История на исходе субботы
Эта история произошла почти сорок лет тому назад. Я тогда жил в Вильнюсе прямо под горой Гедиминаса. Евреев в те годы в городе насчитывалось несколько тысяч, но в старых кварталах было немного, и почти все знали друг друга в лицо. Сталкивались на узких улицах, стояли в очередях в небольших магазинчиках, вместе вдыхали острый запах печного дыма, царивший зимой в старом городе, где многие дома еще отапливались углем.
Неподалеку от меня жил Марк Меламед. Был он женат на Далии, неприметной белобрысой женщине, родившей ему двух девочек с жидкими косичками цвета спелой пшеницы. Марк и Далия вместе учились в Вильнюсском университете на филологическом и
Марик, как тогда говорили, зацепился на шиксе. А может, это Далия на нем зацепилась: она приехала в Вильнюс из маленького городка под Алитусом, и очень хотела остаться в столице.
Одну дочку Марик в метрике записал еврейкой, вторую литовкой.
– У нас интернациональная семья, – с гордостью заявлял он. – Дружба народов. Далька, ты со мной дружишь?
– Еще бы, – отвечала Далия. – Особенно, когда ты вовремя приходишь домой.
Марик страдал еврейской страстью: любовью к преферансу. Он и трое его приятелей минимум два раза в неделю самозабвенно «расписывали пулю», и длиться она могла до глубокой ночи.
В те годы я тайком от советской власти собирал материалы по истории еврейских местечек Литвы: Бутриманцу – Бутримонису и Салок. Записывал рассказы немногих уцелевших евреев, сидел в библиотеках, выуживая немногие разрешенные к чтению книжки о недолгой жизни предвоенной независимой Литвы. Собранные документы, фотографии и рассказы легли в основу двух написанных мной книжек, вышедших спустя несколько лет в Иерусалиме.
Как-то раз Рива, одна из уцелевших евреек Бутримониса, спросила меня:
– Ты знаком с Марком Меламедом? Он живет неподалеку от тебя.
– Конечно, знаком! А в чем дело?
– Дело непростое. Этот Меламед женат на внучке смоугика, литовского активиста, принимавшего участие в расстрелах евреев Бутримониса. Когда вернулась Красная армия, бандита арестовали, судили и отправили в Сибирь. Там он и сгинул.
На этом разговор завершился. Рива не хотела подсказывать мне, как себя вести, оставляя это на мое усмотрение. Я долго сомневался, сказать или не сказать, но, в конце концов, все же сказал.
– Ну и что? – отмахнулся Марик. – Знаю я об этом. Далька родилась спустя много лет после того, как ее дед пропал в Сибири. Ни разу его не видела, и не отвечает за его преступления. Она заботливая мать, прекрасная жена. И, если хочешь знать, то, что она вышла замуж за еврея, это в каком-то смысле просьба о прощении, не так ли?
Я не стал вступать с ним рассуждения. Представить, как дедушка двух белобрысых девочек стрелял в затылок женщинам и детям, было трудно, почти невозможно. И я оставил эту работу на совести и воображении Марика.
В то время я только начинал свой духовный путь. Диетарные ограничения, налагаемые кашрутом, резко сузили список допустимых к употреблению продуктов. Особенно тяжело приходилось без мяса. Единственной возможностью хоть как-то скрасить рацион была копченая колбаса, которую делал в Ленинграде шойхет Изя Коган. И я зачастил в Ленинград.
– Духовный путь и колбаса? – пытались подкузьмить меня оставшиеся на берегу старые приятели. – Это же противовес, разные стороны полюса.
– Наоборот, – отвечал я. – Вот она то и есть духовность. Потому, что духовность это не книги, не картины и не музыка, а связь человека с Творцом. И когда он выполняет сказанное Им, то поднимается по ступеням духа, даже когда ест колбасу.
– Колбасная твоя духовность, – отшучивались приятели.
В один из моих визитов к Изе его посетил раввин, посланник Любавического ребе. Под видом туристов десятки таких посланников снаряжала и отправляла в СССР организация «Помощь братьям» рава Левертова из Нью-Йорка. Много полезного сделали в то время эти посланники, а главное, они привозили таллиты, тфиллин, мезузы, молитвенники – вещи, которые в СССР невозможно было достать ни за какие деньги.
