За что убивают невинных детей, стариков, женщин и мужчин? За что? Этот вопрос задавали себе все обречённые
Этель МАДЖЕЙК
Главы из книги "Дневник Златы Рожанской". Продолжение
Я пережила годы гитлеровского геноцида. Вместе с родными я была брошена в Вильнюсское гетто, испытала на себе все ужасы того времени.
В сентябрьский тёплый субботний день 1941 года, под дулом винтовок в руках литовских полицаев, нам велели немедленно собраться, взять небольшую ношу, посильную каждому, и выгнали из родного дома. Кругом крики, плач несчастных людей. Я вижу растерянность в глазах мамы и папы. У папы не выдержали нервы – он и так всё лето прятался в дровяном сарае от «хапунов». Его два брата и сестра с маленькими детьми лежали уже на Понарах, и он не выдержал – полез в петлю в том же сарае. Мама бросилась за ним и едва успела перерезать верёвку.
Мы, дети, то есть я и моя сестричка, не представляли, что нас ожидает. Видя растерянность родителей, я собрала бельё, полотенца, мыло, продукты – всего понемногу. Взяла тёплое пальто — своё, сестрёнки, мамы, куртку папы. Полицаи стояли и ухмылялись, они знали, куда нас поведут и что нас ожидает. Они подгоняли: «Скорей собирайтесь!» Ценных вещей уже давно дома не было – родители отдали на хранение знакомым полякам: лучшую мебель, одежду, радио, швейную машинку и другие вещи. Квартира не выглядит богато и уютно, как раньше до прихода немцев, но это было наше пристанище, родные, близкие стены, дом, где мы с сестрёнкой родились, где прошло беззаботное детство в любви и внимании. У меня были увлечения: я собирала книги и фотографии киноартистов. Тысячи открыток и вырезок из газет и журналов со знаменитыми актёрами были вклеены в альбомы. Эти альбомы и альбомы семейные – всё пришлось оставить. Сейчас самое главное было выжить, не погибнуть от голода, и я собирала в наволочки всё самое необходимое, всё, что можно унести. Ношу разделила на всех, кому тяжелее, кому легче.
Один полицай что-то сказал другому и показал на меня – тот заржал, как необузданная лошадь. Мне стало жутко, но в это время с улицы послышался какой-то свист, и нас незамедлительно выгнали на улицу.
На улице я увидела много знакомых, ведь наша улица Субоч, как отдельное государство на отшибе от центра, и здесь все были знакомы, знали всё друг о друге, кто беден, кто зажиточный, кто, чем занимается, кто торгует в лавочке, кто выпекает хлеб, кто шьёт и чинит сапоги.… Но сейчас мы были никто и никем, мы все были бездомная масса людей, одинаково обречённых. Кто шёл тихо, не оглядываясь, кто плакал – гнали всех: молодых и старых, больных и здоровых, даже маленьких детей. Все сгибались к земле под тяжестью ноши, униженные, морально уничтоженные. Это была безропотная толпа, которую гнали прикладами, насмехались, глумились — будто не людей гнали по мостовой, а скотину.
Мой маленький двоюродный братик спросил свою маму:
— Мамочка, мы теперь все играем в лошадки? Почему все хотят играть в лошадок? Я не хочу больше так играть! – От его вопроса стало ещё грустнее и тяжелее. Мы поняли, что нам хуже, чем лошадкам.
Я шла, как в тумане, не оглядываясь. Папа нёс узел на спине и вёл Чесю за руку. Я шла рядом с мамой, у нас обеих руки были заняты. Мы шли молча, но каждый думал о том, что нас ожидает.
Вот улица Субоч позади, через улицу Велькую нас погнали на Рудницкую. Здесь мы увидели очень много людей. Оказывается, что согнали сюда евреев со всего города. Позже узнали, что всех врачей, учителей, представителей еврейской общины, работников государственных учреждений – почти всю интеллигенцию послали в тюрьму на Лукишках, так как власть боялась возмущения и решила таким образом лишить еврейский народ умных влиятельных людей.
