Где наш еврейский Бог? Почему он не покарает наших врагов, почему не совершит чудо?!
Этель МАДЖЕЙК
Главы из книги "Дневник Златы Рожанской". Продолжение
Однажды, когда я копалась на огороде в то время, что коровы отдыхали в тени сарая, думала, что было бы здорово, если бы сегодня больше не надо было их пасти, так мне это надоело. Мне хотелось читать интересные книжки, слушать музыку, ходить в кино, вновь собирать фотографии любимых артистов — желаний было множество, но что коровам до моих желаний?! Вновь коровы мычат и блеют овечки — пора снова гнать их в лес. Я поднялась и остолбенела: за забором какая-то деревенская женщина. Стоит и смотрит в мою сторону. Клетчатый домотканый платок натянут на самые глаза, но что-то шепчет мне – это мамочка моя! Я не знала, что делать, как поступить, боялась хозяйки. Мне ведь было сказано – никто не должен тебя навещать! Сердце моё колотилось, я хотела броситься, обнять…, но я стою, ноги словно приклеились к земле. Почему я не бегу? Что со мной? Мои подопечные коровы и овечки шагают к воротам и мне пора.
Мама поняла, что я погоню скот, и медленно скрылась в лесу. Я сорвалась с места, забежала в дом, схватила большой кусок хлеба, несколько огурцов, налила бутылку молока, всё вложила в торбу. Хозяйка удивилась: «Ты что, проголодалась? Мы ведь недавно пообедали». Что я могла ей сказать? Конечно, наврала, что до вечера ещё далеко, и я захочу покушать. Она улыбнулась и сказала: «Это хорошо, будешь сильной, настоящей деревенской девочкой, а не городской неженкой!». Если бы она знала, эта святая женщина, что я солгала ей, она не стала бы улыбаться, но я боялась сказать правду.
В лесу, недалеко от дороги, прячась за деревьями, стояла моя мамочка, она плакала. Такой её я никогда раньше не видела и заплакала тоже. Она хотела скрыть от меня, что нашего дорогого папы уже нет. Лицо её почернело, осунулось, очень постарело. От неё я узнала, что через несколько дней после моего приезда в Быстрицу, туда нагрянули гестаповцы. Вместе с полицаями выгнали на площадь возле костёла всех жителей гетто, даже тех, кто работал в поле и на ферме. Выстроили всех в круг, а сами расхаживали в середине этого круга. Методично, человек за человеком изучали всех по очереди. Вытащили молодую еврейку, беженку из Варшавы, ещё несколько человек, тоже беженцев, и папу. Они кричали, спрашивали, почему они здесь, в еврейском гетто. Все эти люди были светловолосы, не похожи на типичных местных черноволосых евреев — их били плётками. К папе пристали, говорили, что он коммунист и прячется от наказания, что у него слишком интеллигентное лицо, совсем не семитское, что он здесь в подполье. Его стали избивать, он лежал весь в крови, но они вновь его поднимали и снова били…
Дальше мама не помнит, она была в обмороке. Когда пришла в себя, была уже в гетто, папы не было, его и ещё несколько человек заперли в кладовке возле костёла. Беженку и ещё одного парня расстреляли. Гестаповцы исчезли внезапно, как и появились. Вечером полицаи притащили избитого, без сознания папу. Оказывается, всех арестованных повесили, повесили и папу, но гнилая балка оторвалась от потолка, и папа остался жив. Немцы посмеялись и сказали, раз так – пусть живёт, всё равно скоро ноги протянет. Всем юден капут!
Мама и добрые люди понемногу выходили папу, он поправился, но в нём что-то сломалось, он от природы был человеком мягким, а теперь и вовсе у него пропало желание жить.
Мама узнала о скорой ликвидации гетто, и всеми силами пыталась уговорить папу скрыться, уйти из гетто, но он отказывался – устал бежать…
Акция не заставила себя ждать. Всех работоспособных мужчин и женщин погрузили на машины и увезли куда-то далеко в Козлову Руду строить дорогу – среди них был и папа. В руках его был узелок с мылом, полотенцем, бельём; немного хлеба с маслом — вот и всё его богатство! Таким мама видела папу в последний раз. Почему он не ушёл, не спрятался?