В тот раз, передав Изе целую сумку ценного груза – мне из него достались тфиллин рабейну Там, которые я накладываю до сегодняшнего дня, – посланник устроил урок по книге «Тания». Перед началом он пустил по кругу пачку фотографий Ребе. Вернулись к нему всего три. Было нас человек пять или шесть и каждый взял по две, а то и по три. Я тоже взял одну. Удивленный посланник посмотрел на оставшиеся снимки и попросил:
– Отдайте, ребята!
Потом обвел нас взглядом, сообразил, махнул рукой и начал урок.
Это фотография два года пролежала под стеклом на моем рабочем столе в отделе главного технолога завода «Эльфа». Я смотрел на нее, чтобы отрешиться на несколько мгновений от всепоглощающей заводской суматохи. Она, казалось, говорила, нет, декларировала: я – и есть жизнь, я – это главное, пока ты идешь моим путем ничего с тобой не случится.
В скобках замечу; давно нет того государства, и нет того завода, и развеялись в дым планы и обязательства, которые были тогда столь важны. А фотография Ребе по-прежнему лежит у меня под стеклом, на другом столе, на другом заводе, в совсем другом государстве, и вот с ней действительно нечего не случилось. Заявленные Ребе ценности остались, а горы и башни тогдашней моей жизни развеялись в прах.
Разумеется, мои сотрудники не раз и не два спрашивали, кто этот старик в черной шляпе?
– Дедушка, – отвечал я.
– Родной?
– Родней некуда!
Любопытство было удовлетворено и, казалось, про фотографию забыли. Но в один из дней к нам в комнату заявился секретарь парторганизации завода и направился прямиком к моему столу.
«Стукнули, значит, – подумал я. – Этот тип наверняка знает, кто изображен на фото».
Но вместо разоблачения, судилища и санкций секретарь задал все тот же вопрос:
— Кто это?
То ли он пришел меня проверить, то ли действительно не знал. Выяснять было некогда, оставалось одно: стоять на своем.
– Дедушка.
Секретарь с минуту рассматривал фото, а затем уважительно произнес:
– Хотел бы я иметь такой взгляд, и такие глаза, как у твоего дедушки!
После урока я подошел к посланнику и спросил:
– Можно ли через вас передать вопрос Ребе?
– Можно, – отозвался посланник. – Пиши квитл, записку.
Но я решил, прежде чем писать Ребе, поговорить с его представителем и выложил посланнику историю Марка.
– А в чем вопрос? – слегка удивился посланник.
– Как это в чем? Что делать, как себя вести в такой ситуации? Жена литовка, внучка убийцы, ну и ….
– Тут ребе не нужен, – сказал посланник. – Я могу ответить на твой вопрос. Общая линия Хабада – приближать евреев к Торе и заповедям. Вот так и действуй.
Он еще долго говорил, приводя цитаты, упоминая имена почти всех предыдущих любавических ребе, пытаясь, видимо обосновать свой ответ. От волнения он перешел на быстрый иврит, и я почти его не понимал и поэтому слушал вполуха, ведь основное он мне уже сказал.
Перед моим отъездом из Ленинграда кто-то из ребят вручил мне маамар «Бати лэгани», переведенную на русский язык лекцию на тему хасидизма предыдущего Любавического Ребе, Йосефа-Ицхока, сокращенно Раяца. Мне досталась пятая копия, бледная-бледная, на которой с трудом можно было разобрать буквы. Но главная беда состояла в том, что тот, кто переводил, похоже, плохо понимал, о чем идет речь, поэтому смысл был весьма запутанный. Каждое предложение надо было перечитывать по десять раз, чтобы уловить, о чем идет речь.
«А почему бы не привлечь Меламеда с его филологическим образованием? – подумал я. – Вот замечательный способ одним разом убить двух ушастых животных: понять смысл маамара и начать привлечение Марика к Торе и заповедям. Раз Ребе так велит, значит, оплошки быть не должно»!
У меня в кухонном шкафу дожидалась своего часа бутылка ликера «Паланга». Тогда он казался необычайно вкусным, и достать его было чрезвычайно непростым делом. Несколько лет назад кто-то привез мне из Литвы в подарок бутылку этого ликера, и я, с разочарованием и грустью, в очередной раз убедился, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды.
При первой же встрече я позвал Марика в гости на «Палангу». Повод вполне достойный, и Марик явился, неся в руках бутылку ликера «Дайнава», еще одного раритета тех дней.
