Какое счастье! Какое горе…
Валентина ЛИВШИНА, Петах-Тиква
Посвящается светлой памяти Л.Г.
Танечка уже совсем большая. Ей скоро будет пять лет. Она ходит в детский сад. У нее есть две бабушки и три дедушки. У всех детей в их группе дедушек или двое или один, а у нее — три: дедушка Сеня, дедушка Юра и еще его папа. Танечка называет его просто деда. Дедушка Сеня и дедушка Юра приходят, уходят домой или на работу, а деда есть всегда. Он утром отводит ее в садик, забирает из садика, гуляет с ней, катает на качелях, читает ей книжки. Мама часто бывает недовольна, она говорит:
— Дедушка, ты чересчур балуешь Таню, она садится тебе на голову!
Но это — неправда. Деда балует Таню столько, сколько ей нужно, а не чересчур! И Танечка ни разу не сидела на его голове. Танечка один раз пробовала, но было страшно сидеть так высоко и неудобно: голова — твердая.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Они тогда долго смеялись.
Но Танечка не говорит это маме, чтобы она не говорила деду обидные слова.
Танечка не знает, что такое теракт. И она еще не умеет читать, но зато она умеет говорить на иврите: научилась в садике. А деда не ходит в садик и не умеет говорить на иврите. Он хвалит Танечку:
— Танечка, ты — молодец, говоришь на двух языках, а я — только по-русски.
В тот день они пошли гулять. Вдруг загорелся яркий свет, и деда бросил ее на тротуар и упал на нее. Потом раздался грохот, и Танечка очень испугалась. А потом было тихо, а деда придавил ее к земле, и у нее болели коленка и ладошки. Она просила деду встать, потому что ей тесно, а деда молчал, и она начала плакать. А потом пришли дяди в желтых куртках, подняли деду и накрыли его простыней. Пришла тетя и хотела ее увести, а Танечка сказала, что мама не разрешает ей ходить с незнакомыми, и она хочет к деду.
Потом пришел дядя из миштары и отнес ее в машину, которая называется амбуланс. Таня плакала: ей было страшно и не было деда. Ее отвезли в больницу. Танечка боялась, что мама будет ее ругать за грязное платье (все в бурых пятнах, как будто она пролила варенье) и разбитые коленки; и еще у нее болели ссадины на коленках и ладошках, и даже текла кровь. Дядя-врач осмотрел ее и сказал:
— Удивительно, у девчонки — ни царапины!
Это была неправда, у нее были царапины на коленках и ладошках. А потом пришла сестра, помыла ей раны, помазала и наклеила липучки, и сделала укол. А еще ее спрашивали, что она делала на площади, где она живет и как ее зовут. Танечка уже большая, и она на все вопросы ответила правильно.
А потом пришла мама, и она совсем не ругала Танечку ни за испачканное платье, ни за разбитые коленки. Она только обнимала Танечку и плакала, и говорила:
— Какое счастье! Какое горе!
Что такое счастье, Танечка знала. А что такое горе? Деда ей читал книжку "Федорино горе", там грязная посуда убегает от неряхи — Федоры. Но Танечка не видела ни Федоры, ни бегущей посуды. Почему мама говорит о горе? А потом пришел папа и тоже обнимал и целовал Танечку и говорил о счастье и о горе, и еще он обнимал маму, а потом Танечка захотела спать и уснула на руках у папы. А, когда Танечка проснулась дома, она очень удивилась, что нет рядом деда. Она спросила, а когда придет деда. Мама ответила, что деда уехал далеко-далеко и не может прийти и опять заплакала. А потом пришла баба Маша и увела Танечку почитать ей книжку про Золушку. Книжка была очень интересная, но деда уже читал ей эту книжку, и Танечка опять спросила, где деда. И баба Маша сказала ей:
— Знаешь что, давай сделаем деду подарок: я напишу то, что я знаю о нем, ты нарисуешь ему картинку, а потом я напишу то, что ты хочешь ему сказать. Будет такое письмо, и мы пошлем его деду. А, когда ты вырастешь, ты прочтешь это письмо. А теперь ты поешь, и мы пойдем погуляем.
ПИСЬМО БАБЫ МАШИ
Танечка, внученька моя! Я надеюсь, что твой папа передаст тебе это письмо через 10-15 лет, когда ты сможешь сама прочесть и понять его. Ты должна знать о человеке, которому ты обязана жизнью.
Это мои воспоминания о деде, твоем прадедушке. Я не знаю, смогу ли я тебе лично рассказать о нем, ведь для моего возраста, 10-15 лет, это — большой срок, да и память слабеет.
Когда мы познакомились, а это было еще до рождения твоей мамы, он был высоким, интересным мужчиной с густой шевелюрой. Он вполне мог понравиться мне, как мужчина, просто я тогда была влюблена в твоего деда. У него были серые, теплые, ласковые глаза. С годами он стал более кряжистым, морщин прибавилось, волос убавилось. Но глаза оставались такими же ясными, ласковыми, понимающими. У него был взгляд мудрого человека, который знает некую тайну, и великодушно прощает нам заранее наши прегрешения, совершенные по недомыслию.
