Интервью с главой хирургического отделения иерусалимской больницы «Шаарей Цедек»
Павел ЛЬВОВСКИЙ, "Еврейский журнал"
Лечить террориста
— Ваша больница пользуется популярностью среди религиозных жителей Иерусалима и окрестностей, притом что «Хадасса» более крупная и раскрученная. Почему так?
Исторически «Шаарей Цедек» («Врата справедливости». — Прим. ред.) существовала на пожертвования религиозных евреев. Ее название взято из псалма: «Откройте мне ворота справедливости, я войду в них, возблагодарю Г-спода». Предыдущее здание располагалось на улице Яффо, это был традиционный религиозный госпиталь с соответствующим начальством. Несколько лет назад больницу «Бикур-Холим», которая находится в пяти минутах ходьбы от ультрарелигиозного района Меа Шеарим, объединили с нашей. Нередко роженицы идут в «Бикур-Холим» пешком. В «Шаарей Цедек» соблюдаются все требования Алахи, кашрут, шаббат.
Отмечу, что оказывать помощь всем — это жесткая, однозначная установка. После терактов бывали ситуации, когда в реанимации лежали и те, на кого покушались, и те, кто покушался. Была разработана специальная система функционирования госпиталя в условиях массовой травмы: каждый сотрудник знает, где должен находиться и что делать в экстренной ситуации. Врачи «Хадассы» — наши коллеги, но основной кампус их больницы находится за городом, а «Шаарей Цедек» территориально ближе к центру Иерусалима. Поэтому после терактов основной поток пострадавших направлялся к нам.
— Несмотря на тщательно отработанный порядок действий, сложно, наверное, на личном уровне абстрагироваться от происходящего?
Бывали очень тяжелые ситуации, с деталями, которыми и делиться не хочется. Однако, когда ты всё это видишь, эмоции остаются в стороне. Я не преувеличиваю. Это не у всех так, но у большинства хирургов и ортопедов, занимающихся тяжелыми травмами, эмоции на заднем плане. Мы занимаемся работой, не думая ни о политической подоплеке случившегося, ни об эмоциональных аспектах.
Помню тяжелый эпизод, когда в теракте погибли заведующий приемным отделением «Шаарей Цедек» доктор Давид Эплбаум и его дочь Наама…
— …буквально за день до ее свадьбы.
Это была тяжелая травма для всех нас. Давид был одним из первых, кто опекал меня в Израиле. Мы не застрахованы от происходящего. После очередного теракта в Иерусалиме сотрудники больницы первым делом звонили близким: «С нами всё в порядке». Затем отключали телефоны и принимались за работу.
Нельзя поступаться качеством
— Вы сотрудничаете с организацией «Натив» и даете профильные лекции в странах СНГ. Что нужно делать будущему репатрианту-врачу, который хочет работать в Израиле по специальности?
Первое — заниматься ивритом. Чем раньше начать, тем лучше. Параллельно надо осваивать и английский, так гораздо легче будет переучиваться на израильские стандарты. Второе — не отчаиваться. Третье — не впадать в гордыню: «Я был тем-то и тем-то, у меня богатый опыт, я приеду и всех научу». Всем врачам-репатриантам приходится многому учиться, а потом работать, работать, работать.
Разница между клиникой в Москве и в российской глубинке существенно больше, чем разница между университетским госпиталем в Иерусалиме и медицинским центром где-нибудь в Афуле. В Израиле есть крупные и мелкие больницы, но периферии в медицинском смысле практически нет.
— Не пора ли освободить врачей с европейским образованием от экзаменов на подтверждение лицензии? Репатрианты из Франции постоянно жалуются, что Израиль их дискриминирует: они приезжают с западными дипломами, опытом работы в клиниках…
Так уж ориентирован Израиль. Иногда делаются послабления врачам-репатриантам из США, но и они должны сдавать так называемый шлав бет (экзамен второго этапа. — Прим. ред.). Я тоже его прошел и ничуть не жалею. После специализации мой начальник доктор Абрамович отправил письмо в Минздрав: «Считаю, что Альбертон может перескочить через первый этап и идти на второй». Ответ хранится у меня по сей день: «Уважаемый доктор Абрамович! Если доктор Альбертон такой весь из себя хороший, у него не будет проблем сдать шлав алеф. Если доктор Альбертон такой перспективный, в будущем он сможет претендовать на должность заведующего отделением, и тогда ему даже с психологической точки зрения будет лучше иметь за спиной и первый, и второй этапы экзамена». Я сдал и шлав алеф, и шлав бет.
— Говорят, ситуация с врачами в Израиле напряженная: репатрианты 1990-х выходят на пенсию, а новых кадров не хватает. Это правда?
Настолько напряженная, что несколько лет назад обсуