* * *
Ночью многим бойцам не спалось. Предстоящая битва, при всей ожидаемой победоносности, могла стать для каждого в отдельности последней. Грамотные писали полные тоскливого оптимизма письма домой; неграмотные маялись от тоски и безысходности. Полдневный энтузиазм, вызванный выступлением товарища Троцкого, у большинства развеялся. В головах роились одинаковые мысли: "А ради чего мы будем рисковать жизнью?"
Но альтернативы не было. Почетная смерть на поле боя или позорный расстрел — вот и весь выбор, перед которым поставили солдат командиры и комиссары. Казненные по личному приказу Троцкого несколько дней назад перед строем пятеро дезертиров были лучшим доказательством того, что наркомвоен шутить не намерен. То есть, шансов избежать расстрела нет. А в бою — это как судьба распорядится. К тому же, говорят, что в случае успеха в этой операции беляки сдадут оружие и гражданская война закончится. Значит, после боя можно будет отправиться домой, к заждавшимся семьям…
Почти до полуночи не спал и Гусев. Но его душу сомнения не раздирали. Просто, будучи человеком обстоятельным и предусмотрительным, Василий чистил винтовку, затачивал штык и подаренный комиссаром Плотицыным кортик. Закончив приготовления, боец лег на теплую землю, подложив под голову видавшую виды шинель, и, под шум голосов сидевших у ближайшего костра красноармейцев, крепко заснул.
Наум Гусинский тоже до полуночи не спал — все ворочался на жесткой лазаретной лежанке. Настроение было — хуже некуда. Рана саднила; стоило задеть руку, как все тело продирала жуткая боль. Вспоминались работа в типографии, запах краски, многочисленные книги, оставшиеся в одном из украинских местечек родители, последнюю весточку от которых Наум получил еще в первые дни мировой войны. Сколько ни писал он им после этого — ни слова в ответ. Так и не узнали они, наверное, что их старший сын успел жениться на гойке и год спустя овдоветь, потеряв вместе с женой и мертворожденного ребенка. А потом, подхваченный вихрем революции, он уже и не помышлял о женитьбе.
Считался 32-летний Гусинский в отряде стариком. Ничего удивительного в этом не было: большинству из бойцов к августу 1918-го не исполнилось и двадцати лет. 30 сентября двадцатилетие собирался отметить Гусев. Узнав о предстоящем наступлении на Казань, он сказал своему раненному приятелю:
— Вот у тебя дома и отметим, Наумка.
— Если он есть еще, дом-то мой, — печально ответил Гусинский, вспомнив тесную, но такую уютную комнатку на втором этаже типографии, где жили рабочие-холостяки и куда он переселился после смерти жены.
"Скорее бы эта бойня закончилась, — думал Наум. — Уеду к черту из Казани, найду родителей, снова женюсь, только на этот раз на еврейке. Лишь бы уцелеть, лишь бы дождаться конца этого кошмара…"
ГУСЕВ никак не мог понять, что происходит. Проснувшись от диких криков, выстрелов и суеты, он смотрел на размахивающих обнаженными шашками всадников, на орудующую штыками пехоту и убеждал себя, что это происходит во сне. Но сон сном, а попытавшемуся вонзить штык во вскочившего Василия беляку не поздоровилось: направленный сильной крестьянской рукой удар пришелся в живот самого белогвардейца.
— Отступаем, отступаем! — раздался чей-то истерический вопль, тут же подхваченный сотнями голосов. — Бросай все, спасайся!
— А куда отступать-то? — неведомо кого спросил Гусев, отбиваясь от атакующих пехотинцев.
Вонзив кортик в чью-то податливую плоть и встретившись с обезумевшими от ужаса и боли светлыми глазами белогвардейца, Василий оглянулся. В неверном свете луны перед ним предстала картина вселенского бегства. Товарищи, еще вчера собиравшиеся лихо расправиться с белым воинством, дрогнули перед натиском небольшого отряда во главе с генерал-лейтенантом Каппелем, прорвавшегося в самый тыл Пятой армии. Они не отступали, заставляя противника сражаться за каждую пядь земли; они бежали, побросав оружие и давя тяжелыми сапогами раненых и не удержавшихся на ногах красноармейцев.
Кто-то бежал в сторону бескрайних полей; кто-то надеялся найти спасение за бронированными стенами наркомовского поезда. Бегущие к железнодорожной станции были остановлены пулеметами с бронепоезда и заметались, не зная, куда деваться теперь. Под натиском переходящих в контрнаступление отборных отрядов, дислоцировавшихся в непосредственной близости от бронепоезда, они, в большинстве своем безоружные и полностью деморализованные, бросались на белогвардейские штыки, погибали под ударами шашек и под копытами разгоряченных коней.
Гусинский, как и все лазаретчики, способные стоять на ногах, получил приказ бежать к железнодорожной насыпи. Кто-то сунул в его левую руку маузер, кто-то приказал:
— Стреляй же, жидовская морда, стреляй!
Что ж, отчего не стрельнуть, подумал Наум, может, в кого и попаду. Но, едва углядев, что некому подавать боеприпасы, сунул маузер в карман и занялся делом куда более понятным ему, человеку со свисающей плетью правой рукой, даже в лучшие времена не умевшему как следует направить оружие в сторону врага.
Казалось, что бой продолжается вечность. Парни, знакомые и незнакомые, падали рядом, чужая горячая кровь брызгала на Гусинского, пули свистели над его головой. Отряд каппелевцев казался неисчислимым: белогвардейцы продолжали наступать, постепенно сокращая расстояние между позициями. На всякий случай подогнанный непосредственно к вагону наркома бронированный автомобиль стоял с заведенным мотором. Водитель терпеливо ждал, когда Троцкий и Вацетис покинут штабной вагон и по ухабистой дороге попытаются добраться до Нижнего Новгорода, все еще удерживаемого частями Красной Армии.
"Армия под Свияжском состояла из отрядов, отступивших из-под Симбирска и Казани или прибывших на помощь с разных сторон. Каждый отряд жил своей жизнью. Общей была только склонность к отступлению. Слишком велик был перевес организации и опыта у противника. Отдельные белые роты, состоявшие сплошь из офицеров, совершали чудеса. Сама почва была заражена паникой. Свежие красные отряды, приезжавшие в бодром настроении, немедленно же захватывались инерцией отступления…"
(Из воспоминаний Л. Д. Троцкого)
Читать далее: номера страниц внизу