За воротами гетто, куда нас всех согнали, был хаос, шум, плач — квартир мало, негде всем разместиться. Ко всем бедам появились ещё и грабители: полицаи привели своих знакомых девок и разрешили им грабить и отнимать понравившиеся им вещи. У нас забрали нашу зимнюю одежду. Мы остались без тёплых вещей. Мама просила пожалеть детей, которые замёрзнут зимой, но те смеялись, говоря, что до зимы никого из нас уже в живых не будет, так что и тёплые вещи нам и не пригодятся. Уже с первого дня пребывания в гетто нам дали понять, что мы никто, и что любая уличная девка имеет больше прав, чем мы.
Жили люди в постоянном страхе, голодные, спали на полу в тесноте, о гигиене и думать не могли. Хлеб выдавали один раз в неделю, не всем он доставался, но и «счастливчики» не могли его проглотить – это были берёзовые опилки с примесью муки. Такой хлеб застревал в горле. Но страшнее голода были вши. Откуда они взялись? До гетто я никогда не видела этих насекомых. Мама раздобыла где-то керосин и смазывала нам головы, вычесывала, но они вновь появлялись, и даже тело чесалось – оказывается, что были ещё и другие вши – платяные. Какой ужас!
Партиями гнали мужчин на работу. На наше счастье (как оказалось, временное), папу с партией мужчин направили на работу расширять железную дорогу в районе Маркучай (сейчас там музей А.С.Пушкина). До гетто жили мы неподалёку, а так как у нас до войны был продуктовый магазин и пекарня, то жители близлежащих улочек хорошо знали нашу семью. Они были нашими покупателями, а папу очень уважали за его доброту и честность. Папа многим без денег давал продукты, жалел бедных, старался со всеми жить в дружбе: с поляками, русскими, со всеми соседями — поэтому, когда узнали, что папа вместе с другими евреями работает на железной дороге, набрались смелости и приносили ему, кто что имел. Они знали, какой полицай хороший, какой вредный, знали, когда приходить. Приносили евреям то картошку, то кусок хлеба, то кусочек сахара. То, что могли оторвать от себя, от своей семьи. Папа в гетто почти всегда возвращался с чем-то съедобным. Мама пришила карманы на нижнем белье, то есть на кальсонах, и пока полицаи не начали обыскивать, удавалось проносить через ворота гетто кое-что. Скромненько мы жили, но от голода не умирали. Все, кто не работал, жил в постоянном страхе умереть от голода.
С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Начались погромы, акции, люди были обречены на рабский труд, детей отрывали от родителей, жён от мужей. Рядом с Вильно на Понарах вновь загремели выстрелы. Множились огромные массовые могилы. Людей, ещё живых, закапывали в землю.
За что убивают невинных детей, стариков, женщин и мужчин? За что? Этот вопрос задавали себе все обречённые.
Не помню, как мы оказались во втором гетто в районе улиц Стиклю и Жиду. Нам повезло – мы поселились в квартире папиной сестры, которая с детьми давно уже была на Понарах. В этой квартире собрались все наши родственники, оставшиеся в живых. Было очень тесно, но терпимо – рядом свои родные люди, был угол, и стали надеяться, что будет ещё лучше.
В гетто была своя власть, свои порядки. Полицаи здесь чувствовали себя хозяевами: грабили, убивали, насиловали женщин, даже малолетних девочек — всё им разрешалось, никого не боялись, всё было им позволено. Были ещё и свои подонки, из евреев — еврейские молодчики – геттовская полиция. Надели повязки на рукава и изображали больших начальников.
В гетто открыли отдел труда, который регистрирует всех работоспособных, комплектует бригады. Муж папиной погибшей сестры Леи устроил и папу в бригаду и получил для него «шайн» — бумажку жизни, которая, хоть на время, охранит нас от Понар.
