Староконстантиновские истории eвpeeв

Израильский национальный мемориал Катастрофы и героизма еврейского народа Яд ва-Шем за спасение евреев в годы Второй мировой войны присвоил почетное звание «Праведник народов мира» людям других национальностей. Их 27921 человек. Из них почти каждый десятый, то есть 2673 — украинцы. Среди них сестры Ченцовы из Староконстантинова ныне Хмельницкой области. Вот как о них вспоминает сын Валентины Саватиевны Лев Хмельковский, журналист, редактор американской газеты «Свобода»

Фото: из семейного архива Льва Хмельковского

— Сестры Галина и Валентина Ченцовы жили в Староконстантинове. Они снимали дом у семьи Гладштейнов. Немцы вошли в город 8 июля 1941 года. Вскоре после этого Галину, учительницу немецкого языка, наняли работать переводчиком в муниципалитете. Галина использовала свою должность для спасения евреев: она втайне забирала с работы бланки, подделывала документы и передавала своим еврейским друзьям и всем тем, кого преследовали власти. Весной 1942 года Галина и Валентина связались с Хаей Гладштейн, находившейся в местном гетто. Хая очень просила сестер Ченцовых спасти ее дочь Полину и трехлетнюю двоюродную сестру Шейндлу. К тому времени немцы успели убить родителей Шейндлы, а также отца и брата Полины.

В конце мая 1942 года, незадолго до крупномасштабной акции, намеченной на 23 июня, Ченцовы привели в дом двух еврейских девочек. Через несколько недель Полина, с фальшивыми документами, переехала в Шепетовку, в дом Ольги Таргони, подруги сестер Ченцовых. Ольга жила одна и работала секретарем в местной больнице. Таргоня на протяжении года заботилась о Полине, которую она представляла своей племянницей.

Осенью 1943 года Ольга и Полина ушли в партизаны. Четырехлетняя Шейндла, которую звали теперь Люба, все это время прожила с сестрами Ченцовыми. Они рассказали соседям, что нашли ребенка на заброшенной железнодорожной станции. В 1943 году Галине удалось зарегистрировать Шейндлу как свою дочь. Благодаря порядочности соседей, знавших о настоящем происхождении ребенка и сохранивших это в тайне, сестрам Ченцовым удалось спасти жизнь ребенка. После освобождения Шейндлу удочерили и увезли ее родственники.

Галина Ченцова скончалась в 1946 году. Ее сестру Валентину обвинили в антисоветской деятельности и сослали в Сибирь на десять лет. Спустя какое-то время, она была реабилитирована на основе отсутствия доказательств. Ольга Таргоня вышла замуж и уехала в Киев.

7 марта 1994 года Яд ва-Шем удостоил Галину, Валентину Ченцову и Ольгу Коломиец (Таргоня) почетным званием «Праведник народов мира» на основании писем спасенных девочек, которые выросли, вышли замуж.

Из письма Нины Маториной:

«До войны меня звали Поля Гладштейн. Я родилась и жила в Староконстантинове. Немцы расстреляли 18 человек моей родни, родителей, 16-летнего брата… В 14 лет я поседела и мне сейчас снятся кошмары. Меня спасли сестры Галина и Валентина Ченцовы. Галина Савватьевна работала в школе учительницей немецкого языка. Я была ее ученицей. При немцах она была переводчицей в комендатуре, что позволяло ей похищать и подделывать документы, спасая молодежь от угона в Германию, спасая людей от расстрела. Ей помогала сестра Валентина. Сестры Ченцовы спасли и мою сестренку Шелю Либерчук. Сейчас она врач в городе Болграде Одесской области. Меня сестры переправили в лес, а оттуда самолетом, летевшим к партизанам, я попала в Москву. Там я окончила техникум, работала медсестрой, вышла замуж. Сейчас мой муж офицер в отставке. У нас есть дочь, сын и четверо внуков.

Мотивы, побудившие сестер Ченцовых спасать людей, рискуя жизнью – высокая Человечность.

Галина Савватьевна умерла в 1946 году. Ее сестра Валентина после войны была осуждена на 10 лет лагерей по политическим мотивам. Сейчас реабилитирована. Живет в Черкассах на Украине».

Письма написаны когда еще все были живы.

Валентина Ченцова писала стихи, пьесы, рассказы. Вот несколько из жизни еврейской общины Староконстантинова.

