Мини-повесть из бытия русско-американских евреев
Александр МАТЛИН, Вест Палм Бич, Флорида
Продолжение. Начало читайте здесь
Не знаю, кто это сказал — может быть, какой-то философ или поэт. А может быть, никто не говорил, и тогда это вам говорю я, мой дорогой читатель, на основании собственного опыта: самое мучительное наказание, отпущенное нам за наши проступки – это не тюрьма, и даже не пытки. Это чувство вины. Любое наказание имеет конец. Чувство вины не кончается. Это вечная кара, как горение в аду. И вам не поможет ни раскаяние, ни искупление, ни даже прощение жертвы вашего деяния. Потому что самого себя простить невозможно.
Я пытался себя уговорить: послушай, говорил я себе, будь справедлив. Ты тут не при чём. Ты не виноват. Вы давно расстались, и ты ничем ей не обязан. Знаю, знаю, с бескомпромиссной жестокостью отвечал я себе. Конечно, ты не обязан. Но разве это оправдывает? Ты мог её спасти. Мог спасти жизнь человека. Нет, нет, нет! – кричал я про себя. Откуда я знал?! Как я мог предположить, что она сделает ЭТО?
Я чувствовал, что схожу с ума. Всё же, в понедельник я вовремя вышел на работу и весь день механически, как робот, грузил и катал тележку с досками. В середине дня ко мне подошёл бригадир и сказал:
– Если хочешь, иди домой. Я вижу, что ты не в себе.
– Ничего, ничего, я в порядке, – отвечал я, не слыша собеседника. – Откуда я мог знать, что она это сделает?..
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
…Во вторник, в назначенное время я явился в отделение полиции. Меня уже ждали мои знакомые, одетые, как раньше: один был в форме, другой в штатском. Увидев меня, оба повели себя чрезвычайно приветливо. Они стали улыбаться, трясти мне руку, в общем всячески показывать, что рады меня видеть, и что я могу не волноваться, здесь мне ничто не угрожает. Тот, который в форме, напомнил мне, что его зовут сержант О’Коннор. Тот, что в штатском, фамилии своей не назвал и велел называть себя просто Билл. Они предложили мне сесть. Билл сел за стол напротив меня, а сержант О’Коннор продолжал стоять, прислонясь к стене. Билл взял дело в свои руки. Он ласково объяснил, что он является следователем по моему делу и потому хотел бы задать мне ряд вопросов.
– По какому делу? – спросил я, не будучи уверенным, что правильно понял своего собеседника.
– По вашему, – ласково сказал Билл и перешёл к вопросам.
Вначале он долго выяснял подробности моей нехитрой биографии, включая имена родителей и близких родственников. Узнав, что я приехал из России, Билл спросил без тени упрёка или подозрения, легально ли я нахожусь в Соединённых Штатах. Я с гордостью сказал, что да, конечно, совершенно легально и для доказательства у меня есть «грин кард». Мне показалось, что это огорчило моих собеседников. Сержант О’Коннор явно потерял интерес ко мне и вышел из кабинета, оставив меня вдвоём с Биллом, который перешёл к вопросам о моих отношениях с покойной. Чем больше он вникал в подробности наших отношений, тем больше меня это беспокоило. Наконец, когда он спросил, как давно мы прекратили сексуальные взаимоотношения, я решился на встречный вопрос:
– Зачем вам это знать и какое это имеет значение?
– Понимаете, – сказал Билл, и ласковое дружелюбие в его голосе достигло предела, – содействие в совершении самоубийства по закону нашего штата считается уголовным преступлением, и в некоторых случаях, в зависимости от обстоятельств, может приравниваться к убийству.
– Как?! – закричал я, задыхаясь от негодования. – Я же ничего… такого…
– Вы не должны беспокоиться, – сказал Билл. – Больше двух лет тюрьмы вам не грозит. Даже если получите два года, вас, скорее всего выпустят через год.
