В ИЕРУСАЛИМЕ
Когда Гидону исполнилось два года, мы переехали в Иерусалим. Мы жили с Зиной и Иосифом Эткиным в большом доме с огромным балконом. Дом был красивый и снаружи, и изнутри. У детей была мраморная ванная. Я преподавала в учебном заведении им. Натана Штрауса для неполных семей и проблемных детей. До этого времени в бригаде были дети только старше 3-х лет, поэтому ещё не было яслей. В Иерусалиме жила женщина – немка, наверное, санитарка. Она помогла мне создать ясли. Я получила от неё инструменты и инвентарь, она ко мне очень хорошо относилась. Дети оставались у нас с утра до вечера. Я устроила на работу Малку. Рося тогда уже вернулась в Россию с группой "Войа Нова" ("Новая жизнь").
Гидон всегда требовал конфету. Лука брал с собой конфету, выходил с ним посмотреть на цветы и говорил: "Вот растёт одна большая конфета". Гидон искал тогда внизу, не растёт ли ещё одна.
ИЕРУСАЛИМ, 9 ЯНВАРЯ 1930 Г.
"Родная Дорочка.
Новостей отрадных нету, но и не плохо. От 15 декабря до 15 января трудненько приходится ибо закрыли детский дом, где Рива работала, а я лишь работал 3 дня в неделю. Но 15 января детский дом вновь откроется, и я начинаю работать полный месяц. Буду работать до конца марта. Тогда кончается сезон установки оросительной инсталляции в апельсиновых плантациях. Мне все-таки хочется подучиться, необходимо получить основательную теоретическую подготовку. Но не вижу перспектив достать денежных средств. На Детский дом много рассчитывать нельзя. Его бюджет не крепок… Лука".
Однажды Лука пришёл в сопровождении полицейских. Произвели обыск, но ничего не нашли, т.к. он ничего не держал дома. Естественно, весь дом перевернули. Перед первым мая снова пришла полиция и снова произвели ночной обыск, искали коммунистический материал. Лука в этот момент писал статью про положение в Палестине. Он дал мне написанное, и я спрятала это в бюстгальтере. Гидон, скорее всего видел, и всё время спрашивал: "Что ты там спрятала?". А Видик уже понимал, что нужно молчать. Он испугался, ведь это уже был второй обыск.
Луку арестовали (за коммунистическую деятельность против британцев. — Р.Б.), а я это скрывала от всех. Ведь все были сионистами и меня бы уволили с работы. Я изображала из себя счастливую женщину, чтобы никто ничего не заметил. Навещала Луку в тюрьме вместе с детьми. Гидон говорил: "Когда я вырасту, то куплю себе большие ботинки и сломаю все двери, чтобы не было тюрем".
Видик, наверное, понимал, что этого нельзя сделать ботинками. Я не помню сколько времени Лука просидел в тюрьме, но когда его освободили, то ему нельзя было выходить из дома после шести вечера. Он не мог работать и проводил много времени дома. Было трудно. Через какое-то время мы переехали на другую квартиру.
ТЕЛЬ-АВИВ. 25 АВГУСТА 1930 Г.
"Здравствуй Цви.
Наконец-то я вышел на волю. Сара рассказала мне, что тебе передали подробности из газет. Там всё искажено. Не важно.
Главное, что я смирился с приговором, быть под надзором полиции, что означает, что в течение двенадцати месяцев я должен являться туда три раз в день. Кроме того, мне запрещено выходить за порог своего дома после заката и до восхода.
Эта ситуация делает невозможным продолжение работ по организации поливки на плантациях цитрусовых или другой работы в Тель-Авиве. Нет никакой возможности. Я подал просьбу о переводе меня в Иерусалим. Ответ пока не получен. В Иерусалиме у меня есть кое-какие договорённости, чтобы устроиться хоть куда-то.
Если бы я предстал перед судом с судьями, я был бы полностью оправдан, так как против меня не было никаких юридических доказательств. Поэтому меня судили административным судом, где было достаточно свидетельства двух глухих охранников, и судья уже осуждает обвиняемого. Подлая пресса не опубликовала содержание их свидетельств, потому что тогда народ бы понял в каких глупостях меня обвинили, вроде привоза бедуинов или подстрекательства бедуинов в районе Тверии против евреев и правительства.
