Тревожный сон маленького Мотла из Бершадского гетто
Матвей ГЕЙЗЕР
ОТ РЕДАКЦИИ
У писателя и историка Матвея Гейзера было "веселое" детство – в оккупированной румынами Транснистрии, в гетто Бершади, где погибли его отец и другие родственники. Детские воспоминания и рассказы старших стали основой книги «Путешествие в страну Шоа», с которой уже хорошо знакомы наши постоянные читатели.
Глава "Спи, дитя, усни…" из этой книги – перед вами. Публикуем ее в день рождения Матвея Моисеевича, родившегося в 1940 году и покинувшего сей бренный мир в 2018-м.
Я в своей кроватке. Ее смастерил для меня старший брат дедушки Зеэв, чаще его называли Велвл – уважаемый в Бершади столяр-краснодеревщик. Помню, когда я не хотел засыпать, мне говорили:
«Если не будешь спать – расскажем дяде Велвлу, и он заберет твою кроватку».
Угроза действовала безотказно: эту кроватку я очень любил. Но в ту ночь не помогало и это…
Я смотрю в окно и никак не могу уснуть. За окном – кусочек черного неба, усыпанного звездами. Мне кажется, что это золотые угольки, и на огромной скорости они летят ко мне. В испуге я прячусь, отворачиваясь, но какая-то неведомая сила снова поворачивает мое лицо к звездам, и теперь уже я сам к ним лечу.
В испуге я закрываю глаза ладонями, но становится еще страшнее: снова видится телега с телами расстрелянных, слышится горестный вопль, летящий за ней. Вижу могучую сутулую фигуру Авраама-Ице с кнутом в руке. Он неторопливо, с какой-то траурной торжественностью вышагивал рядом с лошадью, запряженной в телегу.
Чтобы и теперь вновь увидеть эту картину, мне не надо ни засыпать, ни даже закрывать глаза — она встает передо мной когда угодно, даже в самое светлое время суток.
А та ночь, казалось, длится без конца. Я все пытался уснуть, но мне не удавалось. Открываю глаза — надо мной склонилась мама. Она гладит меня по голове, и в ее таких же, как у деда, печальных, только карих глазах блестят слезы:
«Спи, — шепчет она, — спи».
Но воспоминание будоражит страхи, и мне не спится. Тогда мама что-то говорит, рассказывает; но сказки, под которые я прежде сладко засыпал, в этот вечер тоже не имеют надо мной власти (хотя мама, работавшая воспитателем в детском саду, умела даже днем убаюкать самых неуемных детей).
Вдруг ласковый мамин голос начинает звучать на каком-то непонятном мне языке, я улавливаю ритм: это похоже на стихи, удивительно мелодичные. Русского языка я тогда еще не знал, но мелодию стиха почувствовал. И тут произошло необъяснимое – я так заслушался, что с неослабевающим вниманием готов был слушать еще и еще, даже когда, уже закончив читать по-русски, мама пересказала мне все на идише. В стихотворении говорилось о несчастной обезьянке, привезенной матросом из жарких стран. От этого стиха, прочитанного на неведомом мне языке, почему-то прошли оцепенение и страх, сковавшие мою детскую душу.
А говорить по-русски я научился позднее, когда еще до окончания войны к нам в Бершадь из эвакуации вернулась мамина сестра Берта. С ней были двое ее детей — Марик и Рита, почти мои ровесники. Они не знали идиша и потому быстро «заставили» меня заговорить на «их» языке.
Нас с Ритой – она моложе меня всего на год – определили в одну группу детского сада, где работала моя мама. Конечно же, в садике на праздничных утренниках дети читали стихи. Мама помогла мне выучить на русском «Обезьяну», и я с волнением и вдохновением читал это стихотворение Самуила Яковлевича Маршака.
Приплыл по океану
Из Африки матрос,
Малютку обезьяну
В подарок нам привез.
Сидит она, тоскуя,
Весь вечер напролет,
И песенку такую
По-своему поет:
«На дальнем жарком юге,
На пальмах и кустах
Визжат мои подруги,
Качаясь на хвостах.
