Манана оказалась единственным человеком на свете, который знает, что Фишер исчез именно четырнадцатого апреля
Нелли ВОСКОБОЙНИК
Когда-то мы с Фишером вместе учились. Сейчас трудно вспомнить, как это получилось, но он был моей лучшей подругой. Ну просто ни с одной из девочек у меня не было таких надежных и безоблачных отношений. С ним, конечно, нельзя было посоветоваться, какой формы лифчик больше подойдет под тунику. То есть можно было, но он в этом ничего не понимал. Наверняка сказал бы важно:
"От Жана-Поля Готье!".
Просто так — только одно это и знал…
А вот приработками он делился со мной легко. Когда мне понадобились деньги, играючи отдал половину своих двоечников, которых подтягивал по физике и математике. Трех человек! Это решило все мои проблемы. И говорили мы с ним обо всем. Ни с кем мне не было так просто, как с ним. Он действительно слушал меня, и ему было не все равно.
Поэтому, когда он женился, вопреки всем мыслимым правилам и установлениям, я была его шафером. Жене его, Циале, симпатизировала всей душой, и когда Циала Фишера бросила, чувствовала себя виноватой. Он целыми ночами сидел у меня. Приходил часов в шесть с бутылкой, медленно напивался и рассказывал, как ее любит. Я дремала на своей кушетке, правда, не раздеваясь из уважения к его горю.
Иногда, если к трем часам он был уже сильно пьян, то ночевал у нас в гостиной, а утром мы вместе шли в университет. Мой папа смотрел на это крайне неодобрительно, но понимал, что административные меры тут неуместны…
Потом мы окончили университет. Я осталась в лаборатории перспективных материалов, на кафедре физики твердого тела, где делала диплом, а Фишер внезапно вспомнил, что он еврей, и уехал в Израиль. Разумеется, мы переписывались. Он удачно нашел руководителя — маленького юркого оливкового человечка из Йемена, и очень быстро защитил докторат. Прислал мне видео со своей защиты. Потом устроился в какой-то местный престижный институт, женился, развелся, оставил жене и сыну квартиру, а сам поселился на крошечной, едва ли не самодельной яхте.
За пятнадцать лет мы ни разу не виделись. За эти годы со мной произошло столько всего, что память о Фишере поблекла.
После рождения моего Кузечки все с грохотом покатилось под откос. Сначала ужасный диагноз, потом оказалось, что мы действительно не можем с ним справиться. Тенгиз настаивал на стационаре. Я отказывалась. Мы развелись, а потом я все-таки отдала трехлетнего Кузю в интернат для детей-инвалидов… родители очень болели. Осталась одна работа, и в ней я за эти годы действительно преуспела.
В этом апреле моя одинокая душа вспомнила про Фишера. Нестерпимо захотелось его увидеть, и я поехала к нему в Израиль, в Ашдод. Ах, Фишер, Фишер! Он так страшно изменился, что я поняла, как постарела сама.
Я ночевала на его убогой яхте. Мы были взрослые, измученные жизнью сорокалетние люди. Ничего не стеснялись, ни на что не оглядывались, и были близки в прямом геометрическом и библейском смысле этого слова. Секс получился самый заурядный. Семейный. Будто мы занимались им всю жизнь.
Утром после завтрака Фишер проводил меня до машины, которую мы арендовали в аэропорту. У меня были друзья в Тель-Авиве, любимая учительница в Ришоне, мамин одноклассник, к которому я обещала заехать в Хадере. В Ашдод я собиралась вернуться к субботе. Думала, что Фишер будет мне звонить по десять раз в день, чтобы руководить моими передвижениями и вообще просто так — послушать мой голос.
Он не позвонил ни разу. Поэтому я оказалась единственным человеком на свете, который знает, что Фишер исчез именно четырнадцатого апреля.
Я вернулась в Ашдод обиженная и испуганная. Яхты в Марине не было. Учет там не ведется — владельцы платят помесячно, поэтому выход в море и возвращение не регистрируется. Телефон не отвечал. Не без труда я нашла его бывшую жену — она с ним не поддерживает отношений и не в курсе его передвижений. Люди на соседних яхтах выхода в море фишеровской "Кильки" не заметили. А последним, кто общался с ним, была я сама. Круг замкнулся.
Тем не менее, я нашла в интернете местного частного детектива и заключила с ним договор о розыске. Десять тысяч долларов аванса не разорительны для моего бюджета. Отчет обещали дважды в неделю.
Я вернулась в Тбилиси совершенно разбитая и почти больная. Служебный компьютер ломился от срочных материалов. И на столе валялись сводки и всякая дребедень. Несмотря на мои титанические усилия, полностью отказаться от бумажной документации мы все еще не сумели. Мой-то отдел был готов хоть сегодня, но система, ригидная и инерционная, сопротивлялась. Перед обедом позвонила секретарша Директора. Сказала церемонно:
"Калбатоно Манана, Директор просит зайти к нему, когда сможете".
Я поплелась.
— Что с тобой? — удивился шеф. — Плохо выглядишь.
— После самолета, — нехотя ответила я. — Устала.
— Виделась с Фишером? — спросил он лениво.
— Какое тебе дело до моих романов, Нугзар, — ответила я сердито. — Давай, по делу. Зачем вызывал?
— Слушай, ты не переживай, — сказал, помолчав, Нугзар. — Твой Фишер два месяца назад подал заявление об отставке. Устал, депрессия, хочет в Индию искать смысл жизни.
— Он что — наш сотрудник? — изумилась я
— Ну да, еще с первого курса. Я не возражал… толку от него, как от козла молока. Еле-еле тянул свой участок. Даже хорошо, что ушел — на его месте теперь парень — огонь! Он его в свой институт устроил. Ну вот. А когда ты приехала — запаниковал. Решил, что с проверкой… или, бог его знает, что он там решил.
— Нугзар, мамой клянусь, я ему не говорила, где работаю!
Директор засмеялся. Он смеется так, что у каждого невольно всплывает улыбка. И я не удержалась.
— Манана, глупышка моя, — ласково сказал босс. — Ты, конечно, рядовых агентов в лицо не знаешь. Но не могут же они не знать, кто зав. техническим отделом конторы? Как только ты уехала, он телефон утопил и вышел в море. Мы за ним специально не следили, но мне сказали, что он теперь на Кипре. Яхту перекрасил. Вместо "Килька" написал "Манана". Амхарскими буквами. Давно надо было его гнать, — Директор помотал головой. — Совсем придурочный стал… Ну что? Полегчало на душе?
Я вслушалась… значит, жив… на Кипре… и яхту назвал моим именем… Ну, слава богу!
Нугзар внезапно привстал, потянулся через стол и поцеловал меня в щечку.
— Иди, работай!