Йом Кипур – это грустный праздник, большой пост, люди верующие в этот день молятся, не трудятся. Но папа и дядя ушли с бригадой на работу. С нами остался дядин сын Додик. На сердце неспокойно. Мама решила навестить одну знакомую, что живёт неподалёку от главных ворот гетто. Взяла меня и Чесю с собой. И вдруг ужас охватил нас. Ворота раскрылись, в гетто ворвались пьяные солдаты. Люди разбегаются, улочки пустеют. Гитлеровцы разгуливают, по-хозяйски заглядывают во дворы, стреляют в воздух. Мы тоже спешили удалиться от ворот и только успели увидеть, что через ворота въехала легковая машина с большим чином (позже узнали, что это был Хинкет), а за легковой машиной много машин с солдатами.
— Это, наверное, акция, — сказала мама. Прибежали домой и всё рассказали Додику, сыну дяди. Так уж случилось, что Додик всегда уходил на работу вместе со своим отцом, но на Йом Кипур решил остаться дома. Это нас всех и спасло. Он не растерялся. Оказывается, у них с отцом была «малина» и, благодаря ей, они остались живы в ту ночь, когда со всех улиц, где создавали гетто, вывозили живущих там евреев, чтобы освободить квартиры. Они тогда думали, что снова забирают всех мужчин и спрятались, а его мама и маленькая сестрёнка остались в квартире, поэтому их схватили и увезли на Понары. Мы берём с собой хлеб, воду и спускаемся в подвал. В подвале в стене выбрали большой камень и через лаз втиснулись в тесное подземелье. Додик с кем-то закладывает дыру камнем, и мы остаёмся в полной темноте. В яме сыро, ноги в какой-то жиже на дне. Прижались друг к другу, молчим, время тянется очень медленно, кажется, что конца не будет. С нами в этом погребе, кроме нас с мамой и Давида, скрывалась жена папиного брата Бройна с маленьким сыном Гирше. Ему было только три годика, но он не плакал, так как война сделала даже таких крох умными. Ему сказали, что наверху немцы, они могут убить, и он всё время сидел спокойно, не хныкал. Холодно, темно, как в могиле, но есть надежда, мы живы, и это придаёт силы. Там, высоко день и солнце, но оно не для нас. Вдруг какие-то крики доносятся до нас, слышатся какие-то голоса, кто-то кричит:
— Евреи, выходите, не бойтесь, акция закончилась. Но мы молчим, даже дышать перестали. Додик шепчет, что выходить нельзя, что выйдем только тогда, когда с работы вернутся мужчины. Дядя будет знать, где нас искать.
Ох, как хорошо, что мы не отозвались на эти голоса. Это были голоса провокаторов, выдумка геттовской полиции. Ещё долго мы сидели и ждали той минуты, когда сможем снова выйти на свет из этой живой могилы. Надежда таяла, было страшно, думалось, что, может, и мужчин угнали, но вот слышны шаги, слышатся голоса – мы снова замираем, но узнаём голос дяди. Вытаскивают камень, и мы выбираемся из погреба, в подвале тоже темно, но глаза режет и этот тусклый свет. Из подвала поднимаемся в квартиру. Сколько радости, что дядя и папа с нами, что акция на сегодня уже окончилась, что мы ещё живы. Целуемся, плачем. Узнаём, что в эту акцию на Понары увезли пять тысяч человек, отсчитали точно по приказу – не больше и не меньше. Жутко от мысли, что и мы могли быть в их числе, среди этих обречённых на смерть. Когда вышли, узнали, что папа с работы вернулся первым. Он ничего не знал о тайнике в подвале. Увидел вспоротые подушки, пух по всей комнате, вывернутые ящики с вещами, видно искали не только людей, но и спрятанные ценности, и решил, что нас уже никогда не увидит. Он был в полном отчаянии, и когда вернулся отец Давида Эли, то буквально спас его, вернул к жизни.
* * *
И снова жизнь течёт своим чередом. Чувство времени исчезает, кажется, что гетто стало знакомым, почти своим. Так уж устроен человек – привыкает ко всему.
Опять новость: надо перебираться в первое гетто, потому что во втором гетто должны остаться неработающие, а значит, не нужные, и гетто будет ликвидировано.
