Человек – тот же хищник, может быть, ещё более страшный, чем волк. Человек убивает себе подобных ради выгоды, из-за ненависти или других зверских побуждений, а волк убивает, когда голоден или голодны его дети. Так кто же более жесток?
Этель МАДЖЕЙК
Главы из книги "Дневник Златы Рожанской". Продолжение
Весна пришла ранняя, дружная, быстро растаял снег и всё вокруг позеленело. Даже в лесу, под огромными елями не осталось слежавшегося потемневшего снега. Лес заиграл весенними нежными тонами. Ветки кустарников, обнажённые, ещё без листвы, поменяли свой цвет, окрасились во все тона от светло-коричневого, до ярко-алого. На елях и соснах появились нежно-зелёные свежие побеги хвои, у них был удивительно приятный горьковато-кислый вкус. Иголочки были нежные, мягкие, и так вкусно было их жевать – рот наполнялся удивительной хвойной свежестью. Лесные поляны стояли нарядные в бело-голубом убранстве подснежников и фиалок.
Только пробилась первая травка, и я вновь дважды в день выгоняю коров и овечек пастись, а с ними и своего подопечного – ягнёнка Чернолаку, так я его назвала.
Незаметно весна перешла в лето, богатое урожаем, ягодами, орехами, грибами, пением птиц, ароматом цветов и хвои. Да и лето пробежало быстро в привычных уже делах, хлопотах и заботах. Я прислушивалась к разговорам мужиков, что приезжали к леснику по делам. Всё чаще слышала, что русские гонят немцев, и надеялась, что скоро они прогонят их и из нашей земли. Но скосили хлеба с полей, пришла осень, а Красной армии всё нет и нет.
Однажды, когда я, как обычно пасла своё стадо, но уже не в лесу, а на убранном поле недалеко от палисадника, пекла в костре картошку, мои коровушки и овечки спокойно паслись невдалеке. Мой дружок-ягнёнок к этому времени превратился во взрослую овечку, но по-прежнему всегда держался рядом со мной, он не признавал своих братьев и сестёр. Моя овечка вдруг подняла голову, заблеяла и прижалась ко мне. Все овцы стали блеять, а коровы мычать. Что с ними? Я не могла понять, что их испугало. Осмотрелась. Вижу, из кустов выскочил огромный волк. В первое мгновение я подумала, что это овчарка и что вот-вот из леса появится вслед за ней охотник, но сообразила, что передо мной настоящий хищный зверь, о котором я знала лишь по книгам, и один раз видела в зоологическом саду, но там волк был какой-то невзрачный, с потухшим взором.
Этот зверь был красив, силён и смел. Он спокойно подошёл к овечке, что паслась возле кустарника, схватил её за загривок, легко забросил себе на спину и в одно мгновение скрылся. Это произошло так быстро, что я и опомниться не успела, лишь заметила, как холодным зелёным блеском полоснули меня глаза волка. У меня онемели руки и ноги, я не в силах была сдвинуться с места.
Я стала кричать, звать на помощь, но никто меня не слышал, никого не оказалось поблизости. Мне было жалко овечку. Вот только была жива, паслась, беззаботно пощипывала травку. И нет её, оборвалась внезапно её жизнь, но на то она и овца – рано или поздно превратилась бы в мясо, в еду. И какая разница, в чей рот попадёт – человека или хищника?!
Человек – тот же хищник, может быть, ещё более страшный, чем волк. Человек убивает себе подобных ради выгоды, из-за ненависти или других зверских побуждений, а волк убивает, когда голоден или голодны его дети. Так кто же более жесток?
На сердце было муторно, аппетит пропал. Какая уж тут печеная картошка? Я погнала своё стадо домой, было страшно за себя: что скажут мои хозяева, узнав, что лишились одной овцы, что я её не уберегла. Но меня не ругали, наоборот, успокаивали и посмеивались:
«Хорошо, что не тебя волк утащил в кусты!».
А старик добавил, что нужно было из костра взять горящую палку и швырнуть в волка, — волк боится огня. Я подумала:
«Хорошо тебе поучать! Интересно, как бы ты успел прогнать волка, если это случилось так внезапно и быстро, что и оглянуться не успела».
