Что в имени тебе моем, или Один год в Тульчине
Матвей ГЕЙЗЕР
«Савл стал Павлом… Вечный удел евреев. Евреи обычно меняют имена…» (Станислав Ежи Лец)
Не мною сказано: существует связь между Именем человека и его Судьбой. К чему приводит изменение имени — известно лишь Всевышнему. Написано в Книге Царств: «…Ибо, каково имя его, таков и он…» С незапамятных дней мудрецы и маги, пророки и каббалилисты знали — у имени есть магическая сила.
В день, когда я родился, это было 9 июня 1940 года, меня нарекли Мариком, Марком. Уверен, родителям моим и в голову не приходило, что имя это греческое и сулит в будущем удачливую карьеру. Разумеется, родители, так меня назвав, вовсе не имели в виду древнеримского императора Марка Аврелия, евангелиста Марка – тем более. Просто они решили сохранить верность давнему еврейскому обычаю – давать новорожденным имена умерших предков. Меня назвали Марком в память об отце моей мамы, уважаемом в Шполе меломеде. Звали его Мотл Китайгородский. Почему-то имя «Мотл» в русской транскрипции стало «Марком».
Мотл Китайгородский был отцом большого семейства — многих дочерей и одного сына Иосифа. Он очень любил дочерей, но продолжение свое видел в сыне, талантливом юноше, о музыкальных способностях которого в семье сохранились легенды. Иосиф, уйдя добровольцем в Красную армию, погиб в годы Гражданской войны. Сам же Мотл Китайгородский умер в 1933 году. Умер не от болезней, не от старости – от голода. Последние слова его были обращены к Иосифу. Обо всем этом я рассказал в повести «Эзра Мордухаевич (Врата раскаяния)».
В память о своем отце дочери его считали святым для себя сыновей своих называть именем Мотл. Исключение лишь сделала дочь Лейка: первенца своего она нарекла именем Иосиф, а второго сына назвала в честь отца — Марком. Прожил он недолго. Вторая дочь Берта назвала своего первенца Мариком. Марк, по фамилии Рудой, слава Богу, здравствует и поныне, живет в Израиле.
Если верить семейным преданиям, то в 60-х годах ХIХ века мой пращур был среди евреев–ремесленников, переселенных из Шклова или Мозыря в Москву. Их поселили в Китайгородской слободе. Прадед же мой, как почти все евреи Москвы, по «высочайшему повелению» генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича был выдворен из этого города весной 1891 года. И с того времени предки мои по материнской линии оказались в черте оседлости. И получили фамилию Китайгородские. По этому поводу также существовало семейное предание. Оказавшись в Шполе (местечко на Украине), мой прадед на вопрос, откуда он прибыл, громко и четко ответил:
— Из Москвы.
– Пиши – Мордухай Московский, — сказал пристав.
Но писарь заметил:
— Жид по прозвищу Московский – не пойдет.
И нашли «компромисс» – прадеда записали «Мордухай Китайгородский». Старший его сын – мой дед Мотл — обладатель прекрасного голоса, впоследствии стал меломедом и певчим в синагоге Шполы.
* * *
В 1947 году я пошел учиться в первый класс бершадской украинской семилетней школы. Еще она называлась «парковой», ибо находилась в парке графа Юревича, в бывших его конюшнях. Я был в третьем классе, когда учительница попросила принести мою метрику, но ее не было — во время войны загсовый архив в Бершади пропал. Мама принялась хлопотать о новой метрике. Секретарь поселкового Совета — фамилия его, кажется, была Коган – выдал справку, в ней имя мое значилось: «Мотель». Помню, мама пыталась возразить.
«Что вас смущает? — говорил он маме, — Ведь сын ваш будет Мотель Моисеевич. Так зовут лучшего учителя в Бершади, друга вашего покойного мужа. И ваш сын, когда вырастет, тоже станет учителем…» По просьбе мамы Мотель Моисеевич, хромой, опираясь на палочку, доковылял до поссовета и попытался убедить Когана в том, что не следует в такое антисемитское время (а было это в 50-м году) выдавать мне метрику с именем Мотель. Но поход его – увы! — ничего не изменил. Уже много лет спустя Коган в беседе со мной признался: в ту пору существовало негласное указание называть в документах евреев типичными еврейскими именами.
