Автору довелось познакомиться с летчиком, узником Сиона, фигурантом "самолетного дела" Марком Дымшицем вскоре после освобождения и алии этого героического человека и взять у него интервью по горячим следам
Владимир ХАНЕЛИС, Бат-Ям
Из домашнего архива
НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ СТРОК
Вечером 27 апреля 1979 года я ехал в машине домой, в Бат-Ям, и услышал по радио, что узники Сиона Марк Дымшиц и Эдуард Кузнецов освобождены из лагеря, летят в США, где их обменяют на советских шпионов. Приехав, я поднялся на шестой этаж (наша семья жила на восьмом), и позвонил в квартиру жены Марка, Алевтины Ивановны, чтобы сообщить ей радостную новость. В квартире уже было много народу. Все поздравляли ее.
А еще через несколько дней я, первым из журналистов русскоязычной прессы в Израиле, взял интервью у Марка. Отвечал он на большинство вопросов коротко, четко "рубил" слова, смотрел исподлобья… С ним, с его женой, мы дружили до конца их жизни. Алевтина Ивановна умерла в 2009 году, а Марк – в 2015-м.
… С тех пор прошло много лет. Об операции "Свадьба", попытке захвата самолета, смертном приговоре инициаторам операции Дымшицу и Кузнецову написано много – правдивого и разного. Не повторяя общеизвестных фактов, приведу слова тогдашнего министра алии и абсорбции Зеэва Элькина, сказанные им после смерти Марка:
"Марк Дымшиц был одним из героев нашего времени. Вместе со своими друзьями он бросил вызов безжалостному советскому режиму с целью привлечь внимание цивилизованного мира к борьбе евреев СССР за право репатриироваться в Израиль… Мы в неоплатном долгу перед Марком Дымшицем, и я считаю, что его личная история заслуживает того, чтобы стать частью национального эпоса. Да будет благословенна его память".
* * *
"Большинство зэков считали – наша акция принесла пользу не только алие в Израиле, но и всему советскому народу"
— Поздравляю с освобождением. Вы всего несколько дней на свободе. Вас осаждают журналисты, друзья, представители различных партий, союзов… Вы – в центре внимания мировой прессы, всего Израиля. Это, наверное, тяжело?
— Да, тяжело. Но я уже начинаю привыкать.
— Можно ли сказать, что вы уже пришли в себя на воле?
— Нет, откровенно говоря, еще не пришел, но чувствую себя значительно лучше, чем в первые дни в США и здесь, в Израиле.
— Тому, кто не сидел, трудно представить день, когда человек выходит на свободу после тюрьмы или лагеря. Как вы "рисовали" себе день освобождения?
— Я старался его себе не "рисовать"…
— Верно ли, что когда вас арестовали, то избили?
— Меня не избили, а оглушили выстрелом в висок. Стреляли смесью газа и песка.
— Это было на аэродроме?
— Да. После того, как меня скрутили четверо и держали за руки и ноги. Но я не назвал бы это избиением.
— Те, на кого вас обменяли, выглядели гораздо лучше, чем вы…
— Я их видел всего несколько минут.
— Но мы видели их по телевидению и поразились, какие они откормленные и с волосами на голове.
— Не думаю, что их держали в тюрьме. Они находились под домашним арестом.
— Насколько вы верили в успех операции "Свадьба"?
— Вначале, когда только началась подготовка, я был уверен в успехе на 95 процентов. Но я не думал, что подготовка затянется на такой длительный срок – более полугода. По мере того, как время проходило и акция откладывалась, шансы на успех уменьшались, и я считал, что к моменту начала операции они были минимальны.
— Потому что когда так много людей вовлечены, то больше возможности для утечки информации, подслушивания, слежки и т.д.?
— Утечка информации…
— Из того, что сказал Эдуард Кузнецов, можно заключить, что и он не очень верил в успех… Вы хотели взбудоражить своим поступком общественное мнение?
— Да. Терять нам уже нечего было. Если в личном плане мы теряли, то в общественном – выигрывали.
— Чем вы занимались в лагере?
— Я там освоил несколько специальностей. Когда меня привезли из тюрьмы в лагерь, то первое время я с одним латышом заготавливал дрова для печного отопления. Нам нужно было ручной пилой и топором заготовить 6.32 кубометра дров в сутки.
— А латыш за что сидел?
— Он сидел за войну, за сотрудничество с немцами. Имел приличный срок, что-то от 15 до 25 лет, но, очевидно, получил задание вымотать меня в первые дни, когда я, ослабевший, прибыл из тюрьмы. И это ему вначале удавалось. После тюрьмы, где почти не бываешь на свежем воздухе, вдруг целый зимний день на дворе, на воздухе пилить и рубить дрова, — это валит с ног. Я приходил в барак уставший, ложился на койку и мгновенно засыпал.
