А чем черт не шутит? Может, лет через десять вспомнит в самый последний момент этот пацан о нашем стамбульском "романе", отбросит автомат и крикнет: "Не пойду в хизбаллоны!"
Александр КАЗАРНОВСКИЙ
По транзитной зоне стамбульского аэропорта двигалось странное существо: толстая черная куртка, зимняя шапка с козырьком – и это притом, что день был хоть и декабрьский, но не зябкий, а в отапливаемом здании аэропорта народ и вовсе разгуливал в рубашках. С левого плеча свисала сумка, у которой, правда, имелись колесики, но, чтобы ими воспользоваться, пришлось бы ставить ее на попа, а тогда из нее бы посыпались книги, предметы одежды и прочие вещи, которыми она была набита так, что не запиралась. В правой руке существо несло пук из трех или четырех здоровенных пакетов, намотав на руку оборванные лямки. Существо это было мной.
Летел я из Самарканда домой, в Израиль, через Стамбул, где застрял на восемь часов, поскольку мой рейс, равно как и несколько следующих, отменили по случаю новой волны пандемии. Чемодан, который незримо следовал за мной багажом, весил 22 кг при норме двадцать. Все остальное, в том числе и приобретенное на узбекской земле, пришлось тащить в сумке и пакетах, ручки которых… Ну, вы уже знаете.
Все, что мне на тот момент было нужно, это скамейка! Скамейка, на которую или возле которой я мог бы поставить вещи и, главное, куда мог бы присесть. Навстречу попадалось все, что угодно – стенды с рекламой, лотки с сувенирами, стойки "WiFi free", – но только не скамейки. На ходу я начал подыскивать место, где можно было бы расположиться по-нашему, по-бомжатски, прямо на полу. И когда я такое место наконец-то нашел, буквально в трех шагах от него обнаружилась ОНА – долгожданная, вожделенная скамейка. Я плюхнулся на нее и огляделся.
На соседних скамьях расположилась семья, состоящая из мамы, сына лет девяти, дочери чуть помладше и младенца. Мамино круглое личико обрамлял черный хиджаб. Младенец, слава Богу, молчал. Девочка просто миленькая, но парень…
Сразу вспомнились слова песенки, которую некогда пел Ив Монтан:
"Парижский Гамен — мальчишка проворный.
Берет он вас в плен улыбкой задорной.
И в целой вселенной нету подобных ему, бес-спор-но!"
— Where are you from? – спросил я у мамочки.
Она вежливо улыбнулась. Тогда я с размаху треснул себя кулаком в грудь и торжественно рявкнул:
— Israel!
Она вздрогнула, мысленно понюхала нашатырь, мысленно передернула затвор "калаша" и, наконец, выдавила:
— Lebanon.
Ливан так Ливан! Почему бы и нет? Еще лет пятнадцать назад и эмираты вражьим логовом числились.
Я, не вставая со скамейки, скинул шапку и стянул с себя куртку. Мальчишка приблизился, чтобы разглядеть кипу и цицит.
"Гамен — это смесь Амура с чертенком.
То там он, то здесь, хохочет он звонко.
Но яблоко съесть приходится редко ребенку".
А у меня как раз два больших и вымытых яблока в каком-то из пакетов. Кажется, в этом… Нет, вот в этом! Я достал яблоки и торжественно протянул одно брату, другое сестре. Они застыли на месте, после чего последовало одно только слово, произнесенное мамой (интересно, какое – увы, арабским не владею), и дети с такой силой замотали головками, что, казалось, они вот-вот сорвутся с тонких шеек. Впрочем, стойкость малышей тотчас же была вознаграждена. Мама достала из рюкзака какую-то снедь, и через секунду мученики уже жевали. Родительница торжествующе взглянула на меня — мол, пшел вон со своими еврейскими яблоками, — и радостно сообщила "They eating!", решив, видимо, не раскошеливаться на глагол-связку "are".
Я отошел в сторонку и расправился с обоими яблоками, благо это был мой завтрак-обед-ужин в тот день. Затем взглянул на часы. Время молиться. Утреннюю молитву я произнес в самолете, где напяливать на себя талит и тфилин было крайне неудобно, пришлось обойтись без них. Зато теперь я стал подыскивать местечко поукромнее, чтобы прочесть минху — дневную молитву, причем в полном облачении. И такое местечко нашлось! Совсем недалеко от нашего с ливанцами бивуака, сбоку от лифта, под лестницей! Настолько укромное, что даже выходящие из лифта его не видели. Мысленно завещав своему новому любимцу с сестрой и неулыбчивой мамой хранить мои манатки, как зеницу ока, особенно ценные пакеты без ручек, я выдернул из сумки пластиковый чехол с талитом и тфилином и отправился под лестницу.
Когда я вернулся, всласть помолившись, возникла новая проблема: талит и тфилин в своем пластиковом пакете категорически отказывались лезть обратно в сумку. Ну, не влезали — и все тут! Как будто никогда там не бывали. Я уж и так их, и сяк… Где-то на третьей минуте моих мучений малыш подошел ко мне, раскоряченному над сумкой, и что-то пролепетал по-арабски. Я, естественно, ничего не понял. Тогда он повторил. Как мне показалось, по-французски. Ну да, ведь в 1918-м, когда Британия получила мандат на Палестину, Франция получила мандат на Сирию с Ливаном. Сволочи англичане, не могли еще и Ливан оттяпать, мы бы сейчас с пацаном так классно на английском потрепались!