Куда погнали остальных – никто не знает. Только крики и плач ещё долго слышали брошенные дома, разброшенные по дворам вещи, бельё, что продолжало сушиться на верёвках уже никому не нужное… В гетто стояла мёртвая тишина, только тихие волны по-прежнему бились у берега, это речка Вилия, как ни в чём не бывало несла вдаль свои воды. А вокруг ни живой души, только двери домов открыты – не помогли молитвы, не помог Бог, не услышал наши молитвы. Где же он?
Мама в это время находилась в комнате старой Кежуновой — та её спрятала. Всё это я узнала от мамы. У меня на душе была ночь. Жаль всех: нашу хозяйку и её детишек, всех, кого я приобрела и оставила в Быстрице, но главное – папа, папочка, мой родной, где ты сейчас? Какой же из тебя работник? Сколько натерпелся, еле жив, сумеешь ли Ты выжить? Постарайся, прошу тебя! Я буду просить католического Бога, может, он поможет!?
Мама просила меня беречь себя, не волноваться за неё. Рассказала, что теперь она живёт в лесу в землянке у партизан. Готовит им еду, стирает, что у неё всё хорошо. Ещё сказала, если что случится со мной или Чесенькой, пусть Вишневский сообщит Гриневичу. Она к тому иногда наведывается, и пообещала при случае и меня ещё навестить. Мы обнялись, мама уже не плакала и мне велела держать себя в руках.
Есть она не хотела, лишь выпила молока, а хлеб взяла с собой и как внезапно появилась, так и исчезла, словно растаяла в лесу. Во время встречи с мамой я совершенно забыла про моих подопечных. К моему удивлению, они спокойно лежали на траве и пережёвывали пищу, а овечки лениво срывали травку вблизи от коров. Какие они умницы, не мешали мне, никуда не ушли, будто всё понимали. У меня кружилась голова, была слабость и тяжесть. Я погладила моих бурёнок и овечек – они ведь всё слышали, видели мою мамочку, они знают мою тайну и никому не скажут. Я была им очень благодарна и пообещала завтра пасти их там, где много сочной травы.
* * *
Лето пролетело быстро. Вновь осень. С полей убрали урожай, в лесу не слышен аромат цветов, да и ягодки ни одной за день не найдёшь. Грибы ещё попадаются, но в большинстве гнилые или червивые. Пожухла трава. И всё же лес не потерял своего очарования, скорее наоборот, стоит какой-то праздничный, яркий под осенним ласковым ещё солнышком. Деревья: то багрово-алый костёр клёнов, то золото берёзок вперемешку с лиловыми, оранжевыми, тёмно-жёлтыми, бледно-зелёными и почти шоколадными нарядами других деревьев и кустарников – радуют взор. Грозди рябин, ягоды калины светятся алыми каплями на фоне тёмно-зелёных елей. И вся земля под деревьями покрыта изумительным цветным ковром листопада. По утрам лёгкие заморозки покрывают траву и опавшие листья белыми узорами, а когда поднимается солнышко, иней превращается в маленькие капельки и блестит бриллиантами в паутине. Днём совсем ещё тепло. Белки прыгают с ветки на ветку, собирают запасы на зиму, то ёжик прошелестит листьями – несёт на колючках то гриб, то веточку с ягодками, да и птицы ещё не все улетели, — жизнь просто кишит в осеннем лесу. Но скоро скотина будет пастись в поле, а потом только в погожие дни буду из хлева выгонять пастись на отросшей поздней осенней травке хлебных полей.
Первого ноября я осталась дома одна: хозяева и старик уехали поклониться могилам многочисленных своих родственников на кладбище, помолиться за упокой их душ, зажечь свечи. Первое ноября – день скорби, день, когда вспоминают всех ушедших в иной, загробный мир. Только успела подоить коров, накормить свиней, подбросить лошадкам сена, а курам зерна и уже с радостью подумывала об отдыхе. Только успела войти в избу, как услышала, что заворчала на дворе собака, а потом и залаяла громко. Глянула в окно – к воротам подходят полицаи. Боже мой, что им нужно, зачем пожаловали? Что мне делать? Может, за мной пришли? Как их встретить? Решила приклонить колени перед иконами и молиться, а там, будь что будет! Я молилась по-настоящему, просила у Бога помощи и защиты.