Мотель Моисеевич — так значился я в метрике, так было записано мои имя и отчество в свидетельстве об окончании семилетней школы. Мотель – вот второе мое имя. С этим именем я поступил в 1954 году в Бершадское педагогическое училище. Родные и друзья, однокашники по-прежнему называли меня Мариком.
В первый раз я сам изменил свое имя, когда вступал в передовой отряд советской молодежи – так значился комсомол в Уставе ВЛКСМ. Тогда я совершил «двойной подлог». Во-первых, я так спешил быть в рядах комсомола, что изменил дату рождения. Впрочем, в этом подлоге я был не первым – Геннадий Хазанов, вступая в комсомол в графе «национальность» записал: осетин. Это, пожалуй, «крамольней», чем спутать день рождения. Так вот, согласно комсомольскому билету, я родился 14 января 1940 года. Назвал же я себя почему-то Максом. Может быть, сделал это потому, что хотел назвать себя Марксом, но «р» я не выговариваю, а может, по каким-то другим причинам. Но в комсомольском билете стального цвета я значился «Макс Моисеевич». Так возникло третье мое имя.
Все, наверное, так бы и оставалось: «Мотель» — в метрике, «Макс» — в комсомольском билете, «Марик» — по жизни, но…
Летом 1955 года Бершадское педагогическое училище закрыли, а студентов перевели в Тульчин. Был там, на стадионе около училища, устроен праздник, посвященный началу нового учебного года. На нем вручали грамоты и благодарственные письма по результатам учебы за прошедший учебный год. Присутствующие довольно хладнокровно реагировали на происходящее. Активность резко возросла, когда директор педучилища, до сих пор помню его звучную фамилию — Горовый, произнес: «Подяка (благодарность) з занесеням в особысту справу (в личное дело) выдаеться Гейзеру Мотелю!» Как резко и непривычно прозвучало это имя! Я даже не понял, что речь идет обо мне. Под улюлюканье, крики и аплодисменты меня буквально вытолкнули из шеренги, толпа буквально ликовала и скандировала: «Мо-тель! Мо-тель!» Я подошел к директору, он вручил мне документ «Вытях з наказу» (Выписка из приказа), в котором значилось мое имя – Мотель. Не помня себя, я убежал в общежитие – оно находилось на территории училища.
Я тяжело пережил все происшедшее. Быть может, именно в тот день впервые пожалел, что принадлежу к «Богом избранному народу». Пожалел. А задумывался об этом гораздо раньше, когда во время «дела врачей» не раз слышал от однокашников: «Вы хтiлы вбиты Сталiна!»
Возможно, вскоре я забыл бы, как горько мне было в день 31 августа 1955 года, но история эта получила продолжение.
В сентябре того же года в актовом зале педучилища проводилось отчетно-выборное комсомольское собрание. Кто-то – уверен, из добрых побуждений – выдвинул мою кандидатуру в состав комитета комсомола. Как я уже сказал, я очень любил комсомол и поэтому, конечно же, хотел быть в составе комитета. Голосовали было тайным, результаты объявили на следующий день. За кандидатуру «Гейзер» проголосовало около двухсот комсомольцев. Этого было явно недостаточно для избрания меня в состав комитета. Но по ходу голосования возникла новая кандидатура — «Мотель» (чья-то злая шутка?), получившая немало голосов. Если бы голоса, поданные за «Гейзера» и «Мотеля» объединить, в состав комитета комсомола я, возможно, прошел бы. Тогда я впервые почувствовал, понял, как не люблю я это свое имя.
Вскоре после того комсомольского собрания сосед по общежитию, он же староста нашей комнаты, безапелляционно заявил, что, согласно решению жильцов комнаты №5, я должен по утрам петь гимн Советского Союза:
«Тому що радiо не працюе (не работает), ты мусиш (ты обязан) щодня о шостiй годыни (ежедневно в шесть часов) будыты нашу кiмнату та спiваты нам гiмн Рядяньского Союзу».