– Далька велела с пустыми руками не приходить, – объяснил он.
За окном стояла дождливая литовская осень, топить печку было еще лень, и от сырости мы спасались ликером, закусывая его карминно-красными яблоками Ауксис. После половины бутылки я выложил на стол фото ребе Раяца, объяснил, кто это, а потом извлек текст. Уже не помню, до чего мы дочитались или допились, но расстались в приятнейшем расположении духа.
Марик прибежал ко мне на следующий день. В те дни телефоны в домах были не у всех и поэтому гости часто приходили без предварительной договоренности. Просто звонили в дверь: здравствуйте, вот и мы.
По нервному, трепещущему звонку я понял, что гость взволнован. На пороге стоял бледный перепуганный Марик. Не говоря ни слова, я провел его в комнату, усадил за стол и поставил на стол «Дайнаву» и две рюмки.
– Не-е-ет, – замахал руками. Марик. – Поговорить надо. Я твоего Ребе видел. Ну, этого, которого ты мне вчера показывал.
– Во сне что ли?
– Какое во сне! Вот как тебя сейчас, так его видел.
– Марик, ребе Раяц умер много десятилетий тому назад.
– Ну и что? Вот слушай. Я спать вчера поздно пошел, Далька со мной ложиться не захотела, она запах спиртного не переносит. Выгнала в гостиную, на диван. Ну, я телевизор допоздна смотрел, я потом стал укладываться. Лег, начал вроде задремывать, как вдруг свет. Яркий, голубой, прямо посреди комнаты. Я вскочил, вижу, кресло стоит посредине, а в нем сидит этот Ребе.
– Раяц?
– Да, Раяц. До пояса прикрыт то ли пледом, то ли одеялом. В высокой меховой шапке. Строго на меня смотрит. Я молчу, не знаю, что сказать, не понимаю, что происходит. Тогда он показывает пальцем на блюдо, которое на столе и так спрашивает.
– Как измерить окружность этого блюда?
– Ну, – отвечаю, – так сразу сказать не могу, надо выяснить формулу и подсчитать.
– Есть вещи, – говорит Ребе, – которые надо знать без подсчетов и выяснений. Почему ты живешь с внучкой убийцы?
– Она хорошая жена, – отвечаю, – заботится обо мне и о детях. У нас дружная семья, крепкий дом.
– Ты бывал зимой на берегу моря? – спрашивает Ребе.
Я кивнул, мол, конечно бывал.
– У полоски прибоя, – продолжает он, – можно отыскать кусочки льда и пену. Попробуй из них слепить кубик.
Я только плечами пожал, разве такое возможно.
– Ты прав, – сказал Ребе. – Льдинки слишком твердые, а пена слишком мягкая, чтобы из них могло что-то получиться. Ничего не выйдет у тебя с этой женщиной. Ничего не выйдет.
Марик замолк, схватил бутылку, налил полную рюмку «Дайнавы» и выпил залпом.
– Объясни, что он имел в виду? – попросил он.
– Как это что, – удивился я. – Прямее не скажешь.
– Нет-нет, – замотал головой Марик. – Я не стану из-за сновидений ломать свой дом, нет, не стану.
На этом разговор и закончился, но с той поры Марик принялся старательно уклоняться от встречи со мной. Я даже заметил, что завидев меня издали, он спешил повернуть в боковой проулок, или развернуться и уйти в обратном направлении.
Мысль о странных последствиях выполнения указаний Ребе не могла не прийти в голову, но обдумать ее я не успел потому что, наконец, получил долгожданное разрешение на выезд. Перебравшись на Святую. Землю, я прочно позабыл о Марике и его семейных проблемах. Написано в Талмуде: Эрец Исраэль покупается страданиями, или, в переводе на современный олимовский язык: каждый должен съесть свою порцию дерьма. Когда я, наконец, заплатил указанную цену и оказался счастливым обладателем покупки, Марик, и Вильнюс, и Литва отодвинулись далеко на задворки моей памяти.
Года три или четыре назад я оказался в Москве на еврейском семинаре. После одного из выступлений ко мне подошел типичный «литовский» аврех, изучающий Тору мужчина. В черной шляпе, костюме и элегантном черном галстуке, с ухоженной бородкой он удивительно походил на Умберто Эко.