ПЕЙСЯ ШАЦ

У Шаца не было в нашем городе Староконстантинове ни дома, ни двора – он нанимал жилье, но имел пару лошадок и корову. Ходил в старом, длинном коричневом пальто, серой кепочке, а зимой в ушанке, которая когда-то была каракулевой. В лютые морозы подпоясывался солдатским ремнем. Семья его состояла из матери, жены и сестры. Женщины были в чем-то похожи: невысокие, полненькие в длинных широких одеждах и шелковых шалях, которыми плотно окутывали головы. Говорили, что они переселились из Крыма.

На рассвете Шац заматывал в мешок топор, запрягал лошадей и уезжал в лес, где из хвороста рубил вязочки дров, перевязывал их лыком и вез на базар. До базара ему доехать не удалось. В предместье Заслуч его встретили женщины и раскупили нехитрый товар Шаца. Такие же бедняги, как и Пейся, знали, что у него можно купить чуть дешевле. Если же после торговли оставалась какая-то вязочка в тележке, Шац отдавал ее без денег:

— Возьмите и эту. Чего ей оставаться?

Впервые я обратила внимание на Шаца в осенний день у старого колодца. Его лошадь угодила задними ногами в колодец, а передними беспомощно била по большому камню – копыта скользили и животное не могло выбраться из ловушки. Шац подхватил лошадь вожжами, пытался помочь ей, гладил ее и приговаривал, но толку не было. Я подбежала с намерениями помочь, но Шац меня остановил:

— Что вы, это же дело мужское. Сейчас кто-нибудь поможет.

Вскоре и вправду подошли мужчины с вожжами, приподняли лошадь, помогли выбраться. Шац достал потертый бумажник, но мужчины замахали руками и стали быстро расходиться. Шац сокрушенно говорил:

— Вы же работали…

Вскоре в город вошли немцы, на улицах появились полицаи. Лошадок Шац продал, а с коровой не расстался – кормилица для семьи.

Однажды я увидела, что со двора Шаца люди несут разные пожитки и вскипела: грабят! Бурей влетела в домишко, едва не сбила с ног соседку, которая двумя руками обнимала вазон с розовыми цветочками.

— Что происходит?! – закричала я.

— Ой, ша, — поднял руки Шац. – Я сам отдаю все людям.

Женщины в комнате засмеялись:

— Хто ж піде грабувати Шаців?

В другой раз, вечерней порой, дверь в сени Шацов была открыта: и я решила войти к ним. У стола сидел Пейся и горько плакал. Я подошла и положила руку на плечо. Шац сквозь спазмы говорил:

— Мы каждый день прятались в каменоломнях, а ночевать приходили домой. Сегодня женщины ушли раньше, а я остался с коровой. А их убили… Кто-то донес… Всех трех, учительница, всех трех…

— Пойдемте к нам переночуете, — предложила я старику.

— Что вы говорите, я не могу вами рисковать. Я уж здесь, мне здесь легче. Вы хорошие люди.

Вскоре евреям велели переселяться в гетто. В предместье, которое называлось «Нове місто», огородили по обе стороны шоссе еврейские дома и согнали туда евреев со всего города. Сначала им сказали, что можно брать все, даже корову. С вечера озабоченные хозяйки бегали по улицам, договаривались о телеге, чтобы погрузить пожитки, более громоздкие вещи оставляли на время соседям. Но утром было объявлено, что с собой можно взять лишь то, что на себе, поэтому евреи натягивали на себя лишние кофточки и костюмы, в надежде потом обменять одежду на хлеб. По пути в гетто по обе стороны спуска к притоку Случи, речке Икопоти, стояли полицаи. Здесь же у моста были расстелены ковры. На них бросали изъятые у людей часы, перстни, обручальные кольца, женские украшения, отрезы ткани. Люди в спешке хватали рогожные корзинки с луком, хлебом и догоняли своих, боясь потеряться в толчее.

В квартиры селили по три-четыре семьи. Здесь начались болезни от скученности, плохой пищи. Врачей из города в гетто не пускали, а своих у евреев не было – они воевали на фронтах. Вначале горожане не очень прислушивались к запрету общения с собранными в гетто, но вскоре охрана застрелила селянку, которая пыталась передать или продать евреям петуха. Убитая четыре дня лежала у проволоки, а потом родня выкупила труп у охраны. Поначалу и Пейся через плавни вдоль Икопоти перебирался к нам на Заслуч. Мы старались покормить его, но он говорил:

— Я не за этим. Мне не нужно. Я не голодаю. Почти. А у вас дети. Просто хочется побыть среди тех, кто помнит мою семью, нашу жизнь.

