Будни боевых частей пехоты Армии обороны Израиля: взгляд изнутри
Леон ВЕЙЦЕЛЬ
Фрагмент из мини-повести "Цеирут"
"Цеирут" – это определенный период службы, когда молодой солдат должен отработать в роте старослужащих, чтобы самому стать «дедушкой». Обычно это восемь месяцев. Дед, на израильском военном сленге – пазамник, молодого солдата называет цаир. Само слово «цеирут» в переводе с иврита – молодость.
РАСПРЕДЕЛЕНИЕ
Я начну эту историю не с начала, а, может быть, ближе к середине. Гдуд, он же батальон, после кава расположился палаточным лагерем в Умдарадже. Кав – это линия. То есть, это охрана границы в Израиле. Боевые части всегда переезжают с места на место. Они охраняют границу (на иврите эту звучит как «держать линию») или тренируются на учениях (учения – имун). Вот так пехота, в которой служил Илья Лоянский, и делала: колесила по всему Израилю, переезжая с места на место каждые четыре месяца, делая кав то в Ливане, то в Гуш-Катифе, больше знакомому русским как сектор Газа. Или имун (учения), когда их загоняли в такие дебри пустыни, что каждый солдат ощущал: их точка – это последнее, что есть на земле, потому что за этим только край света. Батальон Лоянского стоял в Умдарадже, так назывался этот участок земли Иудейской пустыни. В этих местах скрывался царь Давид, прячась от другого царя – Шауля (или по-русски – Саула).
В общем, если посмотреть на эти пустынные горы, спрессованные временем, на эту каменную землю, непробиваемую летом (а зимой просто всасывающую солдатские черные ботинки, не давая им возможности маневра на учениях), на этот свет, ядовито-желтый утром и вечером, и белый, ослепляюще-белый, – днем, – то можно сказать прямо, что это и есть самый настоящий край света. И только какой-то бедуин, как всегда, неторопливо пасет десяток своих тощих грязных овец, и недалеко от них гуляет осёл и неподвижно стоит одногорбый зачухмыренный верблюд. Бедуин так и ждет возможности что-нибудь стибрить в свой шатер. И патрули солдат Цахаля гонят бедуина, напевающего что-то себе под нос, подальше от базы, туда, вглубь, в пустыню.
Роту Лоянского расформировывали. Они шли одним призывом, вместе отслужили год и два месяца. А теперь их делят: двум ротам старослужащих нужны молодые, нужна новая кровь. Две роты старослужащих, две эти плуги, составляют гордость батальона. Это Месаяат и Роваит. Месаяат – это джипы, нагмаши, то есть бронетранспортеры с тяжелыми минометами, пулеметами, крупнокалиберными баретами. В общем, они едут, они не бегут. Для пехоты самое важное – это сберечь свои силы, лечь и ждать последнего приказа для последней высоты. А Роваит – это ноги, три махлаки в Роваите (или – другое название – Палход). Три махлаки (взвода) – это ход (рота ориентирования на местности), снайпера и подрывники. Роваит – это те, чьими ногами и телами штурмуются высоты. Роваит – это пехота на марше до самого дембеля, это раскрытие носилок и бег с условными ранеными после того, как ты взял высоту. А высот на учении может быть три или пять, и половину ты точно должен будешь взять, и у каждой из этих высот на карте почему-то женское имя.
Остатки роты расположили на бетонадах, специально сделанных для американских палаток. Солдаты лежали и стояли неподалеку от белого домика комбата (на иврите – магад). Солдат по одному вызывали к нему на собеседование, и там уже в этом белом фанерном домике, который в Израиле называется караваном, магад решал судьбу своих солдат. У солдатской судьбы не было многих вариантов: или две роты старослужащих, называемые плугот ватикот, или на курсы командиров отделений, называемых маки. Или в хозчасть быть поварами и кладовщиками, а может – просто бегать за прапорщиком батальона и где он покажет, там и убирать территорию. Вокруг все ослепительно блестело – и белые крутые холмы, и бетонады, над которыми лежали солдаты, и сам белый прикаст магада.
Лоянский выскочил из белого прикаста магада и побежал в направлении душевых.
– Эй, Илья, ты куда? Лоянский, постой, – закричал ему Брамс, выпросивший у их бывшего мп, то есть капитана роты, отпуск по экономическим обстоятельствам.