Хотя я знаю Л.Г. очень давно, но вспоминаются только отдельные эпизоды. Первое воспоминание. Юра привел меня познакомиться с родителями. Устроили праздничный обед, кроме родителей сидят еще какие-то родственники, меня рассматривают, как экспонат на выставке. Юрин отец уводит меня из столовой на веранду и показывает мне альбом с фотографиями. Он не задает мне вопросов, просто сидит рядом и комментирует фото: дает мне возможность перевести дух. Я высоко оценила его деликатность. Еще одно воспоминание. Мы — молодожены.
Л.Г. говорит мне:
— Машенька, я знаю, что ты немного понимаешь идиш, но мне хочется, чтобы ты знала этот язык лучше.
И каждый вечер он читает нам на идише роман Шолом-Алейхема "С ярмарки ". Объясняет непонятные места. В первоисточнике это было очень интересно. Когда он говорил тебе, что знает только русский язык, он лукавил с целью поднять твою самооценку. Он прекрасно знал идиш, румынский язык, умел читать Тору на иврите, насчет разговорного иврита — не знаю.
Когда мы стали жить вместе, он помогал мне во всем: ходил за покупками, занимался с детьми, читал им книжки, водил на кружки, мыл посуду. Никакую работу не считал зазорной.
На еврейские праздники обязательно ходил в синагогу: не потому, что верил, а — соблюдал традиции. Возвращаясь, мыл руки и в выходном костюме садился за стол в столовой (не на кухне) и терпеливо ждал, чтобы я подала ужин — оказала ему уважение. И я очень старалась: он заслужил, не потому, что он — Юрин отец, а своим добрым отношением ко мне. Как-то на исходе Судного дня он пришел поздно: транспорт барахлил. Я очень переживала, ведь он постился. А он меня уговаривал:
— Машенька, не суетись. Дай мне вначале стакан чая. Пост — это не страшно. Не переживай.
Еще одно воспоминание. Мы поехали с Л.Г. в пионерлагерь навестить детей. Утром приехали электричкой на станцию. Оттуда надо ехать автобусом, который ходит раз в час. Я все время вскакиваю и смотрю: может покажется автобус. А он мне говорит:
— Маша, не нервничай. Ты сегодня на работу уже не пойдешь, детей дома нет. Пока можешь — отдыхай! День хороший, воздух лесной, свежий. Знаешь, как раньше передвигались в деревне, — на волах. Вол медленно везет телегу, а ты идешь рядом и приговариваешь: "Цоб — цобе".
В лагере я узнала, что два моих начальника приехали на микроавтобусе и могут нас взять в Москву и довезти почти до дома. Я подумала, захочет ли Л.Г. ехать с абсолютно незнакомыми людьми и спросила его. Он согласился. Вел он себя так естественно, держался с таким достоинством! Он даже рассказал, к месту, какой-то любопытный случай из своей практики, когда он работал директором завода еще в Румынии. На следующий день мой начальник лаборатории мне сказал с восхищением:
— Какой у тебя замечательный свекор! Редкий умница. Обаятельный человек.
Как он радовался, когда мы репатриировались в Израиль, ведь он был сионистом.
Был он человеком очень тактичным, интеллигентным, доброжелательным. К нему с уважением относились все люди, с которыми он общался, даже если общение было непродолжительным: соседи, сослуживцы, попутчики, пациенты больницы, где он лежал.
Такими же доброжелательными были его родственники. С его старшей сестрой, Малкой, я познакомилась до знакомства с Юрой. Я училась на первом курсе. Мне дали комсомольское поручение: быть агитатором. Надо было пройти по избирательному участку и проверить списки избирателей.
И вот последний дом, жарко, я устала, хочу есть и пить. Женщина подает мне паспорт и говорит:
— Доченька, ты же голодная и хочешь пить. Я сварила вареники, они еще горячие, садись, отдохни, поешь, выпей чаю.
Я была очень тронута, поблагодарила и села за стол. Это был единственный случай за все время моей работы на участке.
Потом, когда я уже в качестве Юриной жены, напомнила ей об этом случае, она сказала:
— Я вижу, еврейская девочка, наверное, голодная, мне стало ее жалко. Если бы я знала, что она станет Юриной женой, я бы ее еще не так, по-простому, угостила!
Танечка, ты была его последней любовью. Он своим телом заслонил тебя от жуткого взрыва неосознанно, по-видимому, по какому-то наитию, инстинктивно. Но я уверена, что, если бы у него было время подумать, он поступил бы точно так же, вполне осознанно, и заслонил бы не только тебя, но и своих внучек, а, возможно, и меня. Очень обидно, когда такие люди уходят из жизни.
* * *
Танечка нарисовала дом, солнце и цветы. Ей хотелось радости.
Потом баба Маша приложила ее ручку к листу бумаги и обвела ее карандашом. И Танечка прошептала бабе Маше на ухо:
— Напиши: деда, я тебя очень, очень люблю и жду, приезжай быстрее.
Потом они вложили все бумаги в большой конверт и отдали его папе.
Поделиться ссылкой на данную публикацию через блог IsraGeoMagazine вы можете здесь