Ужас охватил меня, но ни с кем я не поделился; решил, что это очередная шутка Ивана Петрика – так его звали — всегда насмешливого старосты нашей комнаты, юноши, который о евреях всегда говорил «воны» (они).
Через день или два после этой «дружественной беседы» около шести утра меня разбудил дежурный по комнате: «Ну, Мотель, хто за тэбэ буде спiваты гiмн?» (Кто за тебя будет петь гимн?) Вся комната, как мне показалось, не спала. Соученики хихикали под одеялами. Я наспех оделся и выбежал на улицу. Наверное, все, что творилось в душе, было отражено в моих глазах, ибо встретившая меня учительница музыки Оксана Ивановна Леонтович (дочь великого украинского композитора — он жил когда-то в доме рядом с нашим общежитием) сказала по-украински:
«Я догадываюсь — произошло что-то ужасное, но не достойны людских слез наши обидчики, — говорил мой отец».
В тот день я твердо решил сменить имя «Мотель» на любое, но нееврейское. Было мне тогда 15 лет.
Издевательства соседей по комнате продолжались еще долго. Избавиться от них мне помог студент нашего педучилища Володя Оршак, насмешник и балагур, высокий немного сутулый красивый юноша, цыган по национальности. Он проучил моих обидчиков, но это уже отдельный сюжет…
* * *
Осенью 1956 года Тульчин казался мне самым ненавистным городом. Про себя решил: вернусь домой, в Бершадь, пойду работать и поступлю учиться в вечернюю школу. Но, как нередко бывает, случайность изменила все мои намерения. Дедушка вспомнил, что в Тульчине живут наши дальние родственники Цибулевские. Я был о них немало наслышан, быть может, потому, что в годы войны находились они в концлагере Печора, там было еще страшнее, чем в бершадском гетто. Знал я, что был у них сын Изя – мальчик, близкий мне по возрасту. Осенью 41-го года, когда Цибулевских гнали в колонне в Печору, мама Изи, увидев знакомую украинку из местечка Соболевка, вытолкнула его, лишь успев крикнуть вслед имя мальчика. А после войны родители разыскали Изю. Он не хотел возвращаться к ним, мамой называл женщину, у которой находился в годы войны, разговаривал только по-украински:
«Та, це ж моя нэнэ. Я нэ хочу до вас».
Какое-то время родители прожили в Соболевке, в доме, где жил Изя, а потом вместе с «новой» мамой уехали в Тульчин. Прошло немало времени, пока Изя признал родную маму.
Я часто бывал у Цибулевских. Изя в ту пору учился в институте в Тернополе, с ним я виделся редко, но очень подружился с его отцом – Яковом Борисовичем. Дружба эта во многом изменила мою жизнь: по субботам ходил к Цибулевским, слушал его рассказы о местечке Жабокрич, откуда он родом. Наверное, потому-то фамилия его матери была Забокрицкая.
«Ты хоть знаешь, почему мы родственники? Из-за речки Бережанки. Начало ее было в Жабокриче, впадала она в Дохно, а эта река, как известно, — главная в Бершади. Истина — все евреи состоят в родстве».
О Печоре Яков Борисович вспоминал редко, больше рассказывал о Цибулевке. Вот один из его рассказов:
«В Цибулевке были не румыны, а немцы. Ты знаешь, как они развлекались зимой 41-го года? Забирали детей у родителей, сажали их в большие клетки, специально для этого сделанные, потом пускали в клетки одичавших собак. Все это происходило на глазах у родителей. А потом предлагали матерям спасать своих детей. Двойру Ворновицкую, мою двоюродную сестру, собаки загрызли, но несколько детей удалось спасти. И нашего Изю. Мы в тот же вечер убежали из Цибулевки и через несколько дней добрели до Тульчина. Говорят, что румыны не так издевались как немцы. Так говорят. После пережитого в Цибулевке Печора какое-то время казалась раем».
Беседы с Яковом Борисовичем, с его женой изменили мое отношение к Тульчину – он стал для меня совсем другим городом, даже чем-то родным.
