Поэтическое наследие Леонида Зорина
Василий ИВАНОВ
В эти дни могло бы исполниться 100 лет человеку, который прожил бОльшую часть своей долгой жизни в Москве, но родился в Баку, провёл там юность и навсегда остался бакинцем по духу своего творчества.
И даже по внешнему виду он больше похож на бакинца, не азербайджанца, не еврея, а именно, как мне кажется, бакинца-космополита.
Леонид Зорин, который долго был Зальцманом и в юношеские годы, ещё под исходной фамилией, начал писать либретто к оперным постановкам Азербайджанского театра оперы и балета (мать будущего драматурга была оперной певицей). Много переводил с азербайджанского и поэтов, и драматургов.
Стихи начал писать в четыре года. Когда ему было девять, в бакинском издательстве „Азернешр“ вышла первая книга стихов.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
В 1934 году мальчик с мамой отправились в Москву, пробились к наркому просвещения Андрею Бубнову. Тот был в восторге и попросил Исаака Бабеля отвести Лёню к Максиму Горькому.
«По просьбе Алексея Максимовича я прочел свою наивную поэму „Человеки“, обличавшую Гитлера и Геббельса. Но он отчего-то растрогался и даже прослезился. Может быть, его больше удивило, что ее сочинил десятилетний ребенок. В разговоре выяснилось, что я пишу еще и лирические стихи, перевел Шиллера и Гейне. За эти три с половиной часа, при всем своем нежном возрасте, я интуитивно понял, что служение слову налагает на человека определенные тяготы…
Горький вышел нас проводить и сказал на прощанье:
„Пожалуй, всё-таки не мешало бы вам перебраться сюда, в Москву. Что ни говори, а полезно пожить теперь поближе к писателям. Хотя среди них бывают и сволочи“».
"Как я впоследствии узнал – Горький, оказывается, говорил обо мне со Сталиным, — рассказывал Зорин в одном из интервью. — «Такой талантливый мальчик, надо ему помочь». И Сталин согласился, что надо помочь. Теперь я думаю: какое счастье, что это осталось лишь на словах. Если бы они действительно помогли, и мы с родителями переехали в Москву в канун репрессий, скорее всего, ни меня, ни моей семьи не было бы в живых. Баку сохранил нас. Я благословляю за это своего отца денно и нощно".
Потом был Литинститут в Москве и с 1948 года, после первой постановки пьесы в Малом театре, большая популярность его пьес, которых он написал невероятное множество.
Я совсем не буду говорить о его театральном творчестве. Не хочу его оценивать, оно на любителя. Многое, наверное, удачное, многое нет. Мне трудно судить.
Писал он и много прозы. Прочитать я не удосужился, поэтому тоже судить не буду.
А вот стихи, которые он писал, очень даже хорошие и он вполне, на мой взгляд, достоин называться хорошим Поэтом.
Многие, наверное, их не читали, да и в соцсетях во многих публикациях по случаю круглой даты я не увидел стихов. Напрасно, они заслуживают того, что их читали.
ТРИ ЧЕТВЕРТИ ВЕКА
С первых же лет не хватало иммунности,
Чтоб не страшиться заката и чахлости.
Приговоренный к собственной юности,
Не нахожу себе места в дряхлости.
С первых шагов, причащенный к южности,
К солнечности, к морской безбрежности,
Я поникал от северной вьюжности,
Северной льдистости, северной снежности.
Кто этот путник, бредущий окраиной?
Что ему делать с его исступленностью?
Бедный заложник души неприкаянной,
Будто окованной неутоленностью.
1999, ноябрь
САРНОВУ
Заверяю Бенедикта:
Старость — скит, а не конфликт.
Мы с тобою — два реликта,
Но не хмурься, Бенедикт.
Будет день и будет пища,
Будет звон других легенд.
Помни: наше пепелище —
Это чей-то постамент
РИТА
А мне остался этот кров,
Молчанье старых стен,
Остались ночи без шагов
И дни без перемен.
Осталось мне — в который раз! —
Глядеть в проём окна,
И знать, что в сумеречный час
Не явится она.
Что та, которой много лет
Служил я на земле,
Не видит, нет. Не слышит, нет.
Исчезла в этой мгле.
А я и ныне не постиг,
Откуда был тот свет,
Ко мне примчавшийся на миг
С неведомых планет.
* * *
Я пьесу написал о Николозе
Бараташвили. Не в стихах, а в прозе.
Но из неё не выветрился дух
Созвучий, ритма, вольного напева.
Поэзия, загадочная дева,
Загадочно мой обострила слух.
Поэзия мой обострила взор,
И я увидел памятники гор,
Вечерний танец звёзд в дегтярной выси,
Их отраженье в зеркале Куры,
Бег улиц, утомлённых от жары,
Твои дворы, твои дары, Тбилиси.
И сердце пробудилось, и добро
Ему открылось. К подвигу готово,
Вдруг ожило поникшее перо,
И первое с него слетело слово.
За ним — другое, третье… В том году
О, Грузия, я жил в твоём саду.
И странный всадник, мальчик хромоногий,
Меня вознёс под месяц круторогий.
* * *
Всё я верчусь среди этого улья,
Всё не уйду.
Я ещё помню, как венские стулья
Были в ходу.
Я ещё помню пузатые кегли,
Чинный крокет.
Было и сплыло. Полвека ли, век ли?
Разницы нет.
Да, но футбол! Он легко и задорно
Правил душой,
Воздух был запахом кожи и дёрна
Вместе с травой.
Вижу я гол на последней минуте,
Лето в соку,
Небо над бухтою, море в мазуте,
Город Баку.
* * *
Произнося: до свиданья, рассчитываешь на встречу.
Произнося: прощайте, словно идёшь на дно.
Как не дано увидеть мне своего предтечу,
Так и с далёким правнуком встретиться не дано.
Простимся. Никто не услышит ни вздохов, ни укоризн.
Как вышло, так оно вышло, и выткалось так само.
Я написал до востребованья всю эту длинную жизнь
И в отделении связи пылится моё письмо.
Вчерашние наши подружки пополнили армию вдовью.
Вчерашние исполины — теперь они ниже травы.
Сердитые молодые? Одни потеряли здоровье
И уж давно не сердятся. Другие давно мертвы.
Мой друг, я к тебе приникаю душою неутолённой,
Прости меня примирённо и лихом не поминай.
Прощай, мой ковчег нелепый, прощай, мой дом обречённый.
Прощай, моя весточка миру. Песчинка моя, прощай.
2008 июль
* * *
И мало сил, да много пота.
Что дальше? Дальше — тишина.
Моя бурлацкая работа,
Ты наконец завершена.
Томила. На заре будила:
“Вставайте, сударь. Ждут дела!”
Но лавром ты не наградила,
Смиренья тоже не дала.
Пусть так! На грозном пограничье
Не обвиняю, не корю.
Своё кляну косноязычье,
Тебя ж за всё благодарю.
И перед тем, как безусловно
Навек покинуть милый кров,
На старый стол смотрю любовно,
Черноволос и белобров.