Сейчас я нахожусь у тёти. Ей, бедной, приходится терпеть. Но у меня нет выбора — просто нет другого варианта существования. Суд и гаранты поглотили немало денег, и мы утопаем в долгах. Хорошо ещё, что Рива работает.
Я не знаю, в каком вы сейчас положении, но я телеграфировал Доре, чтобы она раздобыла мне 30 израильских лир. Пусть сделает займ в каком-нибудь финансовом учреждении. Эти деньги смогут вернуться. По окончании года освободятся денежные гарантии.
Особенно страдает от этого тётя, так как она вложила в гарантии значительную сумму денег, и это влияет на её бюджет.
Особенно жалко журналистский материал, который у меня забрала полиция. Обширный материал, который мог послужить основой для нескольких статей. Я не знаю примет ли “Цукунфт” мои статьи, нужно будет поискать другой журнал.
Мой арест произвёл сенсацию во всех кругах. Будет трудно найти работу. Поэтому я обдумываю перебраться через год на какое-то время в Европу. В любом случае, моё положение сейчас туманно.
Я послал Доре фотографию детей. Дети действительно очень милые.
Тебе я тоже сделаю фотографию, у нас их забрали, и когда станет полегче нужно будет заказать ещё полдюжины. Прилагаю фотографию для пересылки в Астрахань. Я бы сделал это сам, но у меня нет адреса.
Будь здоров. Я рад, что ты хорошо продвигаешься в учёбе. Жду твоего письма и твоих вопросов.
Твой Лука".
ИЕРУСАЛИМ 20 НОЯБРЯ 1930 Г.
"Родная Дорочка, как ни скверно мне теперь и экономически, и общественно (быть под надзором полиции, три раза в день являться в полицию, а с заходом солнца сидеть дома до восхода) все-таки не унываю. Свет для меня еще клином не сошелся. В конце концов получил разрешение поселиться в Иерусалиме. Работу пока еще не достал. Рива еще пока работает в Детском доме. Начал собирать материал для статьи. Полиция забрала весь собранный мною материал. Думаю написать обстоятельную статью. Начал уже было писать, но скарлатина детей помешала. Теперь они выздоровели — буду продолжать… Лука"
ОТЪЕЗД В РОССИЮ
Из воспоминаний Дана, 1990 год, Израиль.
"Я помню день, когда сопровождал маму в Хайфский порт. Мы выехали из Иерусалима. В тот день Лука надел странную шляпу австралийского типа, и я обратил внимание, что он всем пожал руки, а с некоторыми целовался. Помню и маму с двумя детьми. Всю дорогу мы обсуждали, подниматься ли на борт корабля. Мой отец, Моше Элиович, приехал за мной, заставил меня поцеловаться со всеми. Мама вытащила деньги из кошелька и сказала ему: “купи мальчику подарок”. И все.
* * *
Дети переболели в лёгкой форме скарлатиной. После этого началась подготовка к переезду в Россию. Мне нужно было забрать из Кфар-Гилади все документы. Всё было на мне, потому что Лука уже не мог отлучаться из дома. Я передвигалась на телегах. Мне нужно было получить брачный договор, чтобы доказать, что мы женаты. Без этого нельзя было купить билеты. Это взяло около двух-трех месяцев. В Триесте поднялись на итальянский корабль. Там стоял военный в чёрной форме и красной рубашке. Гидон спросил: “кто это?”. Ему ответили — фашист. Маленький Гидон показал ему язык.
ВЕНА, 16 МАЯ 1931 Г.
Дорогие Дора и Цви. Как видите мы уже в Вене. Через пару дней я еду в Москву. Рива с детьми пока остаются здесь. Они находятся у матери Ривы. Вероятно, мои последние письма к вам вы получили. С трудом, после долгих переговоров с начальником тайной полиции я получил разрешение оставить Страну… Лука”.
Я не помню, как мы добирались из Триеста в Вену. В Вене была мама, моя сестра Циля, брат Лейзер, две тёти. Все жили в доме дяди Залмана. У него была фабрика по производству станков. Такая же фабрика была в Будапеште и в Вильно. В Вильно фабрика существовала с 1903 года.
