О целительной силе искусства
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Заранее прошу прощения, если чего и кого. Мнение сугубо личное, на вкус и цвет, сами знаете, человек человеку волк. Всех люблю, всем лав энд пис.
Так вот….
Зачем и почему я пошла смотреть "Чайку" в театре Гешер? Тем более после того, как почитала рецензии? Тем более, что я этого Чехова А.П. терпеть не могу?
Затем, что верю в чудеса, наверное. Ну и потому, что все же сходили, а я нет. Поддалась желанию испытать сопричастность. И поплатилась, конечно. Чуда не случилось, рецензии не соврали, это стало понятно уже в первые десять минут предоставления. Уйти, между тем, с поля битвы между спорной режиссурой, вызывающей недоумение сценографией и бессмысленно громоздким чеховским текстом я не спешила. Я осталась до конца. Со сладострастным мазохизмом мы вместе с орущими на сцене актерами и икающими от стресса зрителями два с половиной часа пробирались через словесные завалы, которые так умел нагородить Антон Палыч, велеречивый и пафосный певец бездействия. Поколение людей, способных проговорить и выслушать предложения, у которых на одно существительное приходится пять прилагательных, вполне объяснимо исчезло ещё до начала Гражданской войны. Современный человек не способен воспринять длинный монолог, не несущий смысловой нагрузки, пусть даже украшенный лингвистическими воланчиками.
По счастью, спектакль шел на иврите. Перевод, будем честны, оказался настолько лучше оригинала, что было чуточку неудобно. Но и весомая живость святого языка ничего не смогла спасти. Даже симуляция героями мастурбации и коитуса во время произнесения текстов не помогала. Одеревенев, как комсомолка на приеме у гинеколога, зал и сцена вместе просто ждали, когда же все закончится, испытывая невыносимую неловкость и стараясь думать о другом.
Старалась и я.
И вдруг, совершенно неожиданно, обнаружила в утомительно перегруженном чеховском лингвистическом барокко единственную тему, в которую верится с первого слова. Ту самую болевую точку, которая пульсирует в любом его произведении. Чехову можно верить только тогда, когда он кричит "в Москву! Нужно ехать в Москву!"
Собственно, все его пьесы об этом. О невозможности уехать в Москву. О том, что не дают лошадей, мешают болезни, семья или безденежье. О том, что там, в далёкой недостижимой Москве, будет и успех погромче, и любовь получше, и деньги позеленее, и оргазмы поярче. Но фиг же, управляющий не даёт лошадей. И, похоже, единственный выход для любого чеховского героя — помереть в провинции на икеевском топчане, голося истошно:
"Я Чайка, я Чайка!"
И так велика была сила этого открытия, что я замерла, оглянувшись назад, на последние два ковидных года.
Божечки, да это же я, я, как и положено чеховской героине, мечтала, пыталась и не могла уехать в Москву. Это же я поставила все на "красное" и ожидаемо осталась на бобах. Я узнала себя. И устыдилась.
Два дня ушли на катарсис и осознание. Я расхотела страстно желать Москву. Если я ей понадоблюсь, она сама выловит меня, как золотую рыбку, сачком из аквариума. А нет, так нет. У меня есть Тель-Авив, лучший возлюбленный, какого можно только пожелать. И он по-своему любит меня тоже. Все взаимно. Здесь и сейчас я счастлива. А дальше — как получится.
Мой выбор: тель-авивец Тарантино! Я категорически отказываюсь быть чеховской героиней, это контрпродуктивно.
Я — не Чайка!