Недели через две я пришел в себя (отдышался, как говорят), набрался силенок, и уже в отместку за то, что хотел сделать со мной этот латыш, подгонял его: "Давай, давай! Успеешь покурить потом". Когда гебисты увидели, что я уже пришел в себя, восстановил силы и для меня заготовка дров не является мучением, меня перевели в швейный цех. Я шил там руковицы. После переезда из лагеря в Мордовии на Урал мне приходилось выполнять разные работы: изготовлял части для электроутюгов, работал токарем.
— Расскажите о своем последнем дне в лагере. Как вы узнали о предстоящем освобождении?
— 15 апреля Альтман, сидевший со мной, был взят на этап; рассуждая с ним, куда его могут отправить, мы пришли к выводу, что много признаков говорят об освобождении. Ведь нет смысла брать в другой лагерь или переводить на воспитание (что они иногда проделывают), когда до освобождения остается год с небольшим. По своей натуре я всегда был оптимистом (правда, в последнее время приблизился к реалистам), и подумал, что и мои шансы на освобождение увеличились.
Взяли его, как я уже говорил, 15-го, а 24-го, днем, на работе, меня вызвал к себе начальник лагеря и вручил две телеграммы. То, что начальник вручил, это было необычно – телеграммы всегда вручал цензор… В телеграммах сообщалось, что мои товарищи освобождены и в ближайшее время выезжают на родину. Телеграммы были из Риги, за подписью всех и отдельно, вторая – от Залмансона, что и он на свободе.
— Вы, наверное, спросили себя, что это означает? С чего это вдруг вам передают телеграммы об освобождении товарищей?
— Я вопросов не задавал. Была радость за освобождение товарищей. Я понял, что и мои шансы выйти на свободу резко увеличились. Поэтому я начал готовиться к дальнейшему развитию событий. А вечером, в тот же день, и меня взяли на этап. Ну, что может быть лучше для человека в моем положении? Я воспрял духом и почувствовал, что настал и мой черед…
— Заключенные в лагере знали, по какому делу вы сидите?
— До прибытия в лагерь я 19 месяцев находился в тюрьмах. К этому времени многие мои товарищи уже сидели в лагерях. В газетах писали о процессе, сообщали, за что мы осуждены. Поэтому в лагерях знали, кто мы.
— Кто сейчас находится в лагерях, кто составляет основную массу заключенных?
— Основная масса, примерно процентов 50-60 (я учета не вел), сидят за войну, за сотрудничество с немцами, отсиживают – некоторые 15-летний срок, а иные – 25-летний.
— Но война окончилась 34 года назад!?
— КГБ по-своему планировал аресты. Большинство полицаев и нацистов арестовывались тогда, когда они подходили к пенсионному возрасту. Вместо того, чтобы дать им возможность получать и жить на пенсию, их сажали в лагеря, где они не просто доживали (я скажу, что бывшие полицаи и нацисты заслуживали более суровых наказаний за свои кровавые дела), но они еще и работали на государство и на КГБ. Остальные 40-50 процентов – это осужденные за так называемую антисоветскую деятельность, за издание литературы (так называемый "самиздат"): им дали сроки по 64-й статье (измена родине), за национальное движение в Прибалтике, на Украине и в Армении. Есть небольшой процент уголовников, которые специально совершили преступления, подпадающие под "политическую" статью, чтобы перейти в политические лагеря.
— Значит, есть категория политических лагерей?
— Да. Официально их не признают. Но они есть.
— И много там сидит народу?
— Мало. Когда мы прибыли на Урал, в лагерях было по 250 человек. А теперь, в том лагере, откуда меня взяли, примерно около 80 заключенных. Во втором лагере, №36, – и того меньше, человек 50. Но это не показатель. Одни лагеря закрывают, другие – открывают. Чтобы содержать лагерь нужен штат: стукачи, надзиратели, начальники и т. д.
— Разве рентабельны лагеря на 80 человек?
— Нерентабельны… Но эти лагеря – "кадровые"… Они – резерв для будущего. Понадобится – посадят сотни людей. Лагеря готовы…
— Письма в лагерь вы получали регулярно? Алевтина Ивановна рассказывала мне, что письма к вам она нумеровала.
— От жены я получал письма нерегулярно; из-за границы – США, Англии, Франции – в последние два года я не получал вообще. Из Израиля я получал иногда, но только от семьи.
— Так вы, наверное, не получили из Израиля телеграмму о рождении внука?
— Не получил.
— Была ли у вас в лагере литература – книги, газеты, журналы?
— Я выписывал газеты. Можно было выписать и журналы. В лагере была скромненькая библиотека.