После ужина, когда легла, долго не могла заснуть. Разные мысли не давали мне покоя. Я думала о тех, кого, как стадо овец, гнали из гетто на Понары — люди шли покорно, тихо, зная, что это конец. И о тех, кто под дулами автоматов копал себе могилы. Их было много – тысячи! Почему же они не сопротивлялись? Что случилось с моим народом? Почему они превратились в стадо овец?
Или все они верили в Бога, в загробную жизнь, верили, что после всех их бед, страданий, мученической смерти попадут в Рай, и будет у них вечная радостная жизнь? Кто знает, возможно, и есть вечность, но живой хочет жить и на Земле, радоваться жизни под солнцем, любить, растить детей, дождаться внуков, правнуков. Так я думала, смотрела в сумрак ночи и долго не могла уснуть.
* * *
В один прохладный октябрьский день я, как обычно пасла скотинку и грелась у костра. Моя любимица прижалась к моим ногам, видно, ленилась срывать уже сухую осеннюю траву и мечтала о сочной и нежной весенней травке. Вдруг я увидела, что по дороге кто-то идёт. Бывали дни, что и души не увидишь на этой глухой дороге, ведущей к лесу. Это была девочка: в руках узелок, на голове тёплый платок, ноги в каком-то тряпье. Я подумала:
«И кто это может быть? Скоро сумерки, куда это она идёт? Если в деревню Дубники, то это совсем в другую сторону, если в Заполяники, то давно уже надо было свернуть влево. Куда же она идёт? Неужели к нам?»
Девочка поравнялась с кустами, и я её узнала! Это была моя сестрёнка, которую я не видела уже более года! Боже мой, откуда она здесь взялась?! Она подошла поближе, остановилась и, видно, хотела о чём-то спросить, подняла глаза, узнала…
Я не помню, как мы обнялись. Когда пришла в себя – мы всё ещё стояли, обнимались и плакали. Потом грелись у костра и всё плакали, плакали, сжимая друг другу руки. Сестрёнка рассказала свою грустную историю.
Её первую из нашей семьи Кежун из Быстрицы устроил к людям. Место ей нашёл далеко, где-то за Варнянами у своих родственников. У тех был маленький ребёнок, и им нужна была нянька. Моя сестрёнка была беленькая, голубоглазая, говорила на чистом польском языке, поэтому люди охотно её приняли. Мама была счастлива, что Чесенька живёт у хороших людей. Там она прожила более года. Однажды её случайно увидела и узнала еврейка из Быстрицы и ничего плохого не думая, сказала хозяевам, что они очень хорошие люди, раз приютили еврейского ребёнка.
Люди были действительно хорошие, они знали правду и не боялись, пока никто не догадывался и не знал, кого они держат. Сейчас они испугались, запаниковали – вдруг, кто ещё из деревни узнает правду – тогда жди беды! Они решили, что Чеся должна уйти. Тепло её одели, дали с собой еды, объяснили, как добраться в Дубники, до дома лесника. Чеся знала лишь название местности, но фамилии лесника не знала.
С самого утра она шла, не зная, верной дорогой идёт или давно сбилась с правильного пути. Но, видимо, Бог опекал нас: её и меня. Нам улыбнулось счастье встретиться. Вместе вернулись домой. Я велела ей обождать возле бани, хотела удостовериться, что в хате нет чужих. Дома были лишь хозяева.
Они приняли её, как родную, накормили, расспросили про её дела. Не могли на неё насмотреться. Хозяйка сказала, что такую красивую девочку ей ещё не приходилось встречать, что с радостью её оставит у себя, но хозяин решил, что нельзя этого делать. Велел Чесеньке никому не показываться, и на завтра, поздно вечером вернулся с нашей мамой.
Сколько было радости, разговоров! Мы плакали, мечтали о тех днях, что снова будем вместе, и не нужно будет прятаться. Мамино лицо было осунувшееся, исхудавшее, с тёмными кругами у глаз. Только её глаза были прежними, светились радостно и грустно.
На следующее утро я распрощалась с моими родными. Мы обнялись и расцеловались. Хозяин запряг лошадь и увёз самых дорогих мне людей: мамочку и сестричку. Я снова осталась одна. Две недели Чеся прожила в доме Гриневича, и только потом мама нашла ей новое место. Хозяин, вернувшись, сказал, что всё в порядке, что Чеся находится у хороших людей на хуторе недалеко от Островиц, и что мама опять вернулась в лес к партизанам. Прощаясь с мамочкой, я и не подозревала, что вижу её последний раз.
