Сегодня у классика современной еврейской литературы Григория Кановича день рождения. Уверены, наши читатели присоединятся к поздравлениям и вместе с нами пожелают мэтру традиционные "ад мэа вэ-эсрим" — и на весь этот срок творческого долголетия! Ну и в качестве подарка почитателям таланта Григория Семеновича — один из его рассказов
После того как доктор Иохельсон, приютивший меня на время болезни у себя дома, разрешил мне вставать с постели, я почувствовал себя в детской, как в тюрьме. Стоило только сыну Иохельсона, моему одногодку Шимену, уйти в школу, как служанка Юзефа запирала на ключ комнату, чтобы мне, не дай Б-г, не вздумалось бегать по дому и тревожить покой докторши. Жена Иохельсона, молчаливая, неприветливая, из дому во двор почти не выходила, вечно сидела в гостиной — запоем читала книжки или играла на пианино. Пианино я никогда в жизни не видел и, когда Шимен показал мне его, я ужасно удивился, как будто увидел чудо. Куда до него скрипке свадебного музыканта Лейзера, кларнету или даже барабану! Но пианино — чудо для одного человека, его на свадьбу не прихватишь, во дворе на нем не сыграешь, а кларнет и скрипка — чудо для всех.
Я подходил к окну детской, смотрел на ожившие яблони, на костельные часы, показывавшие все годы одно и то же время, следил за весенними облаками, спешившими Б-г весь куда, и думал о том, что я буду делать, когда выздоровею.
И тут мне пришла в голову замечательная мысль. А что, если попроситься в ученики к свадебному музыканту Лейзеру? Лейзер не откажет, надо только где-нибудь достать кларнет или скрипку. С дудочкой, сделанной из бересты, к нему не явишься — тут же прогонит.
— Послушай, Шимен, — сказал я, когда насморочный сын доктора пришел из школы. — У тебя есть скрипка?
— Есть. А что?
— Ты играешь на ней?
— Нет.
— Тогда продай.
— А у тебя нет денег.
— А я достану.
— А зачем тебе скрипка?
— Нужна.
— Сначала скажи зачем?
— Хочу пойти в ученики к свадебному музыканту Лейзеру. Без скрипки он меня не возьмет.
— Не могу. Мама рассердится.
Каково же было мое удивление, когда назавтра пришла служанка Юзефа и, вытирая о подол свои короткопалые, не знающие усталости руки, сказала по-польски:
— Пани хце видець пана ("Госпожа хочет видеть пана").
Я спустился в гостиную, и сердце у меня заколотилось, как костельный колокол, — на все местечко. В гостиной никого не было. Я стоял у софы и разглядывал снимки на стенах. На самой большой фотографии был снят старик в бархатной ермолке, видать, отец доктора. Пышная борода старца украшала его лицо, и казалось, что она вот-вот пробьется из-под стекла рамки.
— Шимен рассказал мне о твоей просьбе, — услышал я женский голос и обернулся. Докторша стояла в дверях, и ее неприветливое лицо светилось тусклой улыбкой.
Колокол вдруг замолк, и в сердце стало тихо и пусто.
— У тебя есть слух? — спросила жена Иохельсона и села за пианино.
— Слух у меня есть. Слух мне не нужен, — пробормотал я, глядя ей в спину.
— Сейчас проверим, — сказала докторша и добавила: — Повторяй за мной! — И жена Иохельсона ударила по клавишам. Так ударяет крылом по воде потревоженная дикая утка. — До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до… Повторяй за мной! До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до.
Я не понимал, зачем ей понадобилось, чтобы я передразнивал пианино, но я разевал рот и, задыхаясь от старательности и ожидания, выводил:
— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до…
Борода старика пробилась из-под стекла рамки и запрудила половину стены. А может, у меня от напряжения просто рябило в глазах или луч солнца переливался на стекле и разбрызгивал во все стороны жесткие, с проседью, волосы…
— Недурно, — сказала жена Иохельсона.