Поэтому сейчас он как зритель, сняв зеленую запыленную рубаху, остался сидеть в белой советской майке и поглядывать на все происходящее с интересом. Для себя Брамс распределение отодвинул на целый месяц. Лоянский влетел в душевую, и его прорвало, – он зарыдал. Судороги схватили его горло, и слезы капали сами собой.
– Б…ди! – заорал Илья. – Я так пахал, носил эти тяжелые пулеметы маги. Надрывался от тяжести других пакалей, ни разу не сказал «не могу», а они меня на курс командиров отправлять не хотят.
Эти мысли крутились в голове Ильи, как разорванные струны. Кто-то в кабинке туалета спустил воду, и Лоянский полез подальше в угол, чтоб его никто не засек в этих душевых, покрашенных синей краской и обвешанных плакатами об иорданской армии, и о сирийской тоже.
Магад сказал Лоянскому: выбирай – или Месаяат или Роваит, а на курс командиров выйдешь, когда станешь дедушкой, потому что в этих двух ротах рабочих рук не хватает.
"Откуда же им взяться, этим рабочим рукам"? — рассуждал Лоянский, в первые месяцы тиронута (курса молодого бойца. — прим. ред.).
Сразу стало ясно, что из сорока человек шесть служить явно не хотят, они хотят домой. Мучился с ними капитан, мучился с ними лейтенант, и командиры отделений ничего поделать не могут, – в Израильской армии, если солдат серьезно ничего не хочет делать, его уже не заставишь. В конце тиронута выкинул капитан этих шестерых. А с ними еще трое ушли, один надорвал себе спину, другой травмировал колено, а третий просто испытывает страх перед оружием, и всё – ни стрелять, ни держать винтовку не может. Избавился и от них капитан. К концу тиронута осталось защитников родины тридцать один человек. Пришло время самых лучших из солдат направлять на курсы командиров, чтобы через год, или даже меньше, эти новые сами воспитывали новобранцев. Отправил капитан Губастый Таль, вечно ходивший с лысой башкой, сутулый и грозный, еще шестерых из каждого взвода. Вот и осталось их в махлаке двадцать пять.
К концу их маслуля начали прикидывать, куда ребята пойдут. (Маслуль – маршрут, то есть год и два месяца, после которых солдат направляют в роты старослужащих). На курс командиров опять людей отправить надо, роте хозчасти тоже люди требуются, еду готовить, оружейникам и техникам по машинам помогать. Да и туалеты, и территорию кому-то мыть, и убирать за комбатом надо. Комбату нужны радисты, лучше всего из своей родной пехоты, и пара ребят в хозчасть, и заместителю нужны радисты, чтоб по тревоге выезжать, и еще пара человек для охраны. Ну а самое главное – люди нужны в Роваите и Месаяте, кто будет высоты брать и туалеты за дедушек убирать? Да еще к еврейскому счастью Лоянского, третий взвод состоял из бенишей. Кто такие бениши? Это призывники из иешив, они полтора года в армии отслужат – и обратно домой, в иешиву, и пять лет еще они должны в иешиве своей пробыть, и Тору учить. Так что у комбата с этим призывом дефицит на людей оказался. Ну ничего, в следующие два призыва этот дефицит восполнится.
Но бегут ребята из боевых частей, тяжело служить, тяжело марш-броски бегать и на камнях спать в холоде и голоде. На призывном пункте кого только и ни спроси – у всех мотивация высокая, все хотят стать десантниками и носить красные, сиреневые, коричневые и зеленые береты. А на деле людей не хватает – бегут они из пехоты, бегут туда, где теплый душ каждый день, хорошие условия и много девушек-солдаток. Обо всем этом сидя в душевой, думал Лоянский. Как же ему не хотелось стать слугой для дедушек-пазамников. А кому хочется? Да никому!
Когда они, окончив свой курс молодого бойца и другие тому подобные, через шесть месяцев приехали в гдуд, то есть в свой батальон (на иврите это звучит более красиво – «поднялись в свой батальон») на Рамат а-Голан, то с теплого юга, с египетской границы, попали на север, где их встретил холодный ветер.
