Мне подумалось, что и мы, как эти запуганные зайцы, боимся любого шороха, скрипа. Но больше, чем волка и медведя, мы боимся двуногих зверей, которые в человеческом облике убивают себе подобных, сжигают, бросают в ямы ещё живых, уничтожают ни в чём неповинных, и не для того чтобы насытиться, как это делают хищники
Этель МАДЖЕЙК
Главы из книги "Дневник Златы Рожанской". Продолжение
Незамеченная никем, так я думаю, пробралась в кусты. В кустах сняла жёлтые звёзды, прикрыла их листвой и прижала камнем и, вроде, сразу стало легче, словно с плеч моих свалилась тяжкая ноша. С папой я попрощалась только взглядом. Он смотрел на меня, как в последний раз, будто никогда больше не увидит. Колотилось сердце, мне так не хотелось оставлять его. С мамой и сестрёнкой я попрощалась ещё в гетто. Я знала, что так же выведут Чесю, но в то время она болела, у неё была желтуха. Сложнее было её пристроить. Но я знала, что следом за мной они все покинут гетто: Чеся, мама, а потом и папа. Боже мой, помоги нам!
Мама собиралась временно пристроить Чесеньку на Ново-Субоч у отставного полковника польской армии Римши, соседа бабушки; папа и мама должны были найти пристанище у других людей. Больная Чеся где-то недели две пряталась у полковника. До войны этот человек не общался с евреями, был антисемитом. Никогда не покупал продукты в еврейских магазинчиках, но когда началась война, и евреи попали в беду, он сам предложил свой дом для укрытия. Он ухаживал за больной Чесей, лечил её, кормил с ложечки, выносил её блевоту. Давал ей книги, чтобы не было скучно. На вопрос, почему он её прячет, ответил, что в святых книгах написано, что надо помогать, попавшим в беду людям.
Возвращаюсь к тому, как добралась я до няни. Итак, я сняла звёзды, закопала их. Нужно было, как можно быстрее, выбраться на дорогу и уйти подальше от района, где меня все знали: была опасность кого-то встретить, опасность быть опознанной. Люди разные – война, нищета, — а за каждого пойманного еврея или еврейку оккупанты давали соль и сахар, деньги или трофейные «тряпки». Многие закрывали глаза на совесть, теряли рассудок и старались «обогатиться» таким образом. Были случаи, что заманивали к себе, обещали прятать за хорошее вознаграждение, забирали у несчастных всё, что только удавалось выманить, а потом сдавали в руки гестапо. Я об этом знала.
Мне нельзя было отвлекаться и останавливаться на дороге – мне предстояло преодолеть путь более двадцати километров в деревню Чёрные Мысли (так называлась деревушка, где жила моя старенькая няня), постучаться в ха-ту только ночью, чтобы никто меня не заметил.
Мокрый снег всё падает, ветер пронизывает насквозь, небо тёмное, низкое – пасмурно, кругом никого, ни живой души. Кто же в такую погоду будет гулять? Хороший хозяин и собаку не выгонит…
Меня одолела такая тоска, одиночество: я – бездомная, нет у меня ничего, никто обо мне не позаботится, обо всём должна думать сама. От того, как я буду себя вести, зависит моя судьба, а может и жизнь!? Мне нельзя унывать, я должна быть осторожна.
В гетто у меня была крыша над головой, хотя и временная, а теперь я лишена и этого пристанища. Мне казалось, что я одна, загубленная, никому не нужная на целом свете. Хотелось сесть под куст, свернуться в клубок, и навсегда уснуть, чтобы только прекратить все муки. Безумно ныли ноги, ведь ботинки были на каблуках – я к ним не привыкла. И как я доберусь в такой обуви? Почему я не прихватила мои обычные растоптанные ботинки? Ничего не поделаешь, придётся ковылять в этих. Большой ноши у меня нет – маленький узелок: кусок хлеба, две картошки. С вечера мама разделила наши скудные запасы на три части. Мне всунули картошку покрупнее, но я ночью свою картошку вложила в папин узелок, а себе взяла помельче – он ведь взрослый и тяжело работает. Подумала, что меня откормит нянька, если к ней благополучно доберусь.