В какой-то весенний предпасхальный день Яков Борисович повел меня на еврейское кладбище. Впервые в жизни я увидел старинные надгробья – в Бершади ничего подобного не было. У одного из надгробий Яков Борисович остановился и почему-то повел рассказ об истории Тульчина. Из его слов я узнал, что когда-то это было самое большое еврейское поселение не только в Подолии, но и во всей Украине. «Да-да, поверь мне. Все изменилось, когда сюда пришел со своими казаками самый страшный бандит на земле Максим Кривонос. Ты, наверное, знаешь о нем больше, чем я. Моя сестра в Черновцах живет на улице, названной его именем, а этот «герой» вырезал всех евреев Тульчина и не только. Но резни, страшнее той, что он устроил в Тульчине во времена Богдана Хмельницкого, думаю, не было нигде и никогда.
Вот видишь там, за кладбищем, остатки крепости? Там когда-то был замок Калиновских – польских магнатов. Они дружили с евреями Тульчина. Сначала Хмельницкий прислал сюда казаков под предводительством полковника Ганжи. Все евреи вместе с поляками укрылись в крепости. До Хмельницкого дошли слухи, что Ганжа и Калиновский могут договориться по мирному. Тогда он послал в Тульчин Кривоноса. На деньги евреев удалось организовать оборону крепости, но у Кривоноса были пушки и в этой связи дальнейшее сопротивление было бессмысленным. Сами поляки рассказывают, что евреи дрались, как львы. Но сами же поляки их предали. Первое условие, поставленное Кривоносом – это чтобы поляки изгнали из крепости евреев. И поляки, представь себе, выполнили это условие. Да и среди евреев оказались такие, кто полагал, что драться с мечом – не еврейское дело. Оружием для евреев может служить только Тора…»
Прошло много лет, и я вспомнил ту беседу с Яковом Цибулевским на еврейском кладбище в Тульчине – тогда, работая над диссертацией «Русско-еврейская литература», прочел драму Минского «Осада Тульчина». Из нее я узнал о том, что потомок Бар-Кохбы был среди евреев в пору обороны тульчинской крепости. Им оказался марран, звали его Де Кастро. Он, вопреки духовным наставникам евреев, призывавших не сопротивляться, говорил, что сдаться на милость казакам – предательство по отношению к Всевышнему – Ему, пославшему такое испытание, угодно, чтобы евреи боролись с врагами, страшнее римлян, боролись до последней капли крови. Так проповедовал Де Кастро в осажденном замке. Его отвагу оценил даже Кривонос – он решил оставить его в живых, но Де Кастро, видя своими глазами резню, обратился на глазах у Кривоноса к Богу с мольбой о пощаде хотя бы детей ни в чем не повинных. Рассказывали, что Кривонос обратился с воззванием к детям – принять христианство. В противном случае они будут казнены на глазах у родителей. Против этого воззвания выступил Де Кастро. И ему, по приказу Кривоноса, отрубили голову.
Сегодня, спустя почти пятьдесят лет, нередко возвращаюсь к той беседе с Яковом Цибулевским над старым надгробьем на еврейском кладбище в Тульчине.
* * *
В середине 90-х годов, летом, я вновь приехал в Тульчин, и, конечно же, пошел на старое еврейское кладбище. Яков Цибулевский был уже в лучшем из миров. У надгробья, запомнившегося мне с отроческих лет, стоял другой старик с молитвенником в руках, на голове его была типичная для хасидов шляпа. Мы разговорились. Он рассказал мне, что раввин, захороненный под этим камнем был одним из первых хасидов в Тульчине – в тот же период Тульчин был центром подольских хасидов. Здесь много лет жил реб Барух – внук Бешта. Именно здесь, в Тульчине находился «двор» тульчинского цадика. В «Историческом путеводителе по еврейским местечкам Подолии» сообщается, что двор этот всегда был полон хасидами, занятыми служением Всевышнему, шумом и весельем. Сам цадик не гнушался мирской суеты, он вел себя, подобно польским магнатам или епископам — разъезжал в карете, запряженной несущимися галопом лошадьми, жил в просторном красивом доме, в окружении секретарей и прислуги, устраивал обильные застолья и пиры. Неслучайно среди местных евреев за ним закрепилось прозвище «Дер Тульчинер Принц».