– Не узнаешь? – спросил Умберто.
– Нет.
Эко снял шляпу
– А так?
– Тоже нет.
– Ты совсем обалдел. Неужели я так изменился?
Немало удивленный такой фамильярностью со стороны классика я лишь пожал плечами.
– Ладно, – классик вернул шляпу на место и представился. – Я Марик. Марк Меламед из Вильнюса.
– Тьфу! – все тут же встало на свои места. Мы обнялись.
– Как можно тебя узнать? – вскричал я. – Кому могло прийти в голову увидеть тебя в таком облике! Ты на семинар из Вильнюса приехал?
– Нет, я уже двадцать лет живу в Москве. Преподаю в ешиве.
– Ого! Ну-ка, ну-ка, расскажи подробнее.
Мы отыскали в фойе диванчик, уселись и пустились в разговор.
– Это все из-за твоего Ребе, – сказал Марик и картины тридцатилетней давности вдруг взметнулись перед моим мысленным взором так ярко, будто это было вчера.
– Раяца? – уточнил я.
– Конечно, Раяца, – подтвердил Марик и заговорил так, словно не было размолвки, не было тридцати лет, и наши отношения остались на том же уровне доверительной приязни, какими были до той истории.
– Пока СССР существовал, – начал Марик, – все в нашей семье было хорошо, все продолжалось по-прежнему. Когда Литва стала независимой, советская власть и насаждаемый ею атеизм закончились, моя Далия стала набожной. Зачастила в костел, записала девочек в воскресную школу при монастыре. Мне было все равно, я тогда ни во что не верил. Хочет в костел, пусть ходит в костел, а я с приятелями пулю пойду расписывать.
Как-то раз она мне сказала:
– Пошли со мной и с детьми, может, тебе понравится.
Ладно, пошли, что я в костеле не бывал? Сто раз, но если жена просит, почему не сходить. Только вышло совсем по-другому, ведь я пришел не как турист, а по делу.
Плохо мне стало. Просто физически плохо. Не мое место, не для меня все эти красоты и музыка. Вышел на половине службы, сидел в сквере напротив, курил, дожидался пока мои выйдут. Далия не обиделась, не стала упрекать, только вечером сказала:
– Не хочешь в костел, ходи в синагогу. Одна девочка будет ходить с тобой, одна со мной.
– Да мне все это на фиг нужно, – ответил я, – что костел, что синагога.
В общем, мы договорились, что не будем друг другу мешать. Но с каждым днем все стало меняться. Духовные процессы не знают статики, они или сходят на нет, или нарастают, подобно лавине. Далька стала тащить в дом иконы, повесила над нашим изголовьем распятие. Прежнее взаимопонимание стало рушиться, начались ссоры, обиды, упреки. Не было дня, чтобы я не вспоминал твоего ребе. В конец концов мы расстались. С кровью, с мясом, со слезами, но расстались.
Вскоре после развода я поехал по торговым делам в Москву. Тогда, в девяностые, все что-то продавали и покупали. Зашел ради интереса в синагогу, посмотреть, как оно происходит в большом городе. Ко мне обратился парень – откуда еврей? о, из Вильны, а мы как раз тут за городом ешиву открыли, с полным пансионом. Вокруг лес, озеро рядом, прекрасное общежитие, еда, только учись. Хочешь посмотреть?
Дело, ради которого я приезжал в Москву, сорвалось, дай думаю, раз уж здесь, заеду на два дня. И остался на всю жизнь. Я теперь уже преподаватель в этой ешиве, женат на религиозной еврейке, у нас пятеро детей, слава Богу.
– А почему ты не пошел в Хабад, – спросил я. – Ведь это ребе Раяц тебя вытащил.
– Ну, какой из меня хасид? Мой дед, потомственный виленчанин, перед смертью позвал меня к себе и наказал строго-настрого:
– Запомни, ты исроэль и миснагид.
Мне тогда десять лет было, я еще ничего не понимал. Так он заставил меня выучить это наизусть, чтоб не забыл. И я не забыл.
А чудо, которое сотворил твой Ребе, оно всегда со мной. Он просто меня спас, с него началось мое понимание, мой духовный путь. Две картины постоянно стоят перед моим мысленным взором. Твой Ребе, сидящий в кресле и глаза моих двух дочек, когда я с чемоданом уходил из дома, уже навсегда, и обернулся на пороге.