Всё, хватит на себя нагонять тоску! Чем ты лучше других обречённых? Пора выбираться на дорогу!
Осторожно прошла кустарник, парк остался позади – передо мной дорога. Никого нет. На развилке стоит крест с распятьем Христа. Направо – Чёрный тракт. Дорога узкая, почему «чёрная» — не знаю, ничего чёрного на ней нет, нет и подвод, и людей — никого!
Иду по дороге, кругом поля. Поля пустые, лишь стебли торчат из-под снега от скошенных хлебов да капустные кочерыжки. Кое-где стайки птиц добывают себе пищу – унылый вид. Морозит, но мне от быстрой ходьбы не холодно, только ноют ноги. Хочется сбросить эти проклятые ботинки и идти босиком, но ведь не лето, приходится терпеть. Вдруг вроде бы послышался звук лошадиных копыт. Да, я не ошиблась – со стороны города движется подвода, приближается ко мне, вот она рядом со мной. Я боюсь, а вдруг кто-то из знакомых мужиков, кто знал моих родителей и меня – что тогда будет!?
Я иду и не останавливаюсь. Мужик остановил лошадку, посмотрел на меня и заговорил:
— Куда держишь путь? Кто такая?
Я перекрестилась, сказала:
— Нех бенде похвалёны Иезус Христос! День добры! («Пусть будет восхвалён Иисус Христос, добрый день»).
Он мне ответил на моё приветствие, и мы разговорились. Это был, на моё счастье, незнакомый мужик, он поверил в мою выдуманную сказку. Я ему сказала, что отец мой был польским комиссаром, что его и мою маму вывезли большевики в Сибирь, а я в то время не была дома, вот и осталась. Теперь иду к своим родственникам в деревню. Не сказала в какую. Он пожалел меня, велел сесть на подводу, чем-то накрыл мне ноги и спину, не то старым одеялом, не то что-то домотканое неопределённого цвета. Дал кусок вкусного хлеба и сало – ешь девочка, как мне тебя жалко, сиротка, ты! Мне хотелось плакать, глаза наполнились влагой — стало так хорошо, ехала бы так до конца войны! Но внутренний голос говорил мне:
— Бери себя в руки, не распускай нюни…
Мужик мне говорил, что он из деревни Добромысли, что может взять меня к себе, что буду нянькой в его доме… Я бы охотно приняла его предложение, но в этой деревне меня многие знали. Мужики до войны заезжали к нам, держали свои подводы на нашем дворе, пока торговали на базарчике, а потом в нашей лавке покупали всё необходимое для дома. Они хорошо меня знали и, возможно, пожалели бы меня, но среди хороших людей всегда найдётся негодяй. Нет, к нему мне нельзя. Надо добираться до няньки.
Я отдохнула, ноги согрелись и перестали ныть, я сыта. Дай Бог, этому мужику, здоровья: он меня пожалел, подвёз, накормил. Правда, он не знал, кого везёт, а если бы знал или догадался? Как бы он поступил? Думаю, что и на подводу боялся бы посадить. Каждому, кто сочувствовал или помогал еврею, грозила смерть.
Я его поблагодарила, перекрестилась, сказала, что меня ждёт сестра мамы и ушла. Мне оставалось пройти ещё около четырёх–пяти километров, но с Божьей помощью как-нибудь доберусь. Уже сумерки — это хорошо, а дорогу знаю – бывала летом.
Не знаю точно, сколько ещё я шла, но было уже очень темно, когда я приблизилась к деревне. Здесь мерцали тусклые огоньки в окошках хат, лаяли собаки. Осторожно через калитку вошла во двор, прислушалась – тихо, ни души, но постучаться не смею. Жду, возможно, Петруся или её племянница Викте откроют двери и выйдут во двор. Жду. Слабый огонёк в окне, окошки завешаны – ничего не видно. Прислушиваюсь, но голосов не слышно, лишь дует ветер, пронизывает насквозь! Моя одежда мокрая, тело от холода начало дрожать. Боюсь, что уснут и тогда никто дверь не откроет мне. Решилась постучать в окошко. Кто-то прошлёпал к двери и, не спросив, кто там, отпёр дверь. Никого не вижу, только чувствую, что это она, моя добрая няня. Плачу, не могу ни слова выговорить. Она поняла, что это я. Как очутилась в тёплой избе — не помню. Плакала я, плакала Петруся, обнимала меня, целовала и всё повторяла:
— Бедная моя деточка!