Цилиному сыну Виктору было тогда восемь лет. Мы все вместе гуляли по Вене, дети хорошо играли друг с другом. Гидон просил у прохожих Цен – Грушен (Zehn Gruschen – десять грошей), чтобы купить мороженое. Он был очень милый егоза. Однажды забрался на окно на втором этаже в квартире брата Залмана. Тот жестом показал мне не кричать, схватил тихо Гидона сзади и так его спас. Однажды Видик исчез. Мама мне сказала не волноваться, решив, что он, наверное, у Цили. Выяснилось, что он ушёл сам по себе. Я его спросила: "Как ты нашёл дорогу?", а мне в ответ: "Ведь мы уже там как-то были". До сегодняшнего дня он прекрасно везде ориентируется.
В Вене мы пробыли около трёх месяцев. Семья купила нам тёплые вещи, с которыми мы поехали в Россию. Они всегда дарили нам много подарков. Когда родился Гидон, мама послала детям разные вещи, а мне бархатное платье в синюю полоску и белым воротником из хорошей ткани. Я его носила и в Тель-Авиве, и в России. Я помню, как попрощалась с мамой, я помнила это много лет. Она бежала за поездом… Это было за год до прихода Гитлера. В 1937-м ее не стало. Все остальные, за хорошую плату, могли ещё уехать. Мой брат и кузен бежали в Америку. Циля уехала в Лондон.
(Рива каким-то образом сохранила возможность переписки с Цилей. Благодаря этому она могла обмениваться письмами с Даном. Сын Дана рассказывал мне, что раз в месяц его и братьев ставили на балконе “фотографироваться для бабушки”. Письма и фотографии отсылались в Англию Циле, а оттуда переправлялись в Россию. — Р.Б.).
В РОССИИ
Летом 1933 года я проводила отпуск в городе. Из близких товарищей осталась дома только Рива, жена Лукачера. Мы проводили много времени вместе. Ее сыновья уехали в лагерь на все лето, а муж находился в доме отдыха, и она, взрослая женщина старше меня на 14 лет, рассказала мне историю своей любви и обнажила передо мной свою сердечную боль:
“Что я сделала, как я могла оставить сына из-за любви?” (Из воспоминаний Леи Трахтман-Палхан).
В Москве нас встретил Меир — сын Селы, муж Нехамы Куперман. Нехама приехала обратно в Россию только в 1931 году. Мы жили в университетском общежитии. Часть здания была отведена для иностранцев. В университете учились люди из 84 стран, в том числе и из азиатских республик России.
Тогда приехали основатели коммуны "Войа Нова", левые из Израиля. Часть из них покинула "Вио Нова". Среди них Нехама Блауштейн с мужем, Рохка и Анька Ежевские, два очень симпатичных брата, чьи имена я забыла. Вначале мы очень много встречались, я не могла без них жить. Отличники в работе и учебе. Пели песни про коммунизм, были большими патриотами и восторгались Россией, и все исчезли. Всех сослали в Сибирь.
Я начала работать в садике при университете, где Лука изучал и преподавал полит. экономику. Лука знал английский, иврит, французский, турецкий, арабский, немецкий. Французский он выучил в гимназии, английский выучил сам в Израиле. В России у него был частный педагог. В 33-ем или 34-м Лука закончил учиться и преподавать. Он думал, что его пошлют на работу на Ближний Восток. Это было ожидаемо, так как об этом говорилось ещё до поездки в Россию. Мы планировали, что он вернётся на Восток, а через какое-то время, когда про него забудут, и в Израиль.
В Крыму был дом отдыха для студентов из университета, в котором Лука учился. Это было на берегу моря, недалеко от Феодосии. Место называлось Отузы (сегодня Щебетовка). Там было большое, аккуратное и красивое хозяйство, фруктовые деревья. Выращивали свиней, из которых там же делали колбасу. Всё это посылалось на кухню, в университет для студентов. В Москве в то время было распределение и всё выдавалось по купонам. В то время хозяйство начало приходить в упадок. Люди из округи постоянно воровали. Директор – татарин хотел уволиться, боялся, что из-за краж его арестуют. Лука был послан исправить положение, и он действительно это сделал. Я работала на кухне, занималась расчетами.