Из упомянутой книги я узнал о противоречии, возникшем между хасидами любавичскими и подольскими. Основатель любавичских хасидов реб Шнеур-Залман из Ляд, побывав во многих местечках Подолии, встретившись в Тульчине с ребе Барухом, на его вопрос: «Зачем вы вторглись в мои пределы?» ответил: «Как мог я спокойно отнестись к страданиям изгнанных из сел евреев, которые валяются на улицах местечек, голодные, распухшие, умирающие от голода?» На что реб Барух ответил: «Какое вам дело до этих людей».
«…Основав в Тульчине пышную резиденцию, р. Барух в чем-то копировал поведение владельца города Потоцкого. Свой стиль жизни цадик интерпретировал в понятиях традиционного благочестия: «Цадик, который будто бы погружен в земные радости, является, по сути, скрытым праведником, особенно угодным Всевышнему. Ему-то, погруженному в материальное, и дано высечь «искры Божественного присутствия»… Р. Барух любил обращаться к следующей характерной аналогии: кто есть цадик, как не открывающий врата к Всевышнему?» Еще немало любопытных историй узнал я из книги «100 еврейских местечек Украины» (С-Пб, 2000).
Здесь много лет жил декабрист Павел Пестель – участник тайного дворянского общества «Союз благоденствия», а позже – основатель и руководитель «Южного общества». Сторонник ассимиляции, а точнее – русификации всех малых народов, живших в Российской империи, Пестель полагал, что ассимиляция евреев, впрочем, как и поляков, невозможна. И в этой связи видел выход в одном – в создании еврейского государства на Ближнем Востоке (вот кто был «основоположником» сионизма) при военной и экономической поддержке России…
Даже в самом страшном сне не могло присниться Пестелю, что через сто двадцать лет после того, как он покинет Тульчин, неподалеку от замка Калиновских возникнет концлагерь Печора, куда будут сосланы все евреи Тульчина и окрестных местечек — около 7 тысяч. К концу войны в живых, чудом уцелеет лишь около полутора тысяч. После войны в Тульчине, в этом некогда процветающем еврейском местечке, в городке, где до войны были синагоги, школы, где шло обучение на идише, еврейская жизнь уже никогда не возродится. Часто я вспоминаю историю Тульчина вообще, еврейскую – в особенности.
* * *
Из Тульчина я уехал летом 1956 года. Тогда мне предстояло получить первый в жизни паспорт. Я поехал в Бершадь, пошел в паспортный стол и объяснил ситуацию начальнику (до сих пор помню его фамилию – Балан и его добрый насмешливый взгляд). Я сказал, что если он не поменяет имя на «Марк» или «Макс», то не знаю, как буду жить дальше и буду ли жить вообще. Он долго рассматривал мою метрику, что-то прикидывая, и вынес вердикт: «Марк не получится. Макс – тем более». Положив перед собой метрику, взял ручку с пером, на тетрадном листке написал слово «Мотель». Букву «е» превратил в «в», первую часть буквы «л» преобразовал в «е». А из второй части «л» и мягкого знака сотворил «й». «Через неделю ты перестанешь быть Мотелем и станешь Матвеем, — торжественно, с видом победителя, произнес он, — с тебя причитается, товарищ студент!» Думал ли в тот момент ответственный работник милиции, что, желая мне помочь избавиться от еврейского имени Мотель, вызывавшего столько насмешек, он назвал меня очень красивым древнееврейским именем Матвей, что в переводе с иврита «Божий человек». Спустя недели две я получил первый свой паспорт, где имя мое было записано «Матвей». Вместе с ним мне вернули метрику, где на месте моего бывшего имени — слова «Мотель» красовалась огромная блестящая темно-фиолетовая клякса.
Так в конце июня 1956 года я обрел свое очередное имя – Матвей.
И снова – об именах. Считают, что изменение имени человеком означает новое его призвание, предназначение. Видит Бог, я не ставил перед собой такие цели. Всегда помню слова моего деда Гершки Гейзера:
«Настоящее имя человека то, которое остается после него».
Вот уже много десятилетий во всех документах я значусь Матвеем, но все близкие и друзья по-прежнему называют Марком, Мариком…
Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.
