретах всяких дядек и теток (возможно, просто случайных лиц, а может, и неких здешних знаменитостей, которых я пока не идентифицирую: типа – если лысина, то Ленин, если усы с трубкой – Сталин, бакенбарды – Пушкин… В переходе между вторым и третьим этажом оказались нитки, которые из разнообразия фактур, цветов и взаимных переплетений образовали новую форму жизни – портрет неких людей.
Само собой – движение образует форму. (Можно погуглить и купить на Озоне, а можно попробовать поразмышлять и дойти до самой сути как раз через движение…)
Потому мы идем гулять. Гулять = двигаться, перемещать тело в пространстве. В нашем случае – сверху вниз. И чуточку наискосок. В Хайфе иначе и не бывает.
…Все дело в том, что по моей субъективно-персональной версии именно в таком скачкообразном развитии любой сюжет, а вместе с ним и его дополнительные производные (смысл и тема) и проявляются. И логика текста проявляется также. И его структура (что хоть и странно, но – в каждой избушке свои погремушки). Сидели себе спрятанные глубоко внутри, разъедали ржавчиной то ВНУТРО и всего-то и надо было: выпустить наружу через движение. А когда начинается движение, волей-неволей оно вдруг придает линейность любому хаосу.
– Мы тут на днях с моейАней придумали роман, – рассказываю я Лене. И дальше о том, как купили на рынке фруктов-овощей и в том числе хурмы. И тот мешок потеряли. Все обыскали – нигде нет. Неужели забыли на прилавке? Но по ощущениям – нет, не забыли. И вот так поиски хурмы обрастали какими-то подробностями, внутри которых родилось и название «судьба хурмы», а на него уже грех было не нанизать как на стержневую сюжетную нитку самых разных подробностных бусин, отчего получалась прямо-таки Сага о Форсайтах, 21 век.
Тут как положено, жизнь подбросила сюра: впереди через пустынный перекресток с мигающими светофорами пробежала стайка хохочущих девчонок. Они были все одинаковые – в черном, в коротких юбках и кажется в кроссовках. Этакие спортивные полурелигиозные девочки, которые устроили вечернюю пробежку.
– Вот такое кино хочу снять, – говорит Лена. И кино тут же разворачивается прямо перед моими глазами: например, сидит супружеская пара, ругается, собирается разводиться, все у них не то и не так, сплошные обиды и недовольства друг другом. Они в очередной раз выясняют отношения и вдруг через экран, мимо них пробегает такая группа смеющихся девушек. Они пробегают сами по себе, мимо сюжета, мимо жизни – потому что их никто не замечает, на них никто не обращает внимания. Кроме зрителя. Который просто НЕ может их НЕ заметить. Потом сюжет возвращается в привычное русло: эти супруги, например, пилят имущество, никак не могут договориться, что делать с детьми, алименты-воскресный папа-нет, я не позволю тебе единолично принимать решения и все такое прочее. Рутина и быт. Быт и рутина. Потом, как обычно бывает с разводящимися парами, они занимаются спонтанным сексом – уж не до любви. И в это время через спальню проходит, например, огромный слон. Флегматичный, с раскачивающимся хоботом и поникшими лопухами ушей, проходит, роняя попутно торшер, а пара продолжает свой секс и снова никто ни на что – кроме зрителя! – не обращает внимания.
Жизнь не была бы такой отличной, если бы не дарила нам ответные реплики на свои же собственные фразы. То есть буквально: видя, что мы вступили в диалог, она продолжает отвечать нам. И ровно это происходит и сейчас. Спустя какое-то время мимо нас пробегает группа молодых людей, видимо, солдат, которых погнали в ночной кросс по кромке берега. Мы идем вдоль моря, останавливаемся под фонарем, чтобы заснять движение пальмового опахала и тут мимо нас пробегают теперь уже парни.
– Я поняла, о чем на самом деле этот рассказ, – говорит Лена. – Эти братья поселились внутри меня…
Поселились, стали жить и двигаться и передвигаться, и передвигать самого человека, в котором поселились, заставлять его идти туда, неявно понятно куда, приносить то, неявно понятно что, делать что-то такое некое. В никуда. До точки. До логичного финала, в котором проступают черты завершенной определенности. Границы смысла. И не в том ли замысел? Если это не доделано кем-то и как-то в прошлой жизни, значит кому-то и как-то в жизни нынешней придется доделать и завершить.
А кто (что) поселился (-лось) во мне? Куда движет меня. До какой точки. Это не вопросы, это припечатывания будущих замыслов, с которыми так или иначе, но еще предстоит разобраться.
…Так вот мы пили грог. Лена сварила грог, потому что: а) я кашляю; б) потому что у нас две бутылки вина. Она купила и я купила. Вино мы, как и положено, купили одинаковое: она шираз и я шираз (хоть и разных производителей), но глоток шираза, конечно, должен был венчать эту композицию, ровно как движение должно образовать форму, а тайм-код обратиться в тайм-кота, которого я бросила на полуслове, увлекшись судьбой хурмы.
Судьба хурмы – это не единственное наше изобретение. Еще давным-давно мы с моейАней ехали по Тель-Авиву и увидели великолепную рекламу. Как это звучало на иврите я, конечно, не помню, но перевод был прекрасен: компания по сдвигу гор (кстати, я вдруг прямо сейчас задумалась: компания там была или все-таки кампания. Буквочка маленькая, а смысл дополнительный!)