Двери были закрыты, но не на задвижку. Я подумала, что они и сами войдут, не буду на них обращать внимание. Так и случилось: дверь открылась, и они вошли. Поздоровались:
— Нех бэнде похвалён Иезус Христос. — Я ответила:
— На веки вечные, Амен! – и повернулась к ним. Они спросили, где все, то есть, лесник, лесничиха и дед. Я ответила.
— Ты одна в хате?
— Да.
— А не врёшь случайно?
Я перекрестилась и сказала:
— Как Бога кохам (люблю), никого нет.
— Ну, ну, посмотрим, кто тут у вас прячется! К нам дошли слухи, что у лесника прячется жидовка.
Я подумала: «Мне конец! Меня уведут на расстрел, хату сожгут, и хозяев убьют тоже». Сердце колотилось с бешеной силой – вот-вот выскочит из груди. Я стою, молчу – может, Бог меня пожалеет? Они ищут еврейку, а меня спрашивают, значит, не знают, как она выглядит. Я осмелела и сказала, что Вишневские не любят ни евреев, ни большевиков и никогда не станут прятать нехристей.
Их было трое: литовец, белорус и поляк. Между собою говорили на каком-то смешанном языке: в их речи переплетались литовские, польские и белорусские слова, но они хорошо понимали друг друга. Полицаи заглянули за перегородку, там стояла кровать, у стены, возле окна шкаф; печь, на которой спали зимой. Никого не обнаружив, полезли на чердак, осмотрели чулан, поплелись в сарай, потом в хлев и вернулись обратно в избу. Тем временем я накрыла стол. Подумала, что надо их угостить. Нарезала сала, колбасы, хлеба, поставила бутыль с самогоном. От угощения не отказались: выпили и закусили. Тот, что говорил на польском, спросил у меня, откуда я. В душе у меня что-то ёкнуло. Подумала, что он подозревает меня и будет допрашивать, но спокойно на чистом польском языке ответила, что Вишневский мой родственник, сама я из Вильно. Рассказала, что большевики вывезли родителей в Казахстан или в Сибирь за то, что мой отец был начальником полиции, и, что к моему счастью, в то время меня не было дома, поэтому и осталась. Тут я заплакала по-настоящему от страха – нервы сдали, а полицаи подумали, что плачу от того, что вспомнила о своих родителях, вывезенных в Сибирь. Они поверили моей «сказке», пожалели. Полицейский-поляк погладил меня по голове:
— Не плачь, девчинка, скоро русских добьём, и вернутся твои родные.
От того, что вроде всё обошлось, я ещё горче стала плакать…
— Спасибо за угощение, передай леснику, чтобы не обижался за то, что без него его хату обыскивали. Оставайся с Богом, запри дверь, а то в лесу всякие шляются, никого не пускай, а если что, то дай нам знать. Ведь знаешь, где наш участок?!
На этом всё и окончилось, они ушли. Я закрыла двери и ещё долго плакала, никак не могла успокоиться.
Когда вернулись с кладбища хозяева, дома всё было прибрано, бутыль с самогоном я наполнила и поставила на место. Я им ничего не рассказала, хватило ума, чтобы промолчать. Я боялась, что они испугаются и больше не будут меня держать, а остаться без крыши, перед самой зимой было страшно.
* * *
В этом году зима была ранняя и морозная. Снег глубокими сугробами покрыл землю. В декабре перед самым Рождеством я вновь осталась дома одна – все уехали в костёл в Ворняны. Случайно через окно увидела, что около бани стоит какая-то женщина и поглядывает в сторону дома. Подумала: «Может, мама, я так давно её не видела»,- сердце заныло, накинула полушубок, сунула ноги в валенки и направилась к бане. Да, это была моя дорогая мамочка! Мама вошла в баню. Я огляделась по сторонам – никого, лишь воробьи прыгают с ветки на ветку, да снег под ногами поскрипывает, всё тихо, мирно.
Когда я вошла в баню, припала к маме, вдыхала её запахи, обнимала её. Мама обнимала меня. Мы стояли и плакали. Нам так было хорошо вот так стоять рядом, обниматься и просто молчать, ведь мы были половинки единого целого, самые близкие люди на целом свете.
