Илана Липкина: «Этот памятник – очень про Мотю»
Мириам ГУРОВА
Мордехай Липкин с женой Иланой и сыном Давидом
В центре Иерусалима недавно установили необычный памятник — не политику, не военачальнику, а художнику-репатрианту. Как сказал другой художник, горько усмехнувшись: «Вот мы уже здесь обживаемся». Мордехай (Матвей) ЛИПКИН был одним из нас — из Большой алии. Приехал из Москвы в 1988 году. Талантливый художник и педагог, он был застрелен в 1993 году арабскими террористами. Застрелен ровно в том месте, где незадолго до того писал на пленэре Иудейские горы. Этот пейзаж был воплощен Липкиным в красных тонах. Предчувствие?
В тот летний вечер художник возвращался домой после рабочего дня. Отвез в поселение Алон Швут своего тестя, который сидел с детьми, пока Мордехай работал, потому что жена Илана — консультант в программе «Наале» — находилась в короткой командировке на Украине. На дороге Липкина ждали в засаде вооруженные террористы. Ему было всего 38 лет. В его доме крепко спали четверо сыновей, старший из них 8-летний, а младшему был только год.
19 лет прошло со дня убийства. О М. Липкине за эти годы написаны статьи, исследования и выпущен его альбом-монография. Ему посвящают строки поэты. Он не только слился с Землей Израиля, но и стал уже легендарной личностью. Но для друзей и родных он по-прежнему — Мотя. Как я уже писала ранее: друзья становятся памятниками и улицами… Странное чувство — гордости, с примесью горечи. Памятник (скульптор Юлия Сегаль) торжественно открыли на небольшой уютной площади возле Итальянской синагоги и Культурного центра «Гармония», что по улице Гиллель. (Репортаж об открытии смотрите здесь).
Вообще-то первый памятник М.Липкину существует уже 19 лет, это – каменный монумент у дороги, при виде которого поселенцы вот уже много лет замедляют ход машины (у каждого из нас — свой ритуал памяти: кто протяжно жмет на гудок, а кто, наоборот, выключает радио и в молчании проезжает место, где убили Мотю). А у меня перед глазами всплывают как будто кадры из неснятого фильма.
…Сияющий синеокой улыбкой Мотя стоит возле детской площадки в Алон-Швут, приобняв одной рукой жену Илану, а на его плече восседает средний сын Яша. Илана покачивает коляску с младшим Лёмой (уменьшительное от Авшалом), поглядывая на качели, где взлетает их старшенький – Давид: «Пап, смотри, как я высоко!». А мягкие складки джинсового сарафана Иланы не скрывают, что в семействе ожидается вскорости четвертое дитя. Это будет Бецалель, Цалик. Илана говорит нам, тогда еще бездетным: «У Моти — вообще грандиозные планы. Он собирается породить 12 сыновей, по числу колен Израилевых».
Еще эпизод в Иерусалиме: на припеке в Старом городе, где вечные кремовые камни стен отражают солнечный свет, Мотя ведет экскурсию, рассказывает нам про Первый и Второй Храм, а рядом с ним – незнакомая рыжая девушка, все время держит его за руку, не отставая ни на шаг. И опять-таки счастливые брызги света из глаз — и Мотя, в ответ на незаданный вопрос, восклицает: «Это же Галя — моя сестра! Только что приехала, насовсем!»
Еще картинка: сосредоточенный Мордехай за мольбертом, я вижу его в проеме полуприкрытой двери, когда мы с Иланой (Леночкой) на цыпочках проходим в кухню. И Мотя тут же появляется, вытирая мастеровые руки заляпанной радужной тряпицей: «А мне чаю дадут?». Я тогда загостилась в Текоа, и в ожидании позднего автобуса неспешно текла наша беседа в непривычной для этого дома тишине: дети наконец-то угомонились и заснули. Мотя говорит: «Наш народ упал!» — и опять его глаза освещают счастьем маленькую кухоньку, где на стенах полно его картин, потому что картины в Мотином доме живут просто везде.