— What is he saying? – cпросил я у мамаши.
— He want to help you, – сообщила та, отбросив глагольное окончание -s за ненадобностью.
Нахлынувшие на меня нежные чувства придали силы, и я, с особой яростью навалившись на пакет, все же втиснул его в сумку. Потом обнял нового дружка за плечи и пробормотал вынырнувшее их каких-то погребов памяти "Шукран!" — "Спасибо!"
Мама, очевидно, решила, что на этом дружбы народов достаточно, запаковала рюкзак, нарисовала на лице прощальную улыбку, слегка напомнившую оскал империализма с советских карикатур, кликнула детишек, и все вместе двинулись прочь. Я тоже двинулся – через паспортный контроль и таможню, которая меня чуть ли не догола раздела, впрочем, вовремя остановилась, видимо, решив, что, если дело довести до конца, зрелище будет не из приятных.
Наконец, выдохнув "ныне отпущаюши", я взгромоздил на эскалатор свой хлам и торжественно въехал в зал, где сверкали рестораны и дьютифри-магазины. Железных кресел много, но все они заняты, причем, судя по стоящим рядом сумкам, рюкзакам и чемоданчикам, не на минутку – мол, перевести дух и дальше пойти, – а основательно. Бродил я в поисках пристанища, пока ноги мои не сказали: "Хватит!" Еще шаг – и ты на полу". И в этот момент прямо передо мной освободился целый ряд! Люди побежали на свой рейс, а я… Сумку поставил прямо перед собой на пол, пакеты уместил на сиденье справа, гостеприимно оставив сиденье слева свободным для других пассажиров. И кто же, вы думаете, на него взгромоздился ровно через пятнадцать минут после того, как я занял боевую позицию? Ну, конечно, он, мой юный дружок из транзитной зоны, мой маленький ливанец, мой двоюродный братец через праотцев Ицхака и Ишмаэля! Увидел меня и… Не знаю, что произошло раньше: он плюхнулся мне на колени или мамуля взвизгнула от ужаса при виде этого.
— Ваш внук? — осведомился русскоязычный сосед.
— Ну, что вы!? – воскликнул я. – У меня все внуки евреи!
И тут же, словно я чем-то обидел малыша, мне захотелось срочно компенсировать это гордое "ну, что вы!" Арабский эквивалент "добро пожаловать " крутился у меня в мозгу, но я долго не мог ухватить его за хвост.
— Ахалан ве сахалан, — выдавил я наконец.
Ребенок не отреагировал.
— Welcome! – провозгласил я в отчаянии.
— Мерси? – догадалось дитя.
Я замотал указательным пальцем — нет, мол. И наставительно пояснил, — мерси – шукран!
Он понимающе кивнул – дескать, умница, соображаешь! Вдохновленной его одобрением, я обратился к мамуле – по нулям. Попытался зайти в интернет – дохлый номер. Тогда я вскочил и двинулся в сияние ресторанов и дьютифрей, чтобы найти в этом новом Вавилоне кого-то, говорящего по-арабски. Такой быстро нарисовался – здоровый парень с приятным лицом.
— Ну, это зависит от местности, — отвечал он с улыбкой. – В Египте скажут по-одному, у нас в Ливане – по-другому.
— Вот-вот, — заверещал я. – Так как в Ливане? Я хочу пригласить мальчишку как раз из Ливана!
— По-ливански просто "ахлан!"
— Спасибо! А как будет: "Добро пожаловать в Израиль"?
Он слегка присвистнул.
— Ахлан фи Исраиль!
Я вновь рассыпался в благодарностях, а затем неожиданно для себя самого протянул ему руку и воззвал:
— Ахлан фи Исраиль!
Он улыбнулся, пожал мне руку и как-то даже доверительно сказал:
— Спасибо! Давно мечтаю. А вы к нам приезжайте!
Мы оба понимали, что в ближайшее время это маловероятно, но… дай-то Бог!
Распрощавшись с большим ливанцем, я поспешил к маленькому, на ходу зубря: "Ахлан фи Исраиль! Ахлан фи Исраиль!"
Потом мы с ним молча сидели и смотрели, как на противоположной стене вырастают безумно красивые разноцветные фигуры – плод любви незримого компьютера и столь же незримого калейдоскопа.
Вскоре мамаша заторопилась, собирая вещи. Я слегка приобнял малыша за плечи, а он взял да и чмокнул меня. Я ненароком взглянул на родительницу. Должно быть, если бы она увидела, как ее сын целует жабу или хрюшку, отвращения, написанного на ее лице, было бы куда меньше…
Я остался в одиночестве, по инерции продолжая глядеть на стену, где менялись разноцветные абстрактные шедевры. Цветы вырастали из ромбов, ромбы — из четырехконечных звезд. Было грустно. Вдруг подумалось: "А чем черт не шутит? Может, лет через десять вспомнит в самый последний момент этот пацан о нашем стамбульском "романе", отбросит автомат и крикнет: "Не пойду в хизбаллоны!" И получится, что сегодня в этом ливанском гамене, в этом очаровательном ребенке, я убил будущего террориста! И, как герой Достоевского, могу восклицать: "Я убивец!" Только с гордостью.
Ну да, сразу вспомнился любимый прикол моей дочери в ее хулиганском детстве.
"Закрой один глаз и загадай желание! — приказала она, — и, когда я в точности выполнил инструкцию, заключила: — Размечтался, одноглазый?"
[nn]