Там мы были вместе до 1935-го, около трёх лет. Лука ездил в Москву добиваться перевода обратно. По своей натуре он был революционер. Все были им очень довольны. Когда он приехал в Москву, то снова начал работать в университете. Он ждал квартиры, чтобы перевезти нас. Обычно он посылал нам открытки, каждый день. Это был договор, между нами. И вдруг связь пропала, я стала беспокоиться, чувствовала, что что-то произошло. Написала мужу Селы, который был хорошим другом Луки, но он не ответил. Позже я получила телеграмму от грузинской учительницы, которая тоже училась и преподавала в Университете. Телеграмма гласила: "Приедет не скоро, крепись, мужайся. Лия".
ИЗ МЕМУАРОВ ГИДОНА
Мама растерялась и не знала, что делать. Деньги кончались, мама не работала, да, в сущности, не имела никакой специальности. В Палестине она была медсестрой, кончила какие-то краткосрочные курсы. Диплома не имела и работать по этой профессии не могла. О нашем бедственном положении узнал сосед Любчинский. Он предложил немного денег и пообещал с устройством на работу, но посоветовал в первую очередь поехать в Москву на Лубянку, в приемную НКВД. Любчинский обещал взять заботу на себя о детях. Мама очень боялась оставить нас одних, но послушалась и поехала в Москву. В приемную на Лубянке была огромная очередь. Выстояв ее, мама получила доступ к окошечку. Подала свои документы и сообщила, по какому она вопросу. Ей предложили подождать, и через некоторое время дежурный сообщил ей, что ее муж арестован за антисоветскую деятельность по 58-й статье, и добавил: «Вы женщина молодая, красивая, советую снова выйти замуж».
* * *
В начале 1936 года я получила письмо от Луки, через месяц, после того как он был арестован, в котором он говорил, что не знает в чём его обвиняют, и что он не чувствует за собой никакой вины.
“Они говорят, что Абу Зима, что-то про меня сказал” (советник министра иностранных дел по делам Востока). Абу Зима ранее был секретарём коммунистической партии в Израиле. Лука посылал из Израиля статьи о положении на Востоке в международное коммунистическое движение.
Сначала Лука сидел в Москве, в "Бутырке". Я передала ему туда одежду и немного денег. Получила от него только записку: "всё получил в посылке", но не более. Затем он был сослан на Соловки. Страшный остров далеко-далеко на севере… Оттуда я писем не получала. После этого Дудинка и Игарка. Места, где полярный день и полярная ночь, температура до -55. Я послала ему балаклаву (шапка против холода, в которой видны только глаза). Там они работали на лесоповале. В конце ссылки он был в лагере в Норильске. Там он работал на постройке медного завода. Я не видела его 5 лет, он освободился в апреле 1941-го.
Лука послал документы в Москву, но они оттуда были почему-то переадресованы на Кавказ. Документы, которые снимут с него всю вину. Он не понимал, почему его арестовали, и не был согласен с обвинениями. Я получила письмо, что он поехал в Георгиевск, т.к. документы попали именно туда. В Георгиевске было много освобождённых арестантов. Лука сказал мне, что для такого коммунизма не стоит умирать.
(Несмотря на коммунистическую идеологию, Лукачер не имел иллюзий насчет Сталина).
ИЗ ПИСЬМА ЛУКАЧЕРА К БРАТУ ЦВИ, 1929-Й, ТЕЛЬ-АВИВ:
"Сталин, точнее сталинизм, точнее Сталин и Г.П.У. …есть разница между Сталиным и Николаем с его охранкой. Над мужиком легко взять власть, говорят. Татары властвовали 400 лет над мужиком, семья Романовых притесняла мужика в России, а мужик страдал. А сейчас мужик покорился Сталину и его ГПУ, но конец Сталина будет таким же, как у Чингиз Хана и Романовых".
На Кавказе он работал на складе, выдавал рабочим инструменты. В августе 1941-го года мы с детьми отправились в Георгиевск. Мы ехали поездом, взяли с собой несколько чемоданов. Лука писал, что следует брать с собой даже посуду. Приехав рано утром в маленький городок, сев у невысокого забора, мы увидели кудрявого, хорошо сложенного человека, который пошёл помыться у колодца во дворе. Я удивилась, что он выглядит после лагерей таким красивым. Дети были рады. Он был с детьми гораздо мягче чем я. Дети всегда говорили: “Мы хотим идти гулять с папой. Он нам все покупает что мы просим, а ты нет”.