Липкины казались нам тогда старожилами. Они ведь приехали аж в 1988 году – как только стали выпускать. Тогда многие использовали Израиль как предлог, а в Вене меняли маршрут на США. Из всего самолета Липкины были единственной семьей, не свернувшей с маршрута и прибывшей в Эрец Исраэль. К тому времени, когда мы появились в Алон Швуте, Липкины переехали в поселение Текоа. Но нашими ближайшими соседями оставались родители Иланы, сама она работала в Алон-Швутской школе, а Мотя преподавал в здешней йешиве на курсах для репатриантов-академаим, организованных Борухом (Борисом) Берманом. Часто Липкины оставались в Алон Швуте по субботам, и тогда короткая дорога из синагоги домой занимала у наших мужей непредсказуемое время. Художник Мотя Липкин, композитор Аркаша Гуров, математик Зеев Гейзель, педагоги Боря Берман и Юлик Эдельштейн, тогда еще не министр, — прогуливаясь по тенистым аллеям поселения, вели бесконечные беседы, провожая до дому сначала одного, потому другого…
Один раз Аркаша спросил Мотю: «Почему вы уехали из Алон-Швута?» Текоа тогда было молодым поселением, менее благоустроенным, с меньшим количеством народу, там можно было дешевле построить дом. Но Мотя объяснил это неожиданно: «Нам здесь стало как-то слишком буржуазно. Хочется нетронутых диких пейзажей вокруг. Там такая невероятная энергетика! Мощная пустыня».
Мы встретились с Иланой Липкиной возле нового памятника:
— Столько лет и ты, и Софа (мама Моти), и ваши близкие друзья – столько лет вынашивали вы идею увековечить память о нем в Иерусалиме. Как тебе работа Юлии Сегаль?
— Этот памятник – очень про Мотю, — говорит Илана. — И то, что он такой не пафосный, не грандиозное что-то, а очень понятное, светлое и совершенно не нарушает еврейской традиции… Это правильно. Мотя был верующим иудеем, и это было очень важным для него. И это знал его друг – художник Моше Гимейн, без помощи Моше этот проект не состоялся бы…
Из дневников М. Липкина:
«Большинство из нас не представляет, какое значение имела религия для развития искусства и культуры любого народа. Теперь мы можем лишь наблюдать, насколько обеднило себя искусство, утратив почти всякую связь с религией» (1980).
«…А поскольку мы верим, что есть Высшая сила, т.е. связь между всем и всем, то, вероятно, назначение художника в выявлении этих всеобъемлющих связей… Функция искусства не столько в передаче информации, сколько в том, чтобы показать величие Творца… что во всем есть порядок, мера и закон. Хотя подчас мир кажется нам сплошным хаосом. Человек, подобно Творцу, может упорядочить этот мир, выявить скрытые связи… и способствовать установлению душевного равновесия и уверенности…»(1992).
— Расскажи, как вы с Мотей познакомились?
— «На горке» – так мы называли молодежные сходки возле синагоги на тогдашней улице Архипова. Я туда приходила с подругами. А Мотя там уже был завсегдатаем. Вот он меня и заметил, и подошел – стрельнуть сигаретку. Мне было 18 лет. Я просто утонула в его глазах моментально, мы стали встречаться сначала в этой компании, у него же была мастерская, там любили собираться. Потом Мотя начал писать мой портрет… Портрет закончился тем, что мы поженились.
— Типичная история из жизни богемы: художник и его модель…
— Ну да, с одним только отличием — Мотя в ту пору уже вовсю интересовался еврейской историей, традицией и культурой. Еще с начала 80-х годов он писал на библейские сюжеты, на полотнах появлялись не только лица еврейских царей и пророков, но и ивритские буквы, складываясь в совершенно непонятные для меня слова. А Мотя уже их мог читать. Пробовал изучать Тору…
— Быть женой художника в СССР – это считалось престижно? Как вы решились вот так все бросить и начать с нуля в новой стране?