Автобусы завезли солдат на базу, и магад отдал им палатки рядом с Месаятом. Территория этой роты была вся обнесена колючей проволокой, и какие-то тени, похожие на солдат в теплых куртках, драили здоровые белые кастрюли. Эти тени, увидев молодых, заорали: «Свежее мясо!». Может быть, им стало от этого легче… У них была «Ночь кастрюль», с четверга на пятницу. Они, не переставая, орали роте молодых (на иврите – цеирим), приехавшим вместе с Ильей: «Бизоны!». Рота Лоянского тогда в первый раз познакомилась с термином «Ночь кастрюль».
Вскоре и они сами получили задание с романтическим названием «Белая ночь» – когда, как черные тени, носились по холодному ветру, таская мешки-китбеки и кастрюли для их ротной кухни, ставя палатки и раскладушки. Под холодной водой мыли два ящика посуды, один из ящиков был красный, предназначенный для мясной кухни. А другой ящик был покрашен в синий цвет, и в нем была посуда для молочной кухни. То есть, утром и вечером солдаты в армии Израиля едят молочное, а днем мясное. Под утро, когда ветер на Голанах стих, в их палатку влез толстый рыхлый Вальд, друг Моти-барваза. Вальд был молодым в Месаяте, он рассказал вновь прибывшей роте о порядках в батальоне. Площадки старослужащих окружены колючей проволокой, чужакам в эти роты лучше не входить, а то прибьют. Потом Вальд рассказал о своей жизни и о том, что их работой просто мордуют, они спят по четыре часа в сутки. И старшина (на иврите – расап) по кличке «Череп» каждое утро, придя к молодым, орет в мегафонон: «Микробы, вставайте, микробы!». Подавая еду в палатке-столовой, молодые и офицеры, по рассказам Вальда, питаются последними. «Я каждое утро зову Бога, – сказал Вальд, а он меня не слышит. Ну ничего, через четыре месяца я сам стану дедом».
Слушая его рассказы, Лоянский тогда для себя решил, что в Месаят он ни ногой. Больше он этого Вальда больше в батальоне не встречал.
"Сбежал, наверное", — думал Лоянский.
РОВАИТ
Первым пересек территорию будущей роты Роваита Лоянский. Он обреченно тащил по белой земле цилиндрический мешок-китбек, из зеленого превратившийся в желтый. Лоянский пересек арку, стоящую на входе в роту, и огражденную колючей проволокой. Бросив свой китбек прямо посередине новой плуги, Илья уселся на него, пристроив сумку с личными вещами рядом. Из палаток на мгновенье показались любопытные лица солдат и тут же спрятались внутрь. К Илье никто не подходил. Парню казалось, что он никому здесь не нужен. Басис (базу) окружали белые пустынные холмы, от которых тянуло тоской и самоубийством, и только часовые рот Роваита и Месаята по одному спускались с гор, сменяя друг друга.
Из одной из командирских палаток выбежал лохматый черноволосый мужик в тесной военной форме, обтягивающей небольшой живот.
– Ты новенький? – спросил он у Лоянского. – Первый цаир, да?
Лоянский видел этого мужика и раньше, это был расап (то есть страшина) Роваита, по фамилии Фогель.
– Ты пока посиди здесь, пусть еще народ соберется, капитан всех вас вызовет к себе позже.
И Фогель так же неожиданно, как и появился, скрылся в одной из палаток. За спиной Лоянского плюхнулся о землю мешок. Это подошел Манки. Лоянский и Манки были одного призыва, оба были русскими, как их называли в Израиле. Оба служили в одной махлаке, и раскладушки их стояли рядом в углу палатки, где еще собралось четверо русских. Израильтяне их компанию называли «мафия русит» и боялись. Ребята всегда держались друг за друга, вместе везде садились, если надо подменяли друг друга на постах и в патрулях. Потому что если израильтянин сменяет на посту, то опаздывает минут на пятнадцать как минимум. Потом бесполезно разбираться – местный будет винить того, кто его так поздно разбудил, и концов в этом происшествии не найдешь.