Видно, ей наскучило чтение книжки, и она решила чуток развлечься. Скрипку они мне все равно не продадут, — наверно, ее купил этот старик с фотографии для своего единственного внука Шимена и выложил за нее большие деньги.
— Слух у тебя есть. — Докторша улыбнулась той же тусклой улыбкой. — Будет у тебя скрипка.
Мне почудилось, будто старик на снимке навострил свои большие уши и поморщился.
— Может, ты со временем станешь вторым Хейфецем.
— Кем, кем? — я не знал ни второго, ни десятого Хейфеца.
— Хейфецем! Великим музыкантом! — объяснила жена Иохельсона.
— А как же Шимен?
— Шимен останется Иохельсоном. —
Улыбка снова скользнула по ее неприветливому лицу и тут же погасла, как будто боялась света. Моя бабушка тоже улыбалась только в темноте. При свете она ходила мрачнее тучи.
— Береги ее, — сказала докторша. — Она еще почти новая. Может, когда-нибудь ты приедешь к нам в Америку, и я услышу твою игру.
— Так вы все-таки уезжаете, — пригорюнился я.
— Уезжаем. — Она направилась к шкафу, вынула из ящика скрипку и понесла на руках, как младенца из яслей.
— Но у меня нет денег, — сказал я.
— За скрипку заплачено, — успокоила меня жена Иохельсона.
— Заплачено? — удивился я. — Неужели Иосиф?
— Какой Иосиф?
— Мой опекун. Могильщик.
— Нет, — промолвила докторша. — За нее заплатил мой отец. — Она взглянула на старика в рамке, и мне снова почудилось, что тот в знак согласия кивнул головой. — Грех, когда скрипка пылится.
Докторша замолкла, а я стоял и недоуменно смотрел то на нее, то на старца в рамке, не отваживаясь сделать шаг. Мне казалось, что жена Иохельсона вдруг закричит: "Держите вора!" — прибежит Юзефа, заломит мне руку, свяжет бельевой веревкой, крикнет нашего местечкового полицейского, и тогда уж мне приюта не миновать.
— Иди, — сказала докторша.
Я поклонился низко, как бабушка кланялась раввину, когда принимала у него из рук плату за ощипанного гуся.
— Ну вот, — усмехнулась мама Шимена. — Кланяться ты уже умеешь. Теперь тебе остается только научиться играть.
— Лейзер меня научит.
— Лейзер играл как Б-г, — сказала докторша. — Его скрипка источала мед. Но пальцы его засохли, как ветки. Я слышала, что он каждый день сечет их хворостиной.
— Сечет хворостиной?
— Сечет и приговаривает: "Я вас, лодыри, заставлю работать. Заставлю!" Иди, и да благословит тебя Г-сподь!
Свадебный музыкант Лейзер нагнулся, опустил голову в ведро и, как усталая лошадь, стал прихлебывать студеную колодезную воду. Я подождал, пока он напьется, и сказал:
— Здравствуйте!
Лейзер не ответил. Он даже не повернулся в мою сторону, вытер о рукав мокрые губы и неторопливо зашагал к избе.
— Здравствуйте, — снова сказал я, и снова Лейзер ничего не ответил.
Я последовал за ним, вошел через распахнутые двери и остановился на пороге, как нищий.
— Если тебе кроме "здравствуйте" больше нечего сказать, то до свидания, — проворчал Лейзер.
— Я пришел к вам, чтобы вы меня научили, — пролопотал я, сжимая под мышкой подаренную скрипку.
— Чему научили? — спросил Лейзер.
— Играть на скрипке, — выпалил я.
— Скажи пожалуйста! — Лейзер сел за стол и стал жевать черствую краюху хлеба. — Играть на скрипке?
— Я согласен играть даром.
— Скажи пожалуйста! Согласен играть даром? — Лейзер похрустел краюхой и покосился на футляр. — Да ты всю жизнь, голубчик, проживешь даром… Как я… Как твоя бабушка, да будет благословенна ее память… Как весь род людской…
Мне не было никакого дела до всего людского рода, но я не стал спорить с Лейзером и злить его. Он, видно, и так был в дурном расположении духа.