— Нет, наша жизнь в Москве вовсе не была престижной. Наоборот, было нелегко. Первый сын родился семимесячным, денег не было совсем. Мотя же не был знаменитым художником, не писал никакого Ильича, не обслуживал комсомол или компартию. Он искал свою манеру письма, и находил ее совершенно не в русле махрового реализма. И с точки зрения советских закупочных комиссий было «непроходимо» не только ЧТО он писал – но и то, КАК он это делал! В те годы ему светили лишь неформальные выставки, это был чистой воды андеграунд. Например, мы продавали картины в Измайлово, часто туда выезжали – с друзьями, еврейскими музыкантами, с детишками – Давид был в коляске целый день с нами… Именно в Измайлове Мотя еще в 1985 году рискнул выставлять работы с еврейской тематикой. Заметь, тогда еще кое-кого из наших арестовывали за преподавание иврита – и давали срока. В Измайлове у Моти быстро появились поклонники. Один дядечка приезжал регулярно и покупал одну-две картины, практически не торгуясь. А потом этот дядька эмигрировал в Штаты и продал там Мотины картины – я даже не знаю, в каких коллекциях они осели.
Из дневников М. Липкина:
«Еврейское искусство не может быть таким же национальным по форме, каким является национальное искусство любого народа, поскольку евреи прежде всего не этническая общность, а духовная. Так же избранность еврейского народа предполагает универсальность (глобальность), т.е. сравнительно доступную форму восприятия другими…»(1992).
— Мечтал ли Мотя о признании за рубежом? Тогда ведь многие художники изо всех сил налаживали контакты с иностранцами, да?
— Конечно, он мечтал, но его мечты были четко направлены в сторону Израиля. И едва мы дождались разрешения на выезд – как быстро собрались и уехали. Но еще задолго до отъезда, в Измайлове, у нас состоялась одна странная встреча с представителями израильского истеблишмента.
— С кем именно?
— Помнишь, была такая дама в израильском правительстве – Ора Намир. Вот она прибыла в Москву с визитом, я не помню, какую должность она тогда занимала, в каком министерстве. Но во главе делегации израильтян она попала на вернисаж в Измайлово. Увидела картины Моти с надписями на иврите. Мотя отвечал на ее вопросы: Да, мол, пишу на еврейские темы, изучаю ТАНАХ, собираемся репатриироваться. И тут Ора Намир сказала, что «подобная тематика в современном Израиле уже не очень-то кому-то и нужна»!
— Прямо так и сказала? Охотно верю, эта дама и в дальнейшем отличалась неудачными формулировками, когда дело касалось репатриантов из СССР. Благодаря языку Оры Намир партия «Авода» потеряла большой кусок электората «с русской улицы». Но тогда – как Мотя отреагировал на это заявление?
— Мы остались стоять с открытыми ртами. Понимаешь, мы там в Измайлове чувствовали себя такими уже как бы израильтянами, пропагандировали еврейское искусство, видели себя полпредами новой израильской культуры! Люди покупали Мотины картины, даже иной раз не понимая, что именно на них изображено, но только потому, что чувствовали: это было однозначно – еврейское! И вот нам говорят, что там, куда мы так стремимся, в Земле Обетованной, мы будем никому не нужны с нашим Искусством. Это был удар поддых, и мы были в шоке, честно.
— И, тем не менее, Мотя не испугался, не расхотел уезжать?
— В конце концов, он просто не поверил Оре Намир. И да, Моте пришлось столкнуться в Израиле с такой — или с похожей — точкой зрения. И да – ему, да и другим еврейским художникам был очень нелегко завоевать внимание истеблишмента. И не раз в отчаянии опускались руки. Но, слава Б-гу, в Израиле нам повстречались и совсем иные люди, для которых важна и интересна живописная иудаика, – в том числе на стыке современной формы с древностью и «примитивом», в чем мой муж чувствовал себя лучше всего. Мотя нашел тех, кто поверил в него, и неоднократно выставлялся в Израиле — и персонально, и вместе с другими художниками. И в частных галереях, и в рамках каких-то субсидированных министерством абсорбции проектов.