В ту минуту мне казалось, что снова я у себя дома, что нет ни немцев, ни полицаев, ни войны. Сытая, какой давно уже не была, я заснула на тёплой деревенской печи.
Старенькая Петруся жила одна. Викте вышла замуж и перебралась к мужу. Я не могла поверить, как это замуж? Война ведь.… Но война была не для всех. Для большинства людей продолжалась обычная жизнь. Одним было легче, другим хуже, но жизнь текла – выходили замуж, рожали детей, умирали своей смертью.
Больше месяца я прожила в доме няни. Днём, закутанная, пряталась на чердаке: мы боялись, что случайно меня могут увидеть — тогда и мне и Петрусе конец. Ночью, сытая, засыпала на тёплой печке. Своей судьбой была довольна, хотелось, чтоб война поскорее закончилась, боялась, что если война затянется, то моя добрая старенькая няня может умереть – что тогда будет со мной?
Однажды пришла Викте и сказала, что по деревне ходят слухи, что у Петруси прячется дочка Давида Рожанского. Каким образом люди узнали, мы не могли понять – меня никто не видел. Они решили спрятать меня в другом месте. Вот всё и кончилось, я должна покинуть этот такой родной дом. Мне стало так грустно, даже этот холодный неуютный чердак казался божьим Раем. Но выхода нет…
Декабрь 1942 года оказался снежным и морозным. Днём — яркое солнце, ночью — крепкий мороз. Перед Рождеством решили меня спрятать в другой деревне, на хуторе под названьем Зеленка. В Зеленке когда-то жили родители моей бабушки Буни, они имели там большой дом и постройки. Держали корчму, т.е. заезжий дом, где усталые и голодные с дороги люди могли найти ночлег и пищу. Давно нет уже прабабушки и прадедушки. Другие люди (какой-то Чёрный Пётр с семьёй) живут в их доме, незнакомые мне. Я только слышала, что эти люди до войны арендовали эту землю, а бабушке привозили продукты и деньги. Но с тех пор, как мы попали в гетто, никто ничего не платил. Наверное, этот мужик радуется и надеется, что сумеет присвоить себе эту землю. Где сейчас бабушка с дедушкой, не знаю. В гетто их не видела, а я очень по ним скучаю.
Петруся сказала, что сегодня, т.е. в воскресенье вечером, придёт Владек и поведёт меня к Чёрному Петру на хутор и еще сказала, что там родилась моя бабушка. Какое совпадение… только о ней думала и вот!
Я там никогда не была, в этой Зеленке, только слышала, что это очень красивое место, есть лес и речушка. Я испугалась – ведь там захотят от меня избавиться, а не прятать, но Петруся и Викте были другого мнения.
День выдался очень холодный. Вместо моих ботинок на каблуках мне дали валенки с калошами, правда поношенные и большие, но спасибо и за это.
Подросток Владек явился, когда стало темнеть. Я боялась, плакала. Няня тоже плакала. Мы обнялись, целовались, но Владек начал злиться, говорил, что пора идти, что нас ждёт хороший кусок дороги.
Сколько мы шли, и как долго, не помню, но когда подошли к деревне, была настоящая ночь. Небо звёздное-звёздное, снег скрипит под ногами, сильный мороз. Остановились возле берёзки на холме. Владек велел мне ждать, а сам пошёл проверить, нет ли в доме полицаев, обещал скоро вернуться.
Мне было не просто страшно – жутко, темно, холодно, вдалеке собаки воют, а, может, волки, думалось мне. Прислонилась к берёзке и жду, нервы на пределе, чувствую — замерзать стала. Начала прыгать, размахивать руками, но согреться не смогла, тогда присела, обхватила коленки руками, потянуло на сон, и вроде уже не так холодно…
* * *
Когда открыла глаза, не поняла, где нахожусь. Увидела, что потолок находится низко, прямо над головой. Где я? Вдруг слышу голоса мужской и женский:
— Что делать будем, если помрёт?