Тут я окончательно перестал понимать то, что говорил Билл. Я всегда думал, что людей сажают в тюрьму за совершенные ими преступления. Ну там, за кражу или обман или нанесение увечья. В крайнем случае — за подделку важных документов. Но что я сделал такого, чтобы сажать меня в тюрьму? Жена моя, конечно, сволочь порядочная, но я её не убивал. Даже в мыслях не было такого безобразия. Я почувствовал, что мучившее меня чувство вины отступило на задний план. В конце концов, подумал я, это моё личное чувство, и оно никак не касается правоохранительных органов.
– Вообще, следствие ещё не закончено, – сказал Билл. – Прежде чем передавать дело в прокуратуру, мы должны точно установить, что имело место содействие самоубийству.
– Как вы собираетесь это установить?
– Этого я вам сказать не могу. Пока что, наши аккредитованные специалисты по русскому языку перевели телефонное послание, которое оставила вам ваша супруга. Из него явствует, что она просит вашей помощи. Но в тексте послания есть неясные моменты, над которыми работают наши эксперты-аналитики. Например, она использует выражение «какого хрена», что значит “what kind of horseradish”. Совершенно очевидно, что речь идёт об этом особенном овоще или, скорее корнеплоде, который далее в тексте послания упоминается повторно в выражениях «хрен с ним» и «на хрена козе баян» Но не понятно, что имеется в виду.
– Я могу объяснить, – сказал я.
– Ни в коем случае! – испуганно воскликнул Билл. – Вы этим можете испортить всю картину и запутать следствие. Наши аналитики должны объективно и независимо установить, в какой связи этот корнеплод находится с трагическим решением вашей супруги закончить свою жизнь.
Допрос продолжался в общей сложности часа два. Под конец в комнату зашёл сержант О’Коннор и вернул мне предсмертную записку жены.
– Я сделал копию. Она приобщена к вашему делу, – заверил он.
Прощаясь, Билл снова заверил меня, что я не должен беспокоиться, и что всё будет в порядке. В чём этот порядок будет заключаться, он не уточнил. Вполне доверительно, как человек, открывающий секрет, он объяснил, что следствие может продолжаться очень долго, и чтобы я продолжал жить и работать, как раньше и не делал никаких глупостей. Я не понял, что он имел в виду, но он уточнил, что до окончания следствия мне запрещено выезжать за пределы штата. Он подмигнул и похлопал меня по плечу.
Мы расстались друзьями.
* * *
Как велел следователь Билл, я продолжал жить и катать тележку с досками, как будто ничего не произошло. По выходным я просматривал местные газеты в надежде найти объявление о какой-нибудь более привлекательной работе. Такого объявления не попадалось, и я смирился с мыслью о том, что буду катать тележку до конца жизни. Несмотря на примитивность и однообразие работы, за это время я узнал много нового, например, как называются деревянные изделия и как они используются в строительстве. Эти изделия, разнообразие коих поначалу меня пугало, различались по своим размерам, но почему-то не имели названий. Я всегда считал, что каждый предмет, в том числе деревянный, имеет название, как, например, доска, брус, лист и тому подобное. Здесь всё они называлось размерами, для них не было имён существительных. На вопрос «что это?» следовал ответ: это два на четыре, а это полтора на десять. Первые дни мне это казалось смешным, но потом я понял, что практичность такого лексикона важнее соблюдения правил грамматики.
Время от времени звонил Билл, чтобы задать какой-нибудь нелепый вопрос вроде того, как близко я знаком с человеком по имени Тайлер, как часто я с ним встречался, о чём мы говорили и обсуждали ли мы предстоящее самоубийство Зины. Получив исчерпывающий ответ, Билл обычно желал мне хорошего дня или спокойной ночи и заверял меня в том, что мне не надо ни о чём беспокоиться следствие идёт успешно. В чём заключался успех, он не объяснял.
Однажды вечером раздался звонок, я взял трубку, и на этот раз вместо Билла услышал незнакомый голос:
– Привет, Алекс! Узнаёшь?
– Не совсем, – сказал я. – Как дела?
– Это Дик Плотски. Помнишь меня?