— Его работы здесь покупали?
— С этим было сложнее. Мотя и продажи – это как-то не шло вместе. Хорошему человеку он мог просто подарить – и рисунок, и даже большую картину. Он любил, чтобы его работы попадали в хорошие руки, а у таких людей часто не было средств хоть что-нибудь купить… В какой-то трудный момент я поняла, что надо брать дела в свои руки. И мы заключили договор с Мотей: он оставался вечером с детьми, а я отправлялась продавать его картины.
— Ходила по галереям?
— Поначалу да, пробовала. Но галерейщики брали неохотно — одну-две вещи. По их мнению, Мотя был слишком авангарден и непонятен для среднего покупателя-туриста, скажем. И тогда я стала сама продавать Мотины картины на знаменитой Иерусалимской улице Бен-Йегуда. Это было похоже на Арбат, ну и на Измайлово в каком-то смысле. Я приспособила такую штуку металлическую, складную сушку для белья — развешивала на ней на прищепках картины: акварели, графику, даже и масло. И знаешь, у меня покупали. Бывали очень хорошие дни – когда я привозила домой несколько сотен шекелей, а бывало – два рисуночка продам, 50 шекелей только. И я там возле картин знакомилась с интересными и полезными людьми. Одни из них жили неподалеку и просто помогали мне – например, эту складную пресловутую сушилку они забирали к себе домой, чтобы я не таскала ее на автобусе из поселения в город – и обратно. А другие новые знакомцы с Бен-Йегуды впоследствии помогли Моте устроить выставку. Кто-то был туристом и увез его работы в Америку, в Европу, а потом нам оттуда писали их друзья, и уже Мотя привозил им заказанные картины…
Из письма М. Липкина родителям в Москву:
«Должен сказать вам, что чем дольше живу здесь, тем больше сожалею, что не удалось приехать сюда много лет назад – столько лет прошло в чужой стране, где я никогда себя не чувствовал как дома. А здесь всего ничего, а ощущение такое, что прожил здесь всю жизнь…» (1989).
— Насколько я поняла, он не унывал и не роптал на трудности?
— Что ты, он был большой оптимист. Вообще наша жизнь в Израиле была наполнена необыкновенным счастьем, мы были в какой-то эйфории! И все у нас получалось – и дети, и его картины, и моя карьера тоже, и вокруг было множество чудесных друзей. Мотя пытался заработать на жизнь по-разному – даже пошел учиться на страхового агента, потому что тогда там давали стипендию 1200 шекелей. Правда, работать агентом он не смог, конечно. Но зато с удовольствием преподавал – и не только живопись в университете, но ездил по стране и читал лекции по еврейской религиозной традиции. Это ему нравилось – просвещать вновь прибывших. А еще он с удовольствием водил экскурсии. И он ведь готовил еще одну большую выставку, писал по ночам. И была постоянная работа в Еврейской энциклопедии. Мы любили друг друга, и верили, что еще немножечко – и все станет еще более замечательно. Мотя был в самом прекрасном творческом возрасте. Так же, как и твой Аркаша – они оба приехали сюда жить и творить…
…Илана улыбается. Улыбается, даже когда говорит о том страшном дне. Мы с ней – сестры по горю, и я слишком хорошо понимаю, ЧТО она пережила в тот день, когда Мотю убили. Мне никогда не забыть, как ее привезли домой. Не забыть ее застывшего лица, как будто оно было гипсовой маской.
Все эти годы Илана растит своих мальчишек, окруженная картинами Моти. Его пейзажи и портреты, эскизы и полотна по-прежнему живут в ее доме. И сегодня, несмотря ни на что, Илана светло улыбается. Мне кажется, я разгадала секрет этой улыбки: это сияние незабываемых Мотиных глаз до сих пор озаряет ее лицо.