Мама очень скучала по мне, очень хотела увидеть. Ей пришлось преодолеть много километров по заснеженному лесу, она устала, замёрзла, но на моё приглашение зайти в дом погреться и поесть горячего, отказалась. Тогда я принесла кастрюльку с горячим супом и мясом в баньку. Она немного поела, чуть отдохнула и поспешила назад, путь стоял дальний, а зимний день короток. Она хотела вернуться засветло, зимой идти через лес опасно. И ещё она боялась за меня, боялась, что кто-нибудь её здесь увидит. Наша встреча была очень короткой. Я попросила её взять меня с собой, но мама прикрикнула на меня, сказала, что здесь я в большей безопасности, что если буду раскисать, больше не придёт. И ещё сказала, что скоро войне конец, она слышала, что русские на всех направлениях гонят немцев, а это значит, можно надеяться, что вновь все мы будем вместе, если Бог позволит. Я дала ей в дорогу буханку хлеба, большой кусок сала, варёную картошку и соли.
Но конец войны был ещё так далёк, наступал только 1943 год. Зима выдалась лютой, по ночам от мороза трещали деревья в лесу, да и днём мороз не ослабевает. Хорошо, кто в такой мороз имеет крышу над головой и еду. Я живу в тепле, сыта, коров пасти не надо, спи – не хочу! Но на сердце тяжело, и кусок в горле застревает. Думаю, как там мама, папа, все те люди, что летом скрывались в лесу – где они в эти морозы? Летом в землянках – полбеды, да и еда растёт под ногами. Зима лишает, скрывающихся в лесу, всего: холод, голод гонят людей к деревням и сёлам, да и следы на снегу выдают их жильё врагам. Частые облавы приносят новые и новые смерти. Голодные люди боятся стучаться в чужие двери, бояться просить еды, возможности отогреться – никто не знает, что за хозяин – хороший или плохой. Бывало и такое: хозяева впускали людей, а там их связывали и передавали полицаям за вознаграждение. За одного пойманного еврея давали какое-то количество соли и сахара. И за эти крохи люди продавали свои души и еврейские жизни. Люди превратились в зверей. Хищный зверь убивает, чтобы утолить голод, человек хуже хищного зверя – убивает ради корысти.
А зиме нет конца. Мороз такой, что даже в хорошо натопленной избе прохладно, и только на печи тепло и уютно. Зимой меньше работы, но и её хватает: надо кормить скотину и птицу, доить коров, носить воду из колодца, а в свободное от этой работы время прясть пряжу и ткать полотно, мешковину, разноцветные покрывала изо льна, конопли, шерсти. Я смотрю, как работает хозяйка, хочу научиться ткать, но сначала должна из волокна прясть нити. Чем тоньше волокно – тем тоньше получаются нитки. Я быстро усвоила весь процесс, для этой работы большого ума не надо. Мне было приятно прясть нитки, сидя на лавке в полумраке избы по вечерам. Руки сами делали работу, а голова была свободна для мысли. А мыслями я была далеко. Монотонная работа не мешала мечтать и думать. Я вспоминала наш дом, детство, родные лица, заботу родителей, бабушку, дедушку, их рассказы и сказки. Чаще всего вспоминала дедушкину сказку о сорока разбойниках. Ох, какими страшными в детстве казались эти разбойники! Как я их боялась, даже зная, что это всего лишь сказка. Но те разбойники не идут ни в какое сравнение с теперешними, живыми, настоящими, которые, грабят, убивают, уничтожают наш народ, и от которых нет такой хитрости, что позволяет спрятаться и выжить моему народу. Где наш еврейский Бог? Почему он не покарает наших врагов, почему не совершит чудо?! Чудо ведь было! Вывел он в своё время мой народ из египетского рабства, дал им Землю святую, дал им веру, а потом вновь отнял у них Землю и обрёк свой народ на вечные скитания. Почему? Мой дедушка Шлёмо молился целыми днями – он только этим и занимался. Он знал все святые книги наизусть: Библию, Талмуд, Танах и многие другие, название которых я и не помню. Он исполнял все божие заповеди и законы, чтил субботу и праздники, постился…, но в первую же акцию в гетто, когда забирали всех стариков и старух, взяли и дедушку и увезли на Понары.