— За работу в лагере вам платили?
— Да. Из заработанных денег 50 процентов отчислялось в пользу государства, 50 процентов – заключенному, но, по указанию министра 24 процента отчисляли в пользу лагеря. Таким образом заключенные сами оплачивали свое питание, одежду и отопление. Оставшиеся деньги можно было расходовать по собственному желанию: выписывать книги, газеты, журналы, например.
— Эдуард Кузнецов сказал, что в лагере фактически нет медицинской помощи…
— Я бы выразился так: медицинская помощь в лагере неудовлетворительна.
— То есть, заболев, вполне можно умереть?
— При серьезном заболевании – да, а при несерьезном они все-таки стараются не допустить смерти…
— Заключенные с которыми вы работали, спали рядом, говорили с вами о вашем аресте, акции, или молчали, боясь доносов?
— Нет. Разговаривали мы свободно. Мы не опасались "стукачей", — что произошло, то произошло, и это уже было известно всем. Мнения в отношении нашей акции были, пожалуй, единодушно положительными. Большинство зэков считали, что эта акция принесла пользу не только алие в Израиль, но и всему советскому народу.
— Вы ощущали моральную поддержку извне? В чем она выражалась?
— Безусловно, мы ее ощущали. Она выражалась в свиданиях, в письмах. Читая газеты между строк, мы понимали, что не находимся в такой уж изоляции… Мы слышали, что за нас боролись, чтобы отменить смертную казнь. Это помогало вынести тяготы лагерной жизни.
— Когда вам вынесли смертный приговор?
— 24 декабря 1970 года.
— Вы думали, что его приведут в исполнение? Вас отвели в камеру смертников?
— Я никогда не думал, что только за попытку угона самолета можно вынести смертный приговор. Лишь позднее я узнал, что такое можно сделать. Когда шло следствие и начался процесс, я не думал о таком итоге… Эдик (Кузнецов. – В.Х.) еще на свободе сказал, что нам, в случае неудачи, дадут, примерно 10 лет. Когда вынесли смертный приговор, то меня он не поразил, а появилось чувство ненависти к тем, кто фабриковал такие дела, выносил смертный приговор в подобной ситуации, ненависть к тем, кто зачитал приговор. Особенно меня поразили аплодисменты в зале. Людей приговаривают к смерти, а публика аплодирует, как в театре. Дикость! И это происходило в Ленинграде!
— Подобрали публику…
— Но не всех же. Там можно было видеть сотрудников КГБ. У них физиономии на один лад. В зале сидели и "представители общественности". Аплодисменты возмутили меня – ведь сейчас не тридцатые годы. В сталинские времена половину из нас перестреляли бы еще на аэродроме, а половину признали бы потом англо-американскими шпионами и тоже бы расстреляли.
— Вас должны были выпустить в 1985 году. Как вы думаете, действительно ли им так "приспичило" обменять вас на двух советских шпионов? Или это какой-то государственный жест? Что произошло за кулисами?
— Я думаю, что эта часть какой-то большой политической игры. События последних месяцев заставляют Советы делать какие-то "гуманные шаги" или хотя бы видимость этих шагов. Сейчас у них в стране тяжелое экономическое положение, им нужна торговля с США, американские технологии, — это сильная карта.
— Когда вас везли к самолету, то вас охраняли 20 человек с автоматами под плащами… Зачем??
— Из лагеря до железнодорожной станции был нормальный этап – солдаты с автоматами. Но со станции начались необычные вещи: до Перми я ехал в отдельном пассажирском вагоне и со мной сидел конвой – четыре офицера. Пятый, майор, — находился в другом купе. Такой этап я никогда не видел и никогда не слышал о таком этапе. Весь полет из Перми в Москву я сидел в наручниках. Когда я пытался доказать майору, что не выпрыгну из самолета, что здесь наручники ни к чему абсолютно, он ответил: "Так положено. Ничего не могу сделать"… Пассажиры проходили мимо (а на мне была лагерная роба: шапка-ушанка, ватник с биркой), смотрели и думали, что везут очень опасного преступника…
— Сколько часов продолжался полет?
— Примерно два с половиной часа. Когда меня доставили в Москву, то привезли в Лефортово, в следственный изолятор КГБ. Зачем? Ведь новое дело против меня не возбуждалось… В Лефортово я уже был на 90 процентов уверен, что дело идет к освобождению. Меня поместили в камеру, в которой находился уголовный преступник. Он уже получил срок, но КГБ узнал о его валютных махинациях и перевел в следственный изолятор.
Два дня я находился рядом с ним. 25-го я прибыл в Москву, а 27-го рано утром меня повели в кабинет начальника тюрьмы. Там вместе с начальником тюрьмы сидели двое пожилых мужчин. Один из них объявил, что Указом Президиума Верховного Совета СССР я лишен советского гражданства и в течение двух часов должен покинуть пределы Советского Союза.
