Увидеть Париж – и обмереть
Ну был я в том Париже…
Его ж, говорят, увидеть и умереть, а я вот выжил. Хотя сдохнуть и хотелось.
Мне вообще везёт на путешествия. Просто у меня приятель – алкоголик интуризма. Только и слышишь от него: «А давай, махнём!». Ему без разницы куда, лишь бы махнуть.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
«Ну раз уж мы в Голландии, так давай — в Париж!».
А где связь? Где связь, я вас спрашиваю?!
Но с алкоголиком же спорить бесполезно. С ним одну страну откупоришь, ему тут же вторую подавай, за ней – третью. Глазки бегают, ручки трусятся – отвратительнейшее зрелище. Впечатлений ему подливай, достопримечательностей…
Любой занюханный музей полдня готов смаковать:
«Ах, импрессионисты!.. Ах, передвижники!».
И что ни халабуда, то обязательно какое-нибудь «коко»: рококо, баррококо, ар-декоко… Глазки соловеют, брыли виснут, губки шлёпают – музейный ханыга, короче. Архитектурный алконавт!
С ним ездить — никакого здоровья не хватит. В шесть утра подъём, и давай — из шата в шато шататься.
А в Голландиях-то он уже все шато пересмотрел – вот и заблажил:
«В Париж! В Париж!.. Туда электрички одна за другой…».
«Ну, — думаю, — раз электрички…»
Короче, позволил себя уговорить.
Конечно, всё необходимое мы с собой взяли, чтоб дорога плавно текла – и бургундского, и бордо, и шампани всякой. Приятель говорит:
«Дабы времени зря не терять, я тебя пока с провинциями ознакомлю».
Ну ознакомились. Нечего так. Хоть и провинции, но забористые. Не зря их в тех шато делают – на подъезде к Парижу нас прилично уже так пошатывало.
Конечно, самым мудрым решением было бы докупить в киоске ещё чего-нибудь провинциального и, не сходя с электрички, взад двинуть. Но приятель же у меня «торчок» — ему уже в мокрых снах тот Париж видится, он каждый уголок его в своём больном воображении метит.
Да и жена:
«Выгружайся, — говорит, — пьянь, приехали!» — и ещё что-то по-французски, про каких-то там: «Шанзу Лизу» и «Луи Мудона». Дескать – сперва, культуру посмотрим, а потом от «Мудона» того на «Лизе» не отвертишься.
Короче, выволокли меня на перрон чуть ли не за уши – очень уж я на продолжении экскурса по провинциям настаивал. А погодка, доложу я вам, – только врагов встречать: ледяной ветрюган и дождина стеной.
А мы ж в маечках. В Голландии-то, при отправке, ещё август был. А тут не иначе – ноябрь уже. Во, думаю, какое пойло в тех шато делают: за три часа — три месяца, как миг.
Однако ж утепляться надо, а весь утеплитель мы в дороге вылакали…
Пришлось напяливать на себя кульки, что в Амстердаме нам Мадам Тюссо выдала. У приятеля же ни дня без инквизиции, вот мы у той Тюссо намедни и получили кульки бонусом.
Так, обмотанные, к гениальному Эйфелю и почапали — без него же Париж не Париж, а с ним и сдохнуть можно – там, кстати, всё для того и приспособлено.
И ладно, если б ещё ради мазни того одноухого, про которого мне приятель все уши прожужжал, мол, «Гений! Гений!», так что я сам себе чуть уши не оттяпал. Или хотя бы ради той же Тюссо, у которой пусть и манекены, зато – в тепле.
А тут-то ради какого хе… гения? Ради железяки той клёпанной?! Ни рококо и на баррококо — клизма клизмой даром что железная!
Короче, пришкандыбали мы к «раскоряке», а там люду – мрак. Со всего миру понаехали суицидники — всем поглазеть и сдохнуть не терпится. Пыхтят, толкаются. И всем наверх! К пику! В самую маковку!
А рабочий лифт, собака, один. К стенке того Эйфеля за такой лифт. Чистая контрреволюция.
И очередь в тот лифт петляет до вечера, вся на сквозняке.
Полчаса мы в ней простояли, так что у меня: зуб на зуб, веко на веко, и вообще всё перестало куда-либо попадать – так закоченел.
А жена та, вообще, обл*денела.
«Да хрен с тем лифтом, — кричит, — давай пешком, всего-то один этаж!».
Ну и поползли мы на тот этаж — в ливень, в ветрюган, в кульках, в маечках. Там же всего лишь чуть больше тысячи ступенек — взобрался и конец!
Ох, доложу я вам, и сука же тот гений. Ох, и сука… Через пару сотен ступенек я взмолился, ещё через сто — пощады запросил. А оглобли-то не повернёшь – восходящие напирают.
Так что пришлось отдаться на волю взбирающихся и барахтаться. Все же — в один конец. Паровозиком. Друг за дружку цепляясь.
Кто-то на мне, на ком-то я… Майка в подмышках… шорты на коленях… трусы на бёдрах… и уже не на моих…
Мадам Тюссо та вообще вся вдоль и поперёк порвалась – бреду в лоскутьях… На меня наступают… На лице капли пота, дождя, слюны моей, и ещё чьей-то, судя по вязкости, конской…
И нигде ни одного дефибриллятора!
Сердце уже в глотке, а протолкнуть нечем.
И сушняк такой, что хоть огонь трением во рту разводи – да будут прокляты Бургундии и Шампаньи, вместе с их шато и провинциальным пойлом!
Как я те сто шестнадцать метров ввысь без воды, без ног, без дыханья преодолел – сам не знаю. Не иначе святой мат помог.
Стою — в голове гул, перед глазами мухи жидкие, а меня уж растягивают в стороны: жена – виды смотреть, приятель – к следующему лифту.
«Там, там, там… — от восторга заикается, — там, там такая красота! Весь город, как на ладони!».
А я смотрю на свои… А они уже даже не синие. Какой, — думаю, — нах, на них, нах, город?! В них уже только пятаки вкладывать!
И тут вдруг жена:
«Ну хорошо, — говорит, — к пику, так к пику!».
«К пику», понимаете?! То есть мне — либо к пику, либо через парапет — в пике!
А я и этого уже могу – кровушка в членах не курсирует, только в мозгу чуть-чуть, на уровне уха-горла-носа.
Так что поставили меня ко второму лифту на час в очередь, затем вкатили, как оглоблю, выкатили, ударив о самую верхушечку той гениальной башенки. И приятель запел, залился соловушкой — там, мол, то… здесь, мол, сё… глянь какая красота кругом!
А я глянул, и мне слова Высоцкого вспомнились — про «беспечных парижан».
Вот и плюнул я со всей мочи, от всей истерзанной души на их головы.
А ветерок мне ту слюну – плям! — и аккурат в харю. По вязкости – точь-в-точь конская.