Я пыталась не думать, но не могла, что старшая сестра мамы Малка, её муж Шмуель, их дочери Циля и Сима тоже погибли на Понарах. Два брата папы Абрам и Исер сложили головы там же. Они попали туда ещё до гетто, когда хапуны ловили молодых мужчин и подростков. Я вспомнила папину сестру Лену и её двух детей, которых вывезли вместе с другими евреями с улицы Стиклю и других улиц, чтобы очистить место для гетто.
Мыслями я была так далеко от этого дома. Думала, как страшно умереть насильственной смертью. Неужели на Земле, такой огромной, нет места всем людям? За что нас так ненавидят?
Треск лучины возвращал в реальность. Да, по вечерам избу освещал свет лучин, это такие тонкие сухие сосновые или еловые длинные щепки, которые вставляли в щели бревенчатой стены, зажигали и следили, чтобы не было пожара. Лучинки горели тускло, дымили, но ко всему привыкает человек. От колеблющего света лучины становилось уютно, даже романтично. Лучинка потрескивала, иногда выбрасывала искорку, которая, маленькой звёздочкой, делала полукруг, освещая на миг избу ярким светом, и гасла, падая на пол. И опять полумрак, тишина и только всё вертится колесо веретена, да тянется нескончаемая нить.
И снова медленно под шум веретена мои мысли уносят меня вдаль. Пытаюсь отогнать плохие и думать только о хорошем. Думать о том, что скоро закончится война, сгинут наши враги, и опять будет мир, спокойная и счастливая жизнь. Думать, что снова свершится чудо: вернутся домой мои родные, живые и здоровые, мы вновь все будем вместе, я буду учиться в гимназии, встречу своих подруг. Мы будем, как до войны, кататься на велосипедах, кушать мороженое, загорать, купаться – жить весело! И больше никогда — никогда не будет войн!
Я представляла себе день освобождения, самый первый день: мы с Чесенькой возьмёмся за руки и пойдём в город, в Вильно, как свободные люди, мы не будем никого бояться, а в нашем доме нас уже ждут родители и бабушка! Бабушка, родная, где ты сейчас? Я так по тебе скучаю! Что с тобой? Ты такая красивая, светлоокая, совершенно не похожая на еврейку… Думаю, что и ты скучаешь по мне и хочешь меня вновь увидеть и обнять…
Мои мысли прерывает вопрос хозяйки. Она спрашивает, где я, о чём задумалась? Но разве есть слова, способные обнажить душу?! И я отвечаю, что просто задремала…
Жизнь идёт своим чередом, монотонная, однообразная: днём работа по дому, вечера за пряжей, иногда по вечерам шили или штопали.
* * *
Одна из овечек окотилась, то есть родила троих ягнят, а выкормить может только двоих. Я упросила не убивать, оставить мне третьего. Он был такой славный: маленький, слабенький, покрытый чёрной кучерявой шерсткой. Мне отдали его, и у меня прибавилось работы. Я его кормила молоком через соску, убирала за ним, расчесывала его густой мех. Он быстро окреп и ходил за мной, как за мамой – куда я, туда и он, настоящая потеха! Я даже спать должна была его брать на печь, так как, оставшись внизу, он поднимал шум, блеял всю ночь и никому не давал уснуть. Только рядом со мной он успокаивался. Прижимался ко мне и засыпал. Днём, если я уходила из избы, стоял у двери и плакал. Когда я возвращалась, он прыгал, носился вокруг меня, выражая так свою радость. Он нуждался во мне, но и я не в меньшей степени нуждалась в нём. Мы стали неразлучными друзьями, нам вместе было хорошо. Мой маленький дружок отвлекал меня от грустных мыслей, а порой даже и смешил.
Так в заботах прошла зима. Готовились к празднику, красили яички, хозяйка пекла булки, настоящие, из белой муки – весь год ели только чёрный хлеб. Пасха – настоящий праздник!
Ох, сколько всяких булок и хал, белого хлеба и другой сдобы выпекали в нашей пекарне! Потом продавали в своём магазинчике — как это было давно! Неужели всё это было? И самой не верится. Мне кажется, что и никогда уже не повторится!
Продолжение следует