Чудесные бананы
На родине моей.
Живут там обезьяны
И нет совсем людей».
Но все это было потом. А тогда мама сумела утешить меня только «Обезьяной». Наутро дедушка с бабушкой решили: надо немедленно уводить внука из гетто. Они вдвоем взяли меня за руки и повели за уже разорванную проволоку по незнакомым мне улицам. Мама и тетя Лиза шли следом. Несколько улиц, поворотов — и вдруг я вижу огромный белый дом с большими окнами. Тетя Лиза побежала вперед, поднялась по ступенькам к очень красивому балкону, нагнулась возле его двери и, рыдая, стала целовать порог.
— Почему она плачет? — спросил я бабушку. — Ее кто-то обидел?
Ответил мне дедушка:
— Это наш, твой дом. Мы здесь жили до войны, ты в нем родился. А твой папа работал в этой школе.
С этими словами дед указал на изумительной, как мне показалось, красоты высокое кирпичное здание. Позже я узнал, что это была еврейская школа.
Мы зашли в просторный коридор — там было много дверей темно-зеленого цвета.
"Наверное, этот цвет особенно нравился румынам", — подумал я, узнав, что наш дом в годы войны они превратили в свою комендатуру.
Дедушка открыл одну из дверей, и мы вошли в огромную, по моим меркам, комнату. Больше всего меня поразило в ней окно – такого чудесного я еще не видел.
— Это окно — подарок дяди Велвела, — сказал мне дед. — Он делал его два месяца.
Такой была моя первая сознательная встреча с родным домом.
И все же чаще, чем этот счастливый день, я вспоминаю ту бессонную ночь, когда впервые услышал стихотворение Маршака. Сегодня это стихотворение почему-то вызывает в моем воображении образ маминой подруги юности Сары Браиловской, она не раз говорила мне:
— Ты хоть знаешь, как трудно ты достался своей маме? — Я уже немного подрос, и Сара беседует со мной очень серьезно, почти как со взрослым. — Знаешь, что она делала в гетто? Продавала на базаре хлеб, который пекла твоя бабушка Рива. А румыны не разрешали евреям торговать хлебом. Однажды полицай отхлестал твою маму нагайкой и погнал в жандармерию. А она упала перед ним на колени и в отчаянье стала плакать, умолять: «Мой ребенок один дома! Пустите меня к нему!» Даже Савва — это был их главный полицай, который случайно оказавшийся рядом, приказал отпустить твою маму домой — так кричало ее материнское сердце!..
А еще с тем стихотворением мне всегда вспоминаются мамины слова:
— Я хочу, чтобы твои дети познакомились со стихами Маршака в радости, а не в той обстановке, в какой впервые их услышал ты.
Впоследствии мне посчастливилось познакомиться с самим Самуилом Яковлевичем, но как-то не довелось рассказать ему эту историю, только гораздо позже я поведал о ней его сыну Иммануэлю Самуиловичу, в письме.
Иногда во сне я вижу маму вместе с Маршаком, хотя на самом деле они никогда не встречались.
А еще видел во сне Самуила Яковлевича, беседующего с Авраамом-Ице. И это неслучайно. Мне мерещится другой извозчик из Витебска. Тот, о котором Маршак написал:
«Даже с лошадью старик-извозчик… разговаривал по-еврейски, и, что удивило меня больше всего, — она отлично понимала его…»
Авраам-Ице разговаривал со своей лошадью тоже на идише. И, наверное, она тоже понимала его.
Сны вершат свои сюжеты.
«Сон — счастливый художник, — написал в одном из рассказов о своем детстве Юрий Маркович Нагибин, — ему не нужно заботиться о цельности сюжетной ткани, о правдоподобии, достоверности, мотивировках, он владеет тайной, заставляющей безотчетно верить ему…»
И еще:
«Сон пренебрегает точным объяснением».
На редкость верно подмеченный факт.
Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.