* * *
Наступила очередная, холодная и дождливая осень. Я больше не пасла. Деревья и в саду, и в лесу стояли обнажённые, без листьев, мокрые от непрерывных, дождей. Земля совсем раскисла, ноги скользили и вязли в ней. Трава пожухла, и только ели и сосны стояли по-летнему зелёные и оживляли лес. В небе кружили вороны, и своим карканьем напоминали, о том, что зима не за горами.
Шло время, и мои хозяева стали смотреть на меня, как на члена семьи, как на свою дочь. Они думали, что я навсегда останусь у них, даже после войны. Я молчала. Конечно, я была благодарна этим людям, я их тоже полюбила за их доброту, но в душе всегда знала – закончится война, вернусь в родной дом.
Прошло Рождество, праздник был светлым, радостным, у всех домашних в эти дни было приподнятое настроение, хотя я по-прежнему боялась чужих, и чувство тревоги никогда не покидало меня. Вести с фронтов приходили всё чаще и вести были радостные: немцы разбиты под Сталинградом, скоро войне конец! Эти новости я узнавала от хозяина, он где-то слушал радио, но где оно спрятано, я не знала. Поговаривали, что победа уже не за горами.
Днём занимались привычными домашними делами, а вечерами ткали на самодельном ткацком станке. Я научилась ткать. Мне нравилось смотреть, как ровненько ложатся нити, как получается узор. Это занятие отвлекало меня от неприятных мыслей.
И хотя мне надоела такая жизнь, я по-своему была счастлива, я понимала, что тысячи с радостью поменялись со мной местами, и тысячи других даже и мечтать не могли о такой доли, что выпала мне. Я была сыта, здорова, меня любили, жалели, у меня была крыша над головой и безопасность, пусть и призрачная. Если мне жаловаться на судьбу, то, что делать тем, кто прячется в холодных землянках, мучается в гетто, смотрит на свет сквозь дым в лагерях смерти?!
В то время я ещё не знала, что в Вильно уже ликвидировали последнее гетто, не знала, что из моей многочисленной родни никого в живых уже не осталось. Я надеялась, что очень скоро мы все вновь будем вместе. Я вернусь в город, в родительский дом, буду со своей сестрёнкой, с мамочкой и папой, и больше никто и никогда нас не разлучит.
А как будет с Броней, моей хозяйкой? Она будет очень переживать, ведь у неё нет своих детей, и она любит меня, как родную. Я решила – совсем её не брошу, буду её часто навещать, а она нас.
Наступил новый, 1944 год. Как и предыдущая, эта зима была холодная, снежная, с частыми метелями. Холодный ветер за ночь выдувал из избы всё тепло. По утрам в доме было очень холодно, окна, покрытые толстым льдом и запорошенные снегом, скупо пропускали свет. Ночами за окнами выли голодные волки. Несколько раз они уже пытались влезть в хлев, чтобы утащить овечку или свинью.
Хозяин находил подкопы, да и собаки по ночам поднимали лай. Хозяин спал одетым. На лай выходил с ружьём и отпугивал волков, и всё же волки в эту зиму зарезали и утащили собаку. Жаль её. В ту ночь была сильная вьюга, лес просто стонал, и мы не услышали ни воя волков, ни лая собаки.
Так уж устроено в природе: жёлтую осень сменяет снежная зима, после зимы приходит ласковая весна, после весны – тёплое лето, потом осень – и всё начинается сначала.
Человек к этому привык, он и живёт по законам природы: весной пашет и сеет, летом ухаживает за своими огородами и полями, осенью убирает урожай, чтобы прожить холодную зимнюю пору. И это нормально, а вот война, гибель людей, уничтожение народов – это противоестественно! Такое принять невозможно – на войне не живут, на войне выживают. Уже четвёртый год идёт война, но привыкнуть к ней не получается.
Немцы думали о быстрой войне, так как к ней долго готовились, но завязли на просторах России и в прямом, и переносном смысле. Они не были готовы к лютым морозам и яростному сопротивлению противника. У нас нет газет, нет радио, но земля полна слухами. Люди передают новости с фронтов, и я понимаю, что это уже не слухи, а правда. Бои уже идут на территории Белоруссии, Витебск несколько раз переходил из рук немцев к русским и обратно, что тяжёлые бои были за Смоленск. Я молю Бога, чтобы помог Красной Армии быстрее победить врага, надеюсь, что скоро закончатся мучения для евреев, что удастся выжить моему народу.