Мы переехали в однокомнатную квартиру, где жила одинокая женщина. Она нам готовила и всё покупала, пока не пришли наши вещи. Я привезла даже швейную машинку. Нашла работу секретарём и бухгалтером одного крупного завода. Каждый раз кого-нибудь мобилизовали, и мне давали дополнительную работу. Мы ели в заводской столовой, я брала дополнительную порцию домой и готовила ужин. Хлеб мы тоже получали по карточкам. Там был очень большой и недорогой рынок, но хлеба не хватало. Я покупала белые жаренные семечки, и дети разгрызали их для Луки, так как в лагере у него выпали зубы (нехватка витаминов). У него были вставные челюсти. Раньше у Луки были очень красивые зубы, белые, как сахар, поэтому он много смеялся. Он был красивым, тогда всё было красивым…
Лука рассказал, что в лагере были профессора и образованные люди. Это была цель Сталина – покончить со всей интеллигенцией. Они выглядели очень плохо, измученно, так как не заботились о себе. Лука старался держать себя в форме, ведь он была военным, очень дисциплинированным человеком. Когда я просила, чтобы он рассказал о жизни в лагере, он отвечал, что ничего рассказывать не будет, потому что подписал в лагере документ о неразглашении.
Когда Лука был в Георгиевске, он должен был встать на учёт в военкомате, ему было тогда сорок три года. Его попросили возглавить партизанское движение на Кавказе. Он возразил: “Кто мне поверит после того, как я отсидел в лагере?”, и не согласился. Его забрали в армию, но вскоре освободили – в лёгких нашли какое-то пятно. Весь организм ослаб в лагерях. Ему дали несколько месяцев на восстановление, а после снова призвали. Из-за лагерного прошлого он был солдатом, а не офицером, коим на самом деле являлся. Лука служил в городе Краснодон. Перед тем, как его переправить дальше, ему дали десятидневный отпуск. Он приехал в Георгиевск и сказал, что собирается бежать обратно в Израиль через Кавказ и Турцию: “Они меня больше не удержат”. После его отъезда я получила открытку: “Были горячие" дни”. В июле 1942 года пришла другая открытка, в ней было написано: "Нас посылают в самую горячую точку, нет шансов, что я оттуда вернусь. Постарайся поехать к своей сестре в Свердловск”.
В Георгиевск прибыл военный, с которым Лука успел передать мне привет перед отправкой в Сталинград. Я попросила военного перед возвращением зайти ко мне, чтобы я передала сигареты для Луки. Он всегда курил, кроме времени, проведенного в лагерях. Там нечего было курить. Я передала сигареты, а через несколько недель меня вдруг вызывают на работе. Меня ждал этот военный. Он подошёл ко мне и сказал, что еле добрался до места, где должны были находиться солдаты, но их уже переправили дальше. В военкомате спешно собирают документы. Хаос с приближением немцев. И это был конец. Позже я получила сообщение: “Ваш муж погиб в боях за Родину”.
В августе 1942-го немцы стали бомбить вокзал в Георгиевске, а потом и завод. Ко мне пришли дети и сказали: "Мама, что ты здесь сидишь? Все уже покинули город". Я зашла домой, взяла что-то, и мы ушли пешком, толкая телегу с вещами. И так мы шли три месяца….
ИЗ МЕМУАРОВ ГИДОНА
"Мы пошли на восток. Слава богу, знали, в какую сторону идти. Поклажа оказалась большой. В первые часы мы этого не почувствовали. Шагали бодро, с хорошим настроением по грунтовой дороге, пролегающей по степи. Шли уже несколько часов. Стало вечереть. Посмотрели в сторону Георгиевска, а он был окутан пламенем, наверное, шла бомбежка. Мы шагали одни. Вокруг никого. Так и удалялись от Георгиевска. Попались кукурузные поля, и мы наломали початков. Проголодавшись, остановились, разожгли костер и сварили несколько початков кукурузы. Никаких мясных консервов у нас не было. Во-первых, они отсутствовали в магазинах, на базаре тоже. Во-вторых, сборы и уход наш из города были спонтанными, без тщательной подготовки. Еще какую-нибудь неделю назад нам и в голову не приходило, что возникнет ситуация, когда придется покидать дом…
…Когда стало смеркаться, мы услышали вдалеке взрывы, а через некоторое время над Георгиевском появилось яркое зарево. Видимо, бомбежка шла очень интенсивно. Стало темно. Мы расстелили одеяла и улеглись спать. Надо сказать, что действовали мы довольно легкомысленно. Нам и в голову не пришло, что в степи могут водиться волки, шакалы, лисы, змеи. Смелые мы были ребята. Тон задавала наша замечательная мама. Вот что значит пройти героическую школу с отрядом Иосифа Трумпельдора. Вот что значит пройти школу жизни в Палестине. Вот что значит выйти победительницей в борьбе за существование, когда осталась одна с двумя сыновьями после ареста мужа.