За день так набегаешься, а ночью еще час надо продежурить вокруг палатки или в патруле по периметру территории, и ты уже засыпаешь на ходу, говоря о чем-то с товарищем, стараясь прогнать сон, ждешь, чтобы тебя сменили, наконец, предвкушаешь сладостный сон… А этот чудак на букву «м», который опоздал, украл у тебя драгоценные пятнадцать минут сна, твой допинг на завтрашний день, когда надо будет гонять по пустыне с пулеметом и захватывать бесчисленные горки всего лишь одним маневром, не штурмуя ее прямо, а обойдя или справа, или слева. А как он у тебя их украл? Да очень просто, его разбудили как положено, а он повернулся на другой бок и заснул, ему наплевать на товарища, который стоит на посту, дежурит, шмирит, – ему главное – урвать для себя побольше и урвать сейчас, сию же минуту, так что если говорят, что в израильских боевых частях все братья, плюньте тому в глаза. Вот такая она, служба, у израильской пехоты: или сторожишь, или скачешь по высотам, завоевывая их…
Манки бросил свой китбек рядом с Лоянским, оседлал его и закурил.
– Ничего, Лоянский, что поделаешь, это армия. Поработаем на дедушек и сами дедами станем. Ты какие курсы попросишь у мп капитана, когда он с тобой говорить о жизни будет?
– Курс командиров, – сквозь зубы процедил Лоянский.
– А я попрошу курс водителей. Хочу за счет армии себе права сделать, – мечтательно вздохнул Манки.
Манки – это не имя, это прозвище, на самом деле его имя Марк. Но однажды произошел такой случай. Еще в тиронуте, когда молодые солдатики строились в тройки перед сержантом и тот проверял их – все ли тут и никто ли не сбежал, – так вот, Манки и Лоянский встали в одну тройку, и этими тройками расап Пини-тарнеголь запускал их в палатку-столовую. Правило было такое: всех новобранцев загоняют за столы, затем появляется капитан их роты, толстогубый Таль, и вся его свита – три лейтенантика, три сержанта и командиры отделений. Таль осматривает всех суровым командирским взглядом из-под очков и командует: «Всем приятного аппетита!»
В какой-то момент в роту прислали редкой тупости человека по фамилии Барам. Он стал расапом, то есть старшиной, как и Пини-тарнеголь. Это и не удивительно, они были одного призыва, да и капитан когда-то в их роте был их лейтенантом. В общем, как в хорошей израильской семье, все по протекции, все друг друга знают и продвигают. На голове у Барама торчал клок светлых волос, а здоровая белокожая морда была ныне кирпичного цвета. Перед молодыми солдатами он ходил вечно хмурый, недовольный и все время кричал: «Эй уй ой!»
Эти крики означали, что солдат служащий под началом Барама, выполняет приказы не правильно и ему надлежит прерваться и слушать, объяснения Барама – как и что делать. Так вот, Барам был новым старшиной, еще не показавшим своей крутизны, а Лоянский и Манки, усевшись за стол, не замолчали перед приходом капитана со своей свитой. Палатка-столовая имела выгоревший вид – краска на ней давно была цвета песка Синайской пустыни, края палатки все время были подняты, чтоб ветер гулял по ней, иначе бы люди задохнулись. Все солдаты замолчали, а Манки и Лоянский о чем-то спорили. Видя такой непорядок и воспользовавшись возможностью показать зеленым новобранцам свой крутой нрав, Барам заорал в направлении Лоянского и Манки: «Эй, встать!»
Лоянский и Манки нехотя поднялись, все присутствующие в столовой вперили в них глаза, винтовки, лежащие на полу, гулко стукнулись о ботинки солдат, а Барам наслаждался триумфом, – он приковал к себе внимание молодняка.
– Как тебя звать? – обратился Барам к Лоянскому.
– Илья.
— Илия, – сказал вслух Барам, именно так они это имя воспринимают на иврите.
– А тебя? – обратился он к Манки.
– Марк, – очень тихо и как будто себе под нос пробурчал Марк.
– Как? – заорал Барам, подставив ухо к Манки и показывая, что не слышит. – Тебя зовут Макс?
– Марк, – промычал Манки.
– Как? – заорал Барам. – Манкс?
– Марк, – опять очень тихо сказал Манки.
– Как-как? Манкс или Манк я не слышу! – допытывался Барам. – Может, ты Маркс?
– Марк, – гундел Манки.