Я полна предвкушением радости, душа моя ликует, я, вроде, другой стала – всё спорится в моих руках, тяжёлая работа больше не угнетает меня, хочу всем быть полезной. В голове только мысли о скорой встрече с родными.
А тем временем снег начал таять, морозы, и то небольшие, брались за свою работу только по ночам, а солнышко днём пригревало, текли ручьи, местами из-под снега проклёвывалась прошлогодняя травка. Ели скинули снежные покрывала и казались свежими, помолодевшими, ярко-зелёными. Посвист синичек, суетливое чирикание воробушек, даже радостное карканье ворон вызывали в моём сердце неописуемое чувство счастья, приближения чего-то очень хорошего. Наступала весна. Зацвели подснежники. Проклюнулись почки на деревьях. Появились первые нежные листочки, верба покрылась пушистыми «котиками» — скоро Пасха.
Дома прибавилось работы. В избе, как сказали бы сейчас, капитальная уборка после зимы: моем окна, чистим посуду, выбиваем и стираем коврики, выметаем каждый уголок в избе. Окна распахнуты, в избе полно солнца, света, свежего весеннего воздуха, — в душе праздник. Я уже привыкла к католическим праздникам и жду Пасху наравне со всеми домашними.
В первый день Пасхи утром отправляемся в Ворняны в костёл. По обычаю везём в узелке еду: крашеные яйца, пирог, сыр, соль – кто что имел. В костёле ксёндз кропил святой водой – благословлял еду. После службы, возвращались домой, накрывали тканной льняной скатертью стол и ставили на него праздничное угощение. Каждый должен был отведать благословенную еду. Такой обычай. Было весело, у всех хорошее настроение.
Этот праздник запомнился мне на всю жизнь. Двадцать шестого апреля 1944 года, на второй день Пасхи, приехал брат Вишневского. Он очень редко бывал у нас. У него было много детей. Работал тоже лесником. Его лесничество находилось далеко от нас, где-то в Кришевских лесах. Он меня видел несколько раз, но что думал обо мне, не знаю, как не знаю, знал ли правду обо мне. Может, и догадывался, кто я, но полицаям не выдал. Если бы выдал, пострадала бы и семья его брата. По его разговорам я понимала, что евреев он не очень-то любил, а больше всего боялся большевиков и русских.
На этот раз он рассказал, что вчера, то есть 25 апреля, польская банда, называемая себя «войско польское» внезапно напала на партизанский лагерь, убрала караульных, забросала землянки гранатами, но в бою с партизанами потерпела поражение и была уничтожена. Я знала, что в тех лесах в партизанском отряде моя мама и поняла, что случилась беда. Мама не была партизанкой, она только готовила и обстирывала партизан. Мама не была единственной еврейкой в отряде, их было много, и все, как могли, помогали партизанам. Парни и мужчины воевали, женщины ухаживали за ранеными, готовили, прибирались.
Мне стало страшно, я поняла, что с сестрёнкой мы остались совсем одни. Пришла беда. У меня стали ватными руки и ноги, я потеряла сознание. Я долго болела, бредила, впадала в беспамятство, не ела — не могла глотать, у меня было отвращение ко всему, апатия и безразличие. Мне не хотелось жить. Сколько недель я болела, не знаю: исхудала, кожа на лице стала жёлтой, под глазами чёрные круги. Со мной возились, ухаживали, пытались обмануть, говорили, что в то время мамы в лагере не было, но я понимала – пытаются меня успокоить, скрыть правду. Как я благодарна этим людям за их терпение, внимание и ласку, но это теперь, а тогда горе было сильнее разума.
И всё-таки, понемногу я стала свыкаться с мыслью, что мамы нет, и никогда уже не будет, но надо заставить себя жить ради младшей сестрёнки, у которой кроме меня нет никого на свете: надо её опекать, заботиться. Я взяла себя в руки, заставляла себя есть, пить. Наконец, стала на ноги, хотя и была ещё очень слаба. Со временем я окрепла, и Вишневский обещал съездить туда, всё разузнать, а потом и мне показать то место. Во мне жила ещё надежда: мамы в то время не было в лагере — так хотелось думать. И я жила этой верой.
Прошёл май, наступило лето во всей своей красе, но эта красота уже не восхищала меня, как раньше – я повзрослела, на всё стала смотреть серьёзнее и проще.
Продолжение следует