Меня спешно переодели, но в последнюю минуту, как ни странно, украли все: перчатки, шарф, носовые платки, всякую мелочь (кроме бритвы). Я уже не говорю о том, что в лагере у меня остались учебники, записи, семейные фотографии.
В Лефортово, после того, как я переоделся, меня посадили не в "воронок", а в "Волгу". Всех освобождаемых посадили по одному в машину, а по бокам – по два охранника в гражданском. Образовалась колонна из 10-12 автомобилей, а впереди шла милицейская машина. Прохожие оглядывались, думали, что это какая-то иностранная делегация…
Когда нас посадили в самолет, то в салоне никого не было, кроме охранников, у которых под пиджаками пряталось оружие. Только в самолете я узнал, кого еще везут: увидел Кузнецова, услышал фамилию Гинзбург.
— Вы прилетели в Нью-Йорк…
— Когда мы прибыли в Нью-Йорк, в аэропорт Кеннеди и все пассажиры вышли из самолета, мы еще долго находились в салоне. Примерно через час самолет отбуксировали в укромный угол, в какой-то тупик аэропорта. Там не было ни прохожих, ни машин. Через иллюминаторы мы увидели, что готовится какая-то встреча. У меня возникла мысль, что состоится обмен. Еще примерно через полчаса нам сказали, что можно выходить из самолета. и, когда мы приблизились к трапу, к другому трапу подвели двух советских шпионов. И тут уже из разговоров стало ясно (мы даже фамилии этих шпионов слышали), что происходит обмен. Эти двое входили в самолет, а мы, пятеро, из него выходили. После того, как мы оказались на земле, к нам подошли представители госдепартамента, Белого дома. Они представились, сказали, что позаботятся о нас, что мы направимся в гостиницу в Нью-Йорке, а там нам расскажут, что будет происходить с нами.
— Как на вас подействовал такой калейдоскоп событий?
— Я был в стрессе. После лагерной тишины, когда видишь только колючую проволоку и солдата на вышке, ты вдруг оказываешься в крупнейшем городе США. Небоскребы, освещенные улицы, масса огней, рекламы, потоки машины… Такой перепад оглушает…
— Вас проверял врач?
— Врач проверял нас в Лефортово. Но его почему-то интересовало только, не заболели ли мы в лагере сифилисом.
— Как вы считаете, почему Менделевич, Федоров и Мурженко еще находятся в тюрьме?
— Менделевич находился в лагере №36 на Урале. Его перевели в тюрьму по сфабрикованным материалам, якобы за плохое поведение в лагере. На него особенно злы за его религиозные убеждения.
— Вы думаете, его отпустят досрочно?
— У него срок 12 лет. Он должен выйти в 1982 году. Я рассчитывал, что мы все вместе выйдем, думал, что они раньше нас выйдут… Я знаю, что за него, как и за Федорова с Мурженко, тоже борются.
— Успели ли вы уже разглядеть что-нибудь в Израиле?
— Во время посадки я видел очертания своей Родины, очертания Тель-Авива. Иерусалим произвел на меня неотразимое впечатление: тысячелетние камни, Стена плача, Кнессет… Но и Бат-Ям, где живет моя семья, Тель-Авив произвели на меня очень хорошее впечатление.
— Когда спадет волна сверхинтереса к вам и вы войдете в колею обычной жизни, чем собираетесь заниматься, что делать? Ведь, кроме профессии летчика, вы инженер.
— Хочу работать. Хотел бы летать, мечтаю об этом, но не думаю, что в 52 года смогу осуществить свою мечту. Но если есть голова и руки, то работа найдется*.
Журнал "Круг" №99, май 1979 г. \ "Мы здесь" (www.newswe.com)
*Марк Дымшиц и его жена до самой пенсии работали в авиационной промышленности Израиля.
РЕКОМЕНДУЕМ КНИГИ В. ХАНЕЛИСА
"РОДИЛИСЬ И УЧИЛИСЬ В ОДЕССЕ". Материалы к энциклопедическому словарю), 570 стр. большого формата, около 5.000 персоналий. Стоимость книги: в Израиле – 99 шек.; в Европе, США и странах СНГ – $34,99.
"В НАШЕМ СТРАННОМ ГОРОДЕ". Сборник мистических и фантастических рассказов. Стоимость книги: в Израиле – 55 шек.; в Европе, США и странах СНГ — $19,99.
В цены входит пересылка.
Для заказа обращаться: V. Hanelis, 11 Livorno str., apt. 31, Bat-Yam, Israel-59644, tel.\fax +972-3-551-39-65, e-mail – [email protected]