На удостоверение (шайн) ставится специальный штамп, без этого штампа – Понары! Из второго гетто специалистов ведут в первое, а это значит, что они пока будут живы.
Не знаю, каким образом папа и дядя заполучили эти штампы, и нас вместе с работающими главами семейств ведут в первое гетто. Ворота первого гетто с внешней стороны украшает вывеска «Внимание! Еврейский квартал. Опасность заражения. Посторонним вход запрещён!»
В гетто новая власть – местная «юденрат», открылись полицейские участки. На Рудницкой в моей бывшей реальной гимназии, где я проучилась три года после начальной школы, разместились «юденрат» и комендатура.
Приказы один за другим сыплются на головы обречённых: надо сдать все деньги и ценности, ходить по улице можно только до семи часов вечера, все должны работать там, где будет указано!
На работу гонят бригадами, запрещено ходить без знаков – сплошная жёлтая звезда, пришитая всеми шестью лучами к одежде. Одна звезда спереди, другая сзади. Настало время, что без аусвайса (шайна) ты не можешь получить работу, а это значит, что вся семья оказывается на Понарах. Чем дальше, тем хуже. Гетто голодает. Получаемых продуктов не хватает, поэтому каждый, возвращаясь с работы, старается раздобыть что-нибудь съестное и принести. Но у ворот повесили приказ «Вносить еду и дрова строго запрещается!». Обыскивают каждого входящего в гетто. Нарушителю – смерть.
Мы живём на улице Страшуно. С нами в квартире много семей, но люди живут замкнуто, друг с другом не общаются – чужая беда не своя, всем хочется выжить. «Ненужных» без документов уводят. Облавы каждый день, проверка за проверкой, нет покоя ни днём, ни ночью. Слышим крики, топот солдатских сапог – люди прячутся в «малины». Кому удаётся спрятаться, а кому и нет. Узнаём, что второе гетто ликвидировали, а ведь там оставалось около девяти тысяч человек. Ужас! За что? Там осталась папина сестра Маня со своей семьёй. Мы о них ничего не знаем. (После войны мы узнали, что Маня, Вульф и их дети Хана и Абрам были вывезены в Клогу, где были заживо сожжены перед самым освобождением).
Иногда встречаю бывших своих одноклассниц. У каждой своя трагедия. Они рассказывают, кого убили, кто пропал без вести. Юлю убили у ворот. Это была очень способная девушка, думали, что будет знаменитой пианисткой. Её ударили головой о стену, и её мозги там и остались. Любу, голубоглазую, с длинными светлыми косами, изнасиловали на глазах у родителей, а после пристрелили. Её мама сошла с ума.
Таяла последняя надежда остаться в живых. Люди уже несколько дней говорят о каких-то жёлтых удостоверениях. У моего папы белое удостоверение, а жёлтые получают только самые лучшие ремесленники и то не все, а только те, кто работает на «Кайлис», где шьют шубы для немецкой армии, только три тысячи человек.
В гетто не спокойно, ничего определённого, люди не спят по ночам. Кто получил жёлтые удостоверения, регистрируются в «Юденрате» со второй половиной и детьми до 16 лет. Дети старше, родители, братья и сёстры к удостоверениям не приписывают. У нас нет жёлтой бумажки – нам конец. Люди злые, нервные, ищут к кому бы приписаться, или хотя бы прописать своих детей. Имеющие удостоверения набирают новых «родственников». Братья регистрируют сестёр, как жён; дочери записывают мужьями отцов…
На просьбу отца выдать жёлтое удостоверение, начальник «Юденрате» потребовал дать ему старшую из дочерей, то есть меня. Он давно уже посматривал в мою сторону. Отец предложил ему деньги, но он вытащил из брючных карманов деньги, золотые кольца, цепочки и показал отцу: «У меня хватает этого добра. Желаете жить – расплатись дочерью, она, по-моему, уже созрела».