Из гущи волнений и суеты прошедших лет это имя медленно всплыло в памяти. Ещё бы! Мистер Плотски, мой бывший босс! Человек, который принял меня на первую работу! К своему удивлению, только сейчас я узнал, что его зовут Дик. В тот же момент его голос стал казаться мне знакомым.
– Мистер Плотски, как же, как же! – закричал я, радуясь не тому, что он позвонил, а тому, что я вспомнил, кто он такой.
– Можешь называть меня Дик, – великодушно предложил мистер Плотски. – Как дела? Ты работаешь? Я знаю, что «Сборные горизонты» закрылись.
– Ну… как бы… работаю.
– Работой доволен?
– Не очень.
– Замечательно! – восторженно объявил Плотски. – Нам надо поговорить. Хочешь, встретимся на ланч в субботу?
…За ланчем мистер Плотски, которого я с трудом научился называть по имени, заказал себе и мне сухой мартини и рассказал, зачем мы встретились. Он собирается открыть небольшую строительную компанию. Компания будет строить односемейные жилые дома в Париже и окрестных городах. Он смог договориться с банком о займе, которого хватит на минимально необходимые первоначальные расходы. Теперь он ищет человека, который…
– Согласен, – сказал я.
– На что?
– Ну… вот… на то, что вы ищете.
– У тебя по-прежнему плохо с английским, – огорчился Плотски. – Я ищу человека, который бы мог стать моим партнёром. Банк даёт заём при условии, что я или мы, то есть будущие владельцы компании вложим двадцать пять процентов своими деньгами. Наличными. Понял?
– Понял, – сказал я, загрустив.
– Значит, чтобы получить заём на восемьсот тысяч, а это минимум того, что нам нужно, надо положить на бочку своих двести. У меня таких денег нет. Ну, может, на половину я наскребу. На вторую половину мне нужен партнёр. У тебя есть сто тысяч?
– Нет, – краснея, признался я.
– А сколько есть?
– Сто сорок два доллара. На следующей неделе выдают зарплату, значит будет триста двадцать два.
– Жаль. – Плотски вздохнул. – Понимаешь, покупать балки и колонны на стороне очень дорого. Мы будем их делать сами. Для этого мне нужен ты –проектировать всю эту хреновину и руководить её изготовлением.
– Согласен, – сказал я, снова оживившись.
– Отлично. Будешь называться главным инженером. Но работать будешь бесплатно. Договорились?
– Как бесплатно? Совсем бесплатно? А на что я жить буду?
Плотски задумался и заказал второй мартини.
– Да, жить надо, – согласился он. – Я об этом не подумал. Ладно, так и быть, буду тебе платить зарплату.
– Какую?
– Хорошую. Но маленькую.
– Согласен, – сказал я в третий раз и больше вопросов не задавал.
Плотски повеселел, стал хлопать меня по плечу, и мы допили свои мартини. Он подвёл итог:
– Ну вот, теперь у меня уже есть штат из двух человек.
– А кто второй?
– Секретарша, моя жена. Кстати, ты её можешь помнить: Линда.
Я оторопел. Я помнил, что Плотски подкатывался к Линде, но был отвергнут, публично обвинён в сексуальном домогательстве и уволен с работы. Я помялся и сказал, мобилизуя максимум деликатности:
– А как же ваша… мне казалось, вы тогда были женаты.
– Жена тогда же от меня ушла. Не вынесла всей этой шумихи. Но я был не против, даже наоборот. Я всё равно хотел от неё избавиться. Так что, как видишь, публичный позор пошёл мне на пользу. Передать Линде привет?
– Обязательно.
– Ладно. Я тебе позвоню, когда надо будет выходить на работу. Пока.
– Подождите, – сказал я. – Есть одна заминка. Как бы, непредвиденное обстоятельство, которое надо предвидеть. Дело в том, что… вы не удивляйтесь… меня могут посадить в тюрьму.