– Кто? Манкс? Мэнк? Мак? Или Макс? – вслух перебирал Барам имена, которые ему казались похожими на то, что он слышит. Барам сам не понял, над кем солдаты смеются – над ним или нет. В конце концов в палатку вошел мп со своей свитой, не понял – может, это ржут над ним? – но Барам, смекнувший, что надо быстро дать команду «смирно», ее дал. Мп блеснув очками, прочесал взглядом роту и скомандовал: «Приятного аппетита!» С тех пор Манки и получил свое прозвище за глаза – Манки.
Манки рано понял, что если солдат в израильской армии чего-то не хочет, заставить его не смогут, и решил особенно не перетруждаться.
Командиром отделения Манки был Мухолов Аши. Почему мухолов? Потому что у Аши были большие толстые губы на тонком лице. И на эти губы всегда садились мухи, особенно когда Аши спал. Так вот, когда Аши командовал брать носилки, Манки, скромно опустив глаза в песок, отвечал: «Но яхонь». Аши командует Манки: «Подтянись еще раз!», а Манки ему — «Но яхонь». Аши кричит на Манки, командует: «беги, Манки, беги быстрее!». Манки же не спеша передвигает ногами и говорит: «Но яхонь мефакед Аши но яхонь».
– Манки, – взбешен Аши, – тебя спросят, который час, а ты что им ответишь? Но яхонь?!
Было поразительно то, что Манки не хотел исправлять свой иврит. Сколько раз мы ему говорили: «Манки, неправильно говорить «но яхонь», говорят «ло яхоль» (не могу – прим. ред.), и не говорят «кюнта», а правильно «кумта» (берет – прим. ред.), и носилки будут не «анунка», а «алунка». Но Манки исправляться не хотел и упрямо твердил:
— Меня так в ульпане учили. И если меня так научили, значит так и надо говорить правильно.
Скоро к одиноко сидящим посреди площадки роты подошли Самими, Кокус, Гиль, итальяшка, сверкающий на солнце своими стекляшками, притащился Замш с тяжелой сумкой и Стас, он же Сасон, и он же Ибрагим. Их было мало, вообще-то в роты к старослужащим приходит людей побольше, а их было мало, и поэтому они чувствовали, что каждый из них будет работать за семерых. Капитан в тот вечер с ними так и не поговорил, зато их позвал к себе в палатку расап, он же по-русски старшина, – Фогель. Фогель поглаживал свой отросший перед дембелем живот, и также отросшие черные волосы.
– Слушайте меня внимательно, – говорил Фогель, – вы пришли в роту старослужащих, люди тут скоро демобилизуются, так что относитесь к ним с уважением. Работы для вас будет много, но если вы все вместе будете ее делать как следует и не сачковать, то справитесь быстро и в тягость она вам не будет. Никто не имеет права заставлять вас чистить, чьи бы то ни было ботинки или делать тосты. Еще есть у нас такое правило: когда вы, призывники, садитесь за нес махзор (холодный кофе со льдом и молоком — прим. ред.), то я не имею права вас дергать для работы. Но целый день мне тут "несы" (кофе – прим. ред.) не распивать, подойдите ко мне и скажите: «Фогель, хотим сделать нес». Я вам дам перерыв, и меня чашкой угостите с кусочком пирога. Всем все ясно?
Призыв молодых молчал.
Лоянский и Манки пошли искать место на ночлег. Они попали во вторую махлаку, а там место было в палатке, почти под открытым небом. Ребята кое-как нашли раскладушки, а вот матрасов не было. Деды спали на двойных-тройных матрасах. Лоянский хотел было подойти к ним попросить для себя и Манки матрас. Но один из старших молодых, призванных на четыре месяца раньше Лоянского, остановил Илью.
– Туда в конец палатки не ходи. Они не любят, когда молодые входят к ним. Они в тебя еще винтовкой или ящиком кинут. Ты молодой, и наше место спать — вот здесь у входа в палатку.
Раскладушки в этой большой палатке стояли близко одна к другой. Так что можно было ложиться на них, как на общую постель. И чем ближе была дата демобилизации солдат, тем больше пространства было у них между кроватями. Лоянский и Манки заснули на улице под звездами, с одним матрасом на двоих – в этой иерархии они были в самом низу.
https://www.isrageo.com/2014/09/03/panthere-tavor/