Мы, конечно, сразу решили, что это мы и есть – такая компания по сдвигу гор, которая и собралась вместе для производства таких кампаний. Сдвигать горы – это достойное занятие для двух стареющих девиц. Впрочем, когда мы встретились и ехали по Тель-Авиву, нам было всего по сорок, это сейчас нам уже под пятьдесят.
Вот так оно, время, и бежит – как стайка девочек, как группа солдат. Простите за банальность.
Но у кого я прямо сейчас прошу прощение? Кому какое дело до моих персональных банальностей, до моих гор, до моих сдвигов моих же гор? Но может, как раз я сдвигаю-то не свои горы, как герой Мураками в свое время разгребал не только собственные культурологические сугробы, а если взять аналогию попроще, то, конечно, первым делом приходит на память Маленький принц с баобабами.
– Давай пересадим герань, – говорит Лена. – Видишь, как ей тесно в горшке.
Видишь, как тесен становится с течением времени нам любой горшок, в котором мы укореняемся, в который прорастаем ниточками корней и связей и с внутренней землей, и с внешним воздухом, и с самим горшком.
Хорошо сидеть в Хайфе, с выпачканными землей пальцами, вдруг зависнуть – и смотреть на море и глубокомысленно внутри себя рассуждать о гипотетическом, не пытаясь в мешанину букв и словесный поток (ох, как бы не понос, но гарантии нет) вогнать строгий стержень здравого смысла и линейного повествования. Единственная попытка упорядочивания данного хаоса – это та самая витрувианская капуста, которая, будучи вписанной в классическую схему обретает признаки квадрата.
«Я придумала, что попросить тебя привезти мне!» – написала Оксана. С Оксаной – одной из слушательниц и учениц Лениных семинаров, – у нас есть собственная спонтанная история: мы возим друг другу из разных путешествий всякие глубокомысленные или просто глупые неожиданности. Например, однажды она попросила, чтоб я привезла ей волшебную тряпочку (и я привезла!). А мне она привезла посох и кем-то потерянную для меня вещь. На сей раз Оксане пришло в голову, что я должна привезти ей круглое и квадратное одновременно.
Но где же взять ей витрувианской капусты?!! И далее – пунктиром:
Как мне описать судьбу хурмы?
Где взять финансирование (хаааарошее бюрократическое словцо!!) на очередной сдвиг гор?
Как мне написать про Лену, про Хайфу, про время, про раскачивающуюся стрелу кипариса за огромным окном в море, а внутри стрелы живут птицы: они подлетают и словно штопор ввинчивают себя внутрь… и с легким хлопком выскакивает пробка из бутылки шираза. И я делаю глоток, беру пробку в руку и иду делать кораблик, который уплывая от меня, прочертит в воде тот самый неровный мгновенно исчезающий след. А уж в нем будет и исчезающее движение времени, которое образует форму. И какая же по большому счету разница: круг ли, квадрат ли, заканчивается ли все смертью или, напротив, с нею все только начинается, находим ли мы в капусте человеков или рождаем их из образа и подобия, а капусту «зарезаем в суп», как пел в своем детстве мой средний жизнерадостный сын, сочинивший две песни – вот как раз про капусту и про «мировой кукурузник». И так ли уж важно сдвигать горы, когда есть возможность «умный в гору не пойдет – умный гору обойдет». Тем более что для кого-то (для каких-то очередных муравьев) мы сами – горы. И мы – сами горы тоже.
И только ветер не принимает никакой формы, а являет собой одно незамутненное движение.
– Смотри! – говорит Лена. – Надо обязательно снять это дерево. Как оно шумит и шевелится.
И она начинает снимать кино про дерево, стоящее на ночном берегу. На море штиль, а с горы Кармель обрушивается ветер, он оживляет дерево, которое снимает на телефон Лена, а мимо бежит взвод солдат, а до этого через перекресток с мигающим светофором (светоформой!) бежали девушки, и белый кот сидел на ступенях школы дизайна, и рыжий кот лежал на пляжной скамейке, куда я вылезла из моря, дрожа от холода, и к вечеру кашель усилился, и Лена варила грог, куда мы и порезали ту самую потерянную и все-таки найденную хурму, что была куплена на средства компании по сдвигу гор…
Или все-таки кампании?
И я покупаю для Оксаны севивон или дрейдл, как угодно. Это такой специальный ритуальный (и витрувиальный, конечно!) волчок, на четырех квадратных гранях которого написаны буквы «Нун»— первая буква слова «нес» (чудо), «Гимель»— первая буква слова «гадоль» (великий), «Хей» — первая буква слова «хайя» (было), «Пей»— первая буква слова «по» (тут).
Нес гадоль хайя по.
Чудо великое было тут.
Волчок крутится. Цветная капуста плавает в супе. Слон проходит мимо пары, занимающейся любовью. Жизнь движется и принимает свои причудливые формы. А мы сидим и смотрим это кино.
Сидим и смотрим.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И СУЩНОСТИ
Елена Макарова – писатель, скульптор, исследователь Холокоста, арт-терапевт, живет и работает в Хайфе
Оксана Митюкова – архитектор, автор и ведущая творческих мастерских для взрослых, живет и работает в Иркутске
МояАня – моя Аня, учредитель и владелец никогда не существовавшей, но активно действовавшей, начиная с 2012 года по настоящее время, Компании по сдвигу гор
Глоток шираза, Движение образует форму, Тайм-код, Освободите слона – книги Елены Макаровой
«Я хотел капусту. Я пошел за капустой. И зарезал ее в суууп» – регги-песня, которую сочинил в своем детстве мой средний сын Матвей. Сейчас ему 20, а тогда было 4.
Ноябрь, 2019