— Надо было попроситься ко мне в ученики раньше, — сказал Лейзер. — Лет эдак двадцать назад.
— Но тогда меня еще на свете не было.
— Зато был я, — прошамкал Лейзер. — И все учителя были живы. — Он положил свои руки и посмотрел на свои пальцы. — А теперь, голубчик, они все приказали долго жить.
— Кто приказал долго жить?
— Мои пальцы. Все десять учителей.
В избе стало тихо. Только слышно было, как хрустит под пожелтевшими зубами Лейзера краюха, и хруст ее отзывался во мне непонятным страхом и болью.
— А ну-ка покажи мне свою бандуру.
Я протянул Лейзеру футляр со скрипкой. Он вынул ее, осмотрел и бросил:
— Доктор подарил?
— Докторша…
— От Гитлера бегут… — Он помолчал и после короткой паузы продолжил: — Я у них на свадьбе играл. Старик Левин, отец невесты, одолжил мне на вечер свою скрипку.
— Выходит, она не новая, а старая.
— Скрипки, голубчик, не люди. Скрипки не стареют. Вот говорят, что где-то в Германии или в Австрии есть одна такая, которой три с половиной тыщи лет, а звук у нее слаще меда.
— Неужели? — усомнился я.
— Говорят, будто сам царь Соломон вместе со своими женами ее слушал. А еще говорят, будто первым скрипачом у него при дворе был старец-слепец с молодыми, как у юноши, пальцами и слухом горлицы. Г-сподь Б-г даровал его рукам и ушам вечную молодость, а все остальные члены состарил. Никто с ним не мог сравниться ни в Иудее, ни в Египте. Когда вороны, предвестницы зла, пролетали над ним, они сгорали в воздухе, и пепел их носился над шатрами.
— А отчего они, реб Лейзер, сгорали?
— От его игры. Она испепеляла зло, ибо была сильной и жаркой, как пламень. Жаль, голубчик, но ты пришел ко мне после похорон.
— Чьих похорон?
— Я же тебе сказал: моих пальцев. Разве ты не слышал, что у каждой вещи на свете есть свое кладбище?
— Не слышал.
— А еще собираешься стать свадебным музыкантом. Музыканты, голубчик, хоронят свои пальцы в карманах своих портков или в своих взлохмаченных космах.
— Но ваши пальцы, реб Лейзер, живы.
— Нет-нет. На их похоронах было столько народу, сколько на других не будет. Со всей Литвы — да что там Литвы! — со всей Польши и даже Германии приехали женихи и невесты, тещи и тести, свекры и свекрови, твоя бабушка и дедушка тоже на этих похоронах были. Я ведь и на их свадьбе играл. Раввины произносили по моим пальцам поминальные молитвы, и слезы текли у них из праведных глаз. Я, наверно, кажусь тебе сумасшедшим? — просипел Лейзер, и я отвел в сторону взгляд, потому что мог себя выдать. — Я не могу научить тебя играть. Ты сам научишься. Я взял однажды скрипку, приставил к плечу и заиграл. Может, Г-сподь Б-г смилостивится над тобой, и ты станешь как тот слепец при дворе царя Соломона, и все евреи, даже владыки со своими женами, будут наперебой приглашать тебя на их свадьбы и веселья.
Я уже почти не сомневался, что свадебный музыкант Лейзер то ли от старости, то ли от одиночества повредился в рассудке. Шутка сказать — прожить всю жизнь бобылем, без жены, без детей и даже без утешительницы-кошки.
— Я могу научить тебя только тому, чего музыкант не должен делать, — сказал Лейзер.
— А чего он не должен делать?
— Во-первых, он не должен завидовать другому музыканту. Разве деревья завидуют друг другу? Каждое растет и шелестит своими листьями, а чей шелест более приятен Г-споду Б-гу, не их забота.
Голос его звучал устало, негромко, как будто Лейзер говорил не мне, а кому-то другому, невидимому, единственно близкому, давно привыкшему к его мудреным речам, одиночеству и причудам.