В следующий раз я попал в Георгиевск только в 1972 году, через 30 лет. Было бы интересно вернуться на старые пепелища. Приехали!
Спросили у прохожих, где улица Ленинградская, и пошли. Надо было найти домик с номером 127. Долго шагали под палящим солнцем. Наконец отыскали дом с нужным номером. Зашли во двор. Там на стуле сидела сгорбленная старушка. Я спросил:
— Гордиенки здесь живут?
— Здесь.
— Можно Марию увидеть?
Старушка ответила:
— Это я.
— А я Гидон, жил у вас в 1942 году.
— Никакого Гидона не знаю.
— Как же, в 1942 году мы снимали у вас комнату. Семья, муж с женой с двумя сыновьями, Витей и Гидоном.
Старушка вскочила и бросилась мне на шею.
— Боже мой, а я думала, что погибли. Целый год не трогала ваши вещи. Все надеялась, что вернетесь, когда немцы уйдут. Потом настало голодное время, и стали продавать ваши вещи. Только ручная швейная машинка осталась. Она у Нюси, которая с семьей живет в станице Незлобная.
Я спросил, может быть, фотографии сохранились, в таком большом портмоне.
— Не видела. В вашей комнате жили немецкие солдаты.
Потом Мария угостила нас замечательным борщом, и я ей вкратце рассказал, что с нами случилось.
Мария же описала происходившее там. Мы узнали, что за Георгиевском, по дороге к станице Незлобная, рвы с 14 тысячами расстрелянных евреев".
В 1962 году Рива получила письмо об амнистии: “Ваш муж был осужден в измене Родине по причине фатальной ошибки”. Ей назначили офицерскую пенсию. В тот же год прибыл в Москву Дан. Рива ждала этого момента тридцать лет.
Бабушка была в моей жизни с самого детства. Платок на голове, скромное платье, фартук, серьезное лицо в глубоких морщинах, сильный взгляд темных живых глаз… Я помню ее кормящей голубей в парке, колдующей над целебным напитком из волшебного гриба, заваривающей настойку шиповника. Вот она штопает одежду, подметает пол, режет овощи для свекольника, медленно несет тяжелую сумку с продуктами. Вот она сидит в кресле читает журналы на иврите. Всегда при деле. Никогда не жаловалась, никогда не рассказывала о своей героической молодости, о том, что пришлось пережить. И только в нынешнем 2020 году, благодаря всесильной интернет-паутине, ниточками соединяющей прошлое и настоящее, получила я от нее привет-тетрадку воспоминаний, о существовании которых ранее не догадывалась. Большим потрясением было найти письма 90-летней давности, увидеть почерк, услышать впервые в жизни голос Луки. Сложно называть его дедушкой, я уже взрослее того талантливого смелого человека, исчезнувшего во мраке войны.
В 1990 году, как и многие другие еврейские семьи, мы репатриировались в Израиль. Рива поселилась в красивом доме Дана в Кирьят-Тивоне. За эти годы выросли его сыновья, выросли его внуки, выросли эвкалипты в Рош-Пине, которые Рива сажала с товарищами по Рабочей бригаде, выросла страна, а Дан состарился. Рива прожила в новой семье два счастливых года:
“Вернувшись через шестьдесят лет, мне порой кажется, что вся эта жизнь в России была сном. Я спала, а теперь проснулась…”.
Рива Мишель похоронена на кладбище "Шомеров" в Кфар-Гилади. Как погиб на войне солдат Лукачер и где он захоронен, нам знать пока не дано. Из года в год, среди живописных холмов Верхней Галилеи, во время торжественной церемонии поминания "Шомеров", сливаются в единый аккорд их имена.
ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ МАТЕРИАЛЫ
Письма из госархивов Израиля
Воспоминания Ривы Мишель 1990
Интервью Рут Баки с Ривой Мишель ("Маарив", 1990 г.)
Yaacov Goldstein “From fighters to soldiers” 1998