– Ну да! – неожиданно обрадовался Плотски. За что? Впрочем, это не моё дело. Тюрьма – это прекрасно! Тебе не надо будет платить за квартиру, за свет и газ, даже за питание. У тебя не будет никаких расходов, и я могу не платить тебе зарплату. А работать ты можешь в тюрьме, там у тебя будет уйма времени.
– Тогда ладно.
– Прекрасно, прекрасно, – Плотски сиял. – Надеюсь, тебя посадят. Теперь остаётся найти партнёра, у которого есть деньги. Может Загрудскому позвонить? Он, я слышал, тоже работу потерял.
– Загрудски сволочь, – сказал я.
– Ещё какая! – согласился Плотски. – Но меня он интересует не как сволочь, а как потенциальный вкладчик.
* * *
Жизнь превратилась в одно тошнотворное ожидание. Я ждал, когда кончится следствие, и меня обвинят в убийстве. Я ждал, когда Плотски откроет свою компанию, и я снова стану называться инженером. Я ждал и ждал… А тем временем продолжал катать тележки с досками и старался ни о чём не думать, чтобы заглушить тошноту ожиданий.
Месяца два спустя после моей встречи с Диком Плотски я получил телефонное сообщение, которого меньше всего ожидал. Звонила ненавистная Сильвия Мак-Шварцман. Послание было коротким: «Позвоните, пожалуйста». Я плюнул в телефонную трубку и с остервенением стёр сообщение. Сильвия позвонила ещё раз. И ещё. Я не отвечал на звонки до тех пор, пока она, отчаявшись, не оставила послание, которое заставило меня заколебаться. «Алекс, я представляю, как вы меня ненавидите, и я чувствую себя виноватой перед вами. – сообщала Сильвия. – Я недавно узнала о вашем конфликте с правосудием. Дело ваше скверно, но я думаю, что смогу помочь вам избавиться от этого кошмара. Для этого вы должны забыть старые обиды и позвонить мне чем скорее, тем лучше. Жду».
Я позвонил, и в субботу мы встретились на ланч.
За прошедший год Сильвия изменилась. Она слегка располнела и изменила причёску, что делало её уже не такой некрасивой, как раньше, и даже, насколько это возможно, привлекательной. Мы сдержанно поздоровались. От Сильвии, как и раньше, исходил волнующий аромат стерильной чистоты и дорогой парфюмерии. В отличие от нашей прошлой встречи, которая мне хорошо запомнилась, на этот раз Сильвия заказала не диетический салат, а полноценный стейк и стакан аргентинского малбека. Я последовал её выбору. Приглашала и платила она.
Отхлебнув вина, Сильвия положила свою руку на мою и сказала, в упор глядя мне в глаза:
– Алекс, всё, что я вам скажу, должно остаться между нами. Обещаете?
– Обещаю.
– Не буду вас утешать. Я знаю окружного судью, к которому попадёт ваше дело. У этого судьи кличка «Бульдог». Поверьте мне, он вас не выпустит из зубов. Единственное, что может вас спасти…
Далее Сильвия погрузила меня в мутные воды местной политики. Между Бульдогом и его коллегой и конкурентом из противоположного политического лагеря существует давняя вражда, порой доходящая до открытых публичных обвинений. Бульдог — мерзавец, расист, сексист, в общем — сволочь. Но он сидит в своём кресле уже много лет, и его имя пользуется популярностью среди населения окрестных городов. Спихнуть его почти невозможно, но мы с вами постараемся.
– Да, да, – пронзительно шептала Сильвия, и глаза её горели. – С вашей помощью мы добьёмся справедливости и заодно спасём вас от тюрьмы…
Я онемело слушал страстный монолог Сильвии. Она сыпала какими-то не знакомыми мне именами и ссылками на какие-то эпизоды и факты, о которых я ничего не знал. Я мало что понимал. Я пытался представить себя в роли грозного героя-рыцаря, в схватке побеждающего скотину Бульдога, но моё трусливое воображение так далеко не распространялось. Неожиданно Сильвия пригляделась ко мне и её красноречие затормозилось. Она увидела в моих глазах растерянность и пустоту. Вздохнув, она продолжила говорить, но теперь уже языком примитивным и медленным, нарочито усиливая согласные.