Лицо у него светлело, душа успокаивалась. Но надо было снова идти в плавни, перебираться в гетто. Туда свезли людей из окрестных местечек и сел. Люди спали на чердаках, под заборами, а ночи становились все прохладнее и это тревожило. Что будет зимой? Парикмахеров, портных, сапожников, пекарей немцы уводили на работу и давали им хлеб. Каждый из них носил на правой стороне груди желтый круг с черной лентой. Все остальные носили нашивки на левой стороне.

Я дважды подходила к ограде, но расспросить о Шаце не удавалось. В третий раз, когда дошел слух, что у Пейся уже опухли ноги, я собрала кое-какую снедь в корзину и вновь пошла к гетто. На мои призывы к проволоке подошла женщина с мальчиком и выслушала мою просьбу. Мальчик побежал искать Шаца. Женщина сказала, что они из Острополя. Мальчик – сын редактора районного газеты, уже сирота. Родных у него нет, лишь она соседка. Найти Шаца не удалось.

— Здесь так много людей умирает, наверное, и он уже умер, — сказала женщина.

Я отдала ей продукты, а мальчику сказала:

— Протяни ладошки!

Он протянул их за проволоку, и я насыпала ему спелых вишен. Мальчик заговорил с женщиной. Она отозвалась. Он убежал и принес из дома декоративную тарелку. Я отказалась, но женщина меня остановила:

— Это у него из его дома. Возьмите, не обижайте. Он сказал, что вы хорошая.

Я взяла тарелочку, а после освобождения города от немцев, передала ее в местный музей, ныне уже не существующий.

Всех жителей гетто расстреляли у леса вблизи еврейского кладбища.

ЙОСЕЛЕ

Были дни, когда в городе появлялись большие черные фургоны-грузовики. Людей заталкивали в них, не спрашивая национальности, но по внешнему виду схожими с семитами. Увозили на полигон у военного городка, где и расстреливали. Впервые я услышала о фургоне от Голды, в прошлом школьной буфетчицы, бедной, но счастливой матери чернявого мальчика Йоселе. Было ему лет девять.

Когда Йоселе прибегал в буфет, мама угощала его самым вкусным из того, чем торговала. Смакуя ватрушкой, Йоселе всегда упрашивал маму:

— Попробуй, как вкусно!!!

Голда восхищенно смотрела на сына и говорила мне:

— Какой хороший мальчик. Сам не ест, хочет, чтобы мама ела.

— У вас очень хороший сын, — поддерживала я Голду и она вся озарялась радостью. Сама она была в старом платке, штопаной кофте. Буфет был в холодном помещении. У Йоселе было хорошее пальтишко, теплая обувь, варежки, ушанка. Не было сомнения, что мальчик был для Голды, как говорится, светом в окошке ее полуголодного, бедного мира. При случайной встрече Голда всегда начинала:

— А вчера мой Йоселе…

Однажды утром соседи сказали, что Голду забрали в фургон. В машину, сказали соседи, бросили стариков, больных и бородатых. Бросили старух, не знавших ничего, кроме плиты и базара. Их увезли на полигон за военным городком. А что же с Йоселе? Нет, его не взяли, не увидели.

Что делать, где искать Голду?

Вечером я увидела ее у их старенькой, вросшей в землю, хатенке. Рядом играл Йоселе.

— Голда! Воскликнула я. – С вами все хорошо? Вы очень испугались?

— Я радовалась, что со мной нет Йоселе! Но нам ничего не делали. Отвезли на полигон и велели стоять на месте. Стоять, так стоять. Мы стояли. Потом выбрали десять бородатых стариков, дали им красный флаг, велели идти с ним и петь песни, как на праздник. Нас всех погнали за ними. И тоже сказали: пойте! Ну что, пойте так пойте, и мы пели. А они нас фотографировали. Потом велели присесть на корточки и так маршировать. Туда и назад. Немцы очень смеялись, особенно, когда мы падали. Многие наши тоже смеялись. Это было, как в детстве. Потом велели разойтись. Я домой пришла, а Йоселе не понял, что со мной было. Может так и обойдется, как вы думаете?

Что было ответить бедной матери.