Я слушал Лейзера безропотно, как стены его избы, как старинный приземистый комод, как черствая краюха хлеба, не смея его перебивать и едва дыша своими только что оправившимися от воспаления легкими.
— Во-вторых, — Лейзер хрустнул пальцами, — музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и на половину не согласны. И в-третьих, тот, кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага — душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?
— Понял, — сказал я неуверенно. — У меня не будет женщины.
— Не зарекайся, — предупредил меня Лейзер.
— И пьяницей я не буду.
— Может быть, может быть… — Лейзер встал из-за стола и сказал: — Иди сюда. Я покажу тебе свою скрипку.
Я приблизился, и свадебный музыкант Лейзер открыл скрипучую дверцу комода.
— Я держу ее взаперти, — объяснил он. — Если ты догадаешься почему, из тебя получится славный музыкант.
— Чтоб ее не украли.
— Нет-нет. У меня уже никто ничего не может украсть.
Скрипка с туго натянутыми струнами лежала на дне ящика, как в гробу. Тут же покоился смычок, легкий, почти невесомый, который Лейзер брал двумя пальцами и заставлял летать над скрипкой, над чужим весельем и над местечковыми крышами.
— Не можешь угадать? — подхлестнул меня Лейзер.
— Не могу, — признался я.
— Я запираю ее, чтобы она не сбежала.
— Куда?
— На чью-нибудь свадьбу. У нее ведь еще столько сил! Я вижу, ты мне не веришь. Где это слыхано, чтобы скрипка сбежала. Ведь она не кошка, не собака, не жена.
— Не кошка, не собака, не жена, — повторил я вслед за ним.
— Однажды она уже пыталась улепетнуть от меня, но я был начеку и поймал ее. Вон там, за порогом… Было тихо, во всю светила луна. Где-то стонал кларнет, ухал барабан — она услышала и пустилась из хаты на чью-то свадьбу. С тех пор я ее и запираю… Но когда-нибудь моя скрипка меня перехитрит. Ведь перехитришь меня, голубушка? — обратился Лейзер к узнице. — Не отвечает… Видно, тебя стесняется. Не стесняйся, милая. Этот сорванец хочет стать свадебным музыкантом… Расскажи ему всю правду без утайки.
Лейзер пробормотал еще что-то, но я уже его не слышал. От его бессвязного бормотания я вдруг весь облился потом. Он струился у меня по лбу, стекал вниз, на брови, на веки, а щеки пылали, как раскаленный утюг, и мне хотелось окунуть голову в ведро со студеной водой и держать ее там до тех пор, пока она не остынет.
Я, наверно, так и поступил бы, если бы в избу не ввалился мой опекун — могильщик Иосиф.
— Я все местечко облазил, — сказал Иосиф. — А ты, оказывается, вот где.
— Тебя никто не звал, — осадил его Лейзер. — Ступай отсюда, ворон.
— Шутник ты, Лейзер, шутник… Музыканты все шутники, — прохрипел он и добавил: — Пошли, Даниил!
— Иди, иди, — сказал Лейзер. — Он тебя научит мертвых зарывать. На кой черт тебе смычок, если на свете есть лопата?
— Я могильщиком не буду, — воспротивился я. — Вы меня не заставите.
— Прощай, Лейзер, — пробасил Иосиф. — И больше не своди парня с пути истинного.
— С пути истинного, — усмехнулся Лейзер. — На свете есть проселки, большаки, шоссе, а пути истинного нет. Нет и не будет. И не должно быть, потому что путь истинный — самый короткий и никуда он, ворон, не ведет.
Он опустился на табурет и снова принялся хрустеть черствой краюхой хлеба.
— У Лейзера не все дома, — сказал во дворе могильщик Иосиф и покрутил пальцем у виска. — Его отец, не про нас да будет сказано, тоже был полоумный. В моряки пошел, на пароход нанялся. Нормальному еврею на море нечего делать.
— А на земле?
— Что на земле? — не сообразил Иосиф.
— Что ему делать на земле?
— Детей и деньги, — улыбнулся Иосиф.
— А если человек не хочет ни детей, ни денег, что же тогда ему делать на земле?..