— Выкопаем яму в хлеву и закопаем, а когда её батька после войны объявится, если их не убьют, то они её похоронят, где захотят.
Оказывается, что это они про меня говорили. Мне стало не по себе. Я не могла понять, почему я должна умереть. Антося, так звали хозяйку, с зажженной свечой в руках заглянула на печь и стала голосить и креститься:
— Петька, она жива, очнулась.
Меня напоили горячим молоком, но большой радости в их глазах я не видела. Я узнала, что уже три дня лежу без чувств, что их Владек сам принёс меня замёрзшую в их хату. Он тогда сразу не смог за мной вернуться, так как на хуторе была вечеринка и пьяная полиция. Я ещё с неделю болела. По ночам не могла спать, мне было жутко, в ушах что-то шумело, и слышен был голос: «Закопаем, закопаем…»
Хозяева шептались, о чём-то тихо говорили, мне казалось, что они меня могут выдать полицаям. Когда я почувствовала себя лучше, а поправлялась я медленно — счёт дням потеряла, решила уходить, но куда? К няньке нельзя, вернуться в Вильно – опасно. Что делать? Зима, холод, да и ноги мои, видно из-за болезни стали какие-то вялые, я очень ослабла, похудела: кожа да кости. Я не голодала, еды было много, но кушать не хотелось. На сердце какая-то тревога, неспокойно за себя, за отца, маму, за Чесеньку – где они все, мои родные, что с ними, что с теми родными, которые остались в гетто?
И всё-таки я решила: скорее набраться сил и покинуть этот дом. Я стала есть через силу, заставляла себя жевать. Однажды почувствовала, что уже могу бежать и сделала это. Ушла на рассвете, когда все ещё спали. Ушла без куска хлеба, с пустыми руками. Решила вернуться в Вильно к Мане Урбанович. Может, она знает, где мои родители. Я не представляла свою жизнь без моих родных. Я шла по дороге и думала, что суждено, то и будет. Если суждено – выживу. Если погибну — значит так на роду и написано. Шла долго, словно во сне, не помню, как добралась до улицы Суббоч, дождалась темноты и только тогда постучала в дверь квартиры Урбанович.
Начались охи и ахи, вопросы, но у меня не было сил разговаривать. Я еле держалась на ногах, усталая и голодная. Остаться у Мани я не могла – опасно. Немного отдохнула, поела. Маня закрыла меня в сарайчике, велела тихо дождаться её возвращения. Время тянулось медленно, я всякое передумала, стало холодно, начала уже жалеть, что ушла из деревни. Мне казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как заперли меня на замок в этом дровяном сарайчике. Среди ночи вернулась Маня, открыла дверь, и что за чудо, глазам своим не верю, о радость — передо мной мама и папа!
Таких людей, как Маня Урбанович, единицы. Она до войны жила очень бедно. Её муж был сапожником. Они еле-еле сводили концы с концами. Перед большими праздниками она приходила к нам домой и помогала маме убирать дом. Мама, как могла, помогала им продуктами и деньгами. Сейчас, во время войны, она не требовала благодарности или вознаграждения, она помогала от чистого сердца, от душевной доброты, наверное, считала, что возвращает свой долг моим родителям. Невозможно измерить величие её поступков и переценить их. Эта бедная женщина так много сделала для нашей семьи. Ей заслуженно присвоено имя «Праведник мира».
Когда Чесенька поправилась, Маня её отвезла в деревню Гирдюны около местечка Девянишки (Западная Белоруссия) к своим родственникам и сказала, что это её незаконный ребёнок, что муж её об этом ребёнке ничего не знает. Рассказала им, что девочка жила в детском доме, но немцы закрыли его, и малышку некуда пристроить.
Моя сестрёнка была очень красивым ребёнком: белокурая, голубоглазая с нежным личиком — совсем не была похожа на еврейского ребёнка, настоящая полячка. Её охотно приютили родственники Мани, тем более что у них был маленький ребёнок, и бесплатная нянька им как раз была кстати! Так что за Чесеньку мы были спокойны.