— Знаете, учительница, что я вас спрошу. Йоселе уже вырос из своего пальтишка, а новое сейчас взять негде. Может у вас есть старенькое, чтобы для него перелицевать?

У нас в доме, конечно, особого достатка не было, но старое пальтишко нашлось. Через несколько дней после обеда, когда освободился стол, я взяла пальто, мел и расстелила на столе. Приготовила ножницы, иглу.

— Что будешь делать? — спросила сестра.

— Пальто для Йоселе. — Ответила я.

Сестра промолчала и это молчание испугало меня.

— Ты не знаешь. Валя. Ему уже не нужно.

— Как? – ужаснулась я.

— Вчера их обоих захватили в фургон. Тот, первый, бал, наверное, нужен, чтобы успокоить евреев. Чтобы они не боялись фургона.

ТУЗИК

Началась мирная жизнь. Сын написал мне корявыми буквами письмо в сибирский лагерь: «дядя Коля вышел замуж, а Тузик умер… Тузик короткие ножки и хвост баранкой».

Между двумя улицами узкими полосками тянулись огороды. Половина от улицы Шевченко, вторая – от Юридики. Немцы огороды потравили машинами и картошку пришлось выкапывать раньше времени. На дальнем конце огорода стоял вросший в землю старый дом, в котором жили четыре семьи и в их числе семья рабочего местной деревообрабатывающей артели – Якира. Было в семье – старенькая мать, жена и две девчушки. Сам Якир был высок, широкоплеч, с большими мозолистыми руками. Всегда спокоен и приветлив.

Когда началась война, он попрощался с семьей и пошел в военкомат. До ворот его провожал пес Тузик. Провожая хозяина, пес оглядывался на заплаканных женщин и тявкнул дважды.

Вскоре мы забрали семью Якира к себе. Жена и девочки прятались на чердаке, а старушка уже не могла туда забраться. Поэтому мы на огороде ее заваливали картофельной ботвой, под которой она дрожала, заламывала руки и вслух молила Бога о спасении. Мне приходилось идти в огород и упрашивать старуху сидеть тихо. Она затихала, но вскоре опять слышалось всхлипывание и лихорадочный шепот. Тузик приходил к своим хозяевам, мелко перебирая короткими ножками. Он укладывался на куче песка среди двора и неотрывно смотрел на крыльцо, за дверью которого скрылись хозяева и дети. Он никогда не пытался войти с ними, а терпеливо ждал. Если во дворе появлялся чужой с неизменным «яйка, млеко, шнапс» Тузик отходил за угол сарая и сидел там, ожидая ухода чужого. Потом снова укладывался на песке. Когда в сумерках его хозяева собирались к себе, Тузик не прыгал и не лаял, а лишь вертя хвостом и, пропустив на тропинку в огород женщин, устремлялся за ними.

Однажды, вернувшись из города, я увидела Тузика на песке. Спросила у сестры:

— Якиры у нас?

Она ответила:

— Их уже нет.

— Когда?

— Сегодня. Эсэсовцы были. Искали евреев. Они оказались дома.

Тузик остался у нас. Несколько дней он ничего не ел, но потом стал принимать пищу. Погладишь его – жмуриться от удовольствия. Очень полюбил наших детей – сына и еврейскую девочку Любу, которую на самом деле звали Шелой. Если они забывали во дворе игрушку, усаживался около нее и старательно стерег…Случалось, что тузик подходил к своему прежнему крыльцу и долго стоял, не слыша призывов, чмоканий, увещеваний. Потом уходил в огород и долго лежал там.

— Ушел плакать, — говорила моя мама.

Возвращаясь из огорода, долго смотрел нам в глаза, спрашивал. Мы его ласкали.

Когда начались бои за город, мы прятались в погребе. Тузик тоже шел с нами, но никогда не бежал впереди нас, а скромно усаживался на верхней ступеньке и терпеливо ждал. Слыша за дверью шаги, он весь напрягался, шерсть вставала дыбом. Тузик был готов к отпору.

…Прошло много лет, я вновь побывала в Староконстантинове и встретила старого Якира. Он одиноко жил в своем опустевшем доме. Вспомнили о Тузике.

— Как мы встретились! – сказал Якир. – Я целовал его морду, лапы, уши! Он лапами обнимал меня, прижимался и тоже плакал. Спасибо вам, что сохранили мне Тузика.

Материал к публикации подготовила Светлана Глаз

Полёт судьбе навстречу