– Понимаете, Алекс, – вещала она, – надвигаются выборы, которые включают выборы судей. Мы развернём мощную предвыборную компанию, чтобы во всей полноте обнажить гнилую сущность Бульдога. Вы очень походите в роли невинной жертвы этого мерзавца. Вы еле-еле говорите по-английски, и это хорошо. Вы несчастный иммигрант. Надеюсь, вы в этой стране нелегально?
– Нет, нет. То есть, наоборот, да. Вернее…
Я запутался. «Нет» звучало, как «Нет, не легально». «Да» звучало, как «Да, нелегально». Подумав, я сказал:
– Я тут совершенно легально.
– Жаль, – сказала Сильвия. – Может, вы хотя бы гомосексуалист?
– Кто, я? Да нет, вроде… ничего такого за собой не замечал.
– Подумайте. Может быть, всё-таки … хотя бы немного…
– Нет, нет! – решительно воскликнул я.
– Ну что ж, нет, так нет. – Сильвия вздохнула. – Не огорчайтесь.
Я не понял, отчего я мог, но не должен был огорчаться и, на всякий случай, кивнул в знак согласия. Далее Сильвия в простых выражениях обрисовала план действий. Она создаст мне паблисити, какого не видел Париж. Будут статьи в местной прессе и интервью со мной на местном телевизионном канале. Будут марши и митинги протеста. Будет образован финансовый фонд защиты меня от несправедливого обвинения. По городу поползут слухи, что моя жена Зайна (так называла её Сильвия) не покончила с собой, а была на самом деле убита при невыясненных обстоятельствах специально, чтобы…
Тут Сильвия запнулась, и я понял, что она ещё не решила, для чего нужно было убивать несчастную Зайну. Мне эта идея не понравилась. Я сказал:
– А вам не кажется, что люди поймут это как намёк на то, что я сам её и повесил?
Сильвия задумалась.
– Вы правы, – сказала она. – Не надо слухов. Кстати, чем вы можете подтвердить, что Зайна вас бросила, а вы её не выгнали? Я, конечно, запросила в полиции перевод её телефонного послания, но оно, к сожалению, не даёт ответа на вопрос. У вас есть что-нибудь ещё?
– Есть. Её записка о том, что она любит другого, поэтому уходит от меня и никогда не вернётся. Но это всё — по-русски.
– Ах, русский такой романтичный язык! – сказала Сильвия с придыханием. Сделайте мне копию, я её отдам в перевод. Надеюсь, там нет ничего такого мистического про хрен и баян, как в телефонном послании.
– Нет. Ни слова про хрен и баян.
– Прекрасно. Теперь — последнее и самое важное. Журналисты, телекомментаторы и просто люди из толпы будут задавать вам вопросы, и вы должны знать, как на них правильно отвечать. Например, если вас спросят, не гомосексуалист ли вы, не отвечайте «нет» с резким негодованием, как вы ответили мне. Вы должны сказать как можно мягче: «к сожалению, нет». Если хотите, можете добавить, что у вас много друзей геев, и все они замечательные люди. Ещё вас могут спросить, расист ли вы…
– Ещё чего! Конечно, нет! – возмутился я.
– Неправильно! – сказала Сильвия. – Так нельзя отвечать. Вы должны сказать: что вы, как всякий белый человек, испытываете постыдное чувство своей привилегированности и вины за долгие годы рабовладения, и что вы постоянно с этим боретесь.
Мы доели стейки, допили вино и заказали по чашке кофе.
– В общем, так, – сказала Сильвия, выпив кофе одним глотком и поднимаясь из-за стола. – Не делайте ничего, не посоветовавшись со мной. У вас есть мой телефон, звоните в любое время. Понятно? До свиданья.
– Всего хорошего.
Я всё еще испытывал неприязнь по отношению к Сильвии, но теперь к этому пакостному чувству примешалось чувство покорной зависимости от неё пополам с некоторым подобием симпатии.
Окончание следует