Мы решили пробираться в Белоруссию. Поговаривали, что в белорусских лесах много евреев прячется, местное же население и партизаны их не выдают, а даже помогают. Из Минского гетто многих евреев переправили в партизанские отряды, и они вместе с белорусами сражаются против нацистов. Решили больше не разлучаться, вместе и веселее и спокойнее — не надо переживать друг о дружке. Пробирались лесами и полями, обходили стороной населённые пункты, старались никому не попадаться на глаза. Маршрут родители имели, с кем и как рисовали эту карту, не знаю, но они знали, в какой дом можно зайти отдохнуть и поесть, набраться сил и продолжать путь дальше. Мы снова шли по той самой дороге, по которой я после побега из гетто добиралась до няньки. Но теперь я была не одна, со мной были мои родные мамочка и папа. По дороге мы зашли к Петрусе, заходили к другим знакомым крестьянам, где находили временное пристанище, то есть, еду и ночлег. Сколько времени так мы скитались – сказать точно не могу, от усталости потеряла чувство времени. В деревне Девятни приютились в избе у знакомых. Это была очень большая семья. У хозяев было восемь сыновей: один виднее другого – настоящие богатыри! Я смотрела на них и не верила, что наяву такое бывает, богатыри, как из сказки! Но перед нами были замечательные земные парни, как и их родители, которые не испытывали страха перед властями и не прятали нас по сараям и чердакам, как это бывало всюду, куда мы ни заходили. Они были по-настоящему гостеприимны, мы у них чувствовали себя свободно, почти, как у себя дома, но злоупотреблять гостеприимством мы не хотели, не хотели накликать беду на этих замечательных людей. Обогрелись, выспались в тепле, немного отдохнули, поели и на рассвете двинулись дальше, но не втроём, сейчас у нас был проводник. Шла вторая половина января 1943 года. Проводником был один из восьми брать-ев-богатырей, настоящий Илья Муромец, только одет был, как все деревенские парни. Звали его Юзек или Иозеф.
Мы обошли стороной две деревни так, что нас никто не видел, потом была река, но на наше счастье – замёрзшая, покрытая толстым льдом, так что мы благополучно её преодолели. Ещё деревня, которую мы обошли полем, укрываясь за густым от снега кустарником. Какое счастье, что у нас такой опытный проводник. Места были совершенно нам незнакомые. Чтобы мы делали без этого парня? Возможно, давно бы напоролись на полицаев или гестаповцев. Но пока Бог нас берёг и хорошие люди помогали. Низкий им поклон.
Так мы добрались до Белоруссии. Юзек с нами попрощался, каждого из нас обнял, поцеловал – не побрезговал нами, евреями… — пожелал нам всего наилучшего и ушёл. Сразу стало грустно: без проводника-великана почувствовали себя слабыми и беззащитными в этом густом белорусском лесу.
Мы стояли на опушке леса. Сосны-великаны и густые могучие ели, покрытые сверкающим снегом, стояли перед нами плотной стеной. Редкие лиственные деревья, какие, не могла определить, так как без листьев не видно, что за дерево, были увенчаны белыми шапками и шалями, – какая красотища! Ни живой души. Казалось, что мы одни на белом свете!
Но это только на первый взгляд мне так показалось – лес, даже зимой в мороз живёт своей прекрасной мирной таинственной жизнью. Вот птица пролетела, то каркнула ворона, а вот что-то рыжее прыгнуло по ветке и скрылось в дупло. А-а-а, да это же белочка! Только медведь спит себе сладко в тёплой берлоге, да зайчиха с зайчатами дрожат и прижимаются друг к дружке в маленькой норке. А по лесу рыщет в поисках добычи вечно голодный волк, и хитрая лиса ищет мышиные норки…
Мне подумалось, что и мы, как эти запуганные зайцы, боимся любого шороха, скрипа. Но больше, чем волка и медведя, мы боимся двуногих зверей, которые в человеческом облике убивают себе подобных, сжигают, бросают в ямы ещё живых, уничтожают ни в чём неповинных, и не для того чтобы насытиться, как это делают хищники. У этих «зверей» тысячи способов издеваться, унижать, пытать, убивать. Нет, они даже не звери, они изверги, садисты. Неужели их тоже родила женщина?
Продолжение следует