У нас один выход – бежать из гетто, но как? Решили рискнуть, обдумали план и решили, что надо, пока гонят ещё на работу за пределы гетто, пока ещё идёт шумиха с жёлтыми удостоверениями, попасть в ряды рабочих, с ними идти на работу, а там видно будет…
Первым делом из гетто решили вывести меня. Вопрос заключался только в том, как провести меня через ворота, ведь там охрана, полицаи-литовцы и еврейские прислужники. Не дай Бог, попасться им на глаза. Папа должен был идти на работу, у него пропуск, а я должна была рискнуть. Так как я не похожа на взрослую, нужно было «состарить» меня. Из моих длинных кос соорудили высокую причёску, повязали платком; нашли ботинки на каблуках, длинную юбку, полушубок,- в таком наряде я выглядела намного старше.
Так в один из холодных октябрьских дней 1942 года мы оказались у ворот гетто. У нас не было другого выхода: если останемся – смерть, а если удастся уйти – шанс остаться в живых. От страха замирает сердце. Я смотрю на папу – лицо осунувшееся, бледное, испуганное. Думаю, что вот вытащат меня из рядов рабочих, и тогда всё, конец…. Но на наше счастье в этот день к воротам пригнали больше людей, нужно было больше рабочих рук. Отсчитали столько, сколько было надо – более сотни, а может и двух.
Эта партия работала всегда в конце улиц Субоч и Маркучай – расширяли рельсы, перекладывали шпалы. Этот район города был моей родиной, я знала там все улочки и кустики, рядом речушка Виленка, усадьба Григория Пушкина и парк. До прихода немцев я бегала с детьми на эту речушку загорать, купаться, ловить рыбу. Рядом в красивом доме жили мои школьные подруги: Доба и Перя (они погибли). А теперь по этим местам гонят меня, папу и остальных усталых, измученных, голодных людей на работу. Но главное, нам удалось пройти через ворота гетто, а это счастье, и надежда на свободу и жизнь! Надеемся, что всё будет хорошо. Папа говорит, что сегодня нас охраняют неплохие полицаи, возможно, удастся одного из них подкупить.
Я не помню, как долго мы шли. Было очень сыро, падал мокрый снег с дождём. Охранники не очень подгоняли по дороге и на работе тоже. Они были уверенны, что нам, бедным, некуда деться, что никто не сбежит, так как негде будет укрыться, никто не впустит в свой дом, никто не обогреет. Тем более погода была противная. Полицаи курили, разговаривали, грелись у костра и только изредка поглядывали на работающих, и для вида иногда покрикивали и подталкивали то одного, то другого прикладами. Мне казалось, что им тоже наплевать на могучий немецкий Рейх. Они служили полицаями, так как это было выгодно: их кормили, одевали, хорошо платили, и ещё имели возможность грабить, когда выпадал случай.
Среди наших охранников был бывший наш сосед по улице, сын сапожника – Янек, он хорошо знал нашу семью. Папа часто их выручал, помогал хлебом, продукты иногда давал без денег, поэтому и к нам они относились хорошо. В тот день я не должна была вернуться в гетто, и в этом нам помог полицейский Янек. Думаю, папа с ним договорился заранее, а тот в свою очередь со своими дружками. На нас совсем не обращали внимания, мы только делали вид, что тяжело работаем. Рядом с рельсами был высокий густой кустарник. Хотя листья уже с него давно опали и были лишь слегка покрыты мокрым снегом, спрятаться за ним было можно. Нужно было только незаметно удалиться вглубь кустов, а там, через Пушкинский парк выйти на дорогу, на Чёрный тракт, и по той дороге добраться до деревни, где жила наша нянька, старая полуглухая Петруся.
Петруся, которая жила у нас очень долго, вырастила меня и мою сестрёнку. Няня, которую помню с тех пор, как начала осознавать себя. Это была добрая старушка, которая в доме занималась только нами: купала, одевала, кормила, причесывала, штопала нам носки, шила нашим куклам платья, рассказывала перед сном сказки. Сейчас, именно к ней, я должна была добраться. Только она одна могла спрятать меня в это неспокойное время, рискуя собственной жизнью.
Продолжение следует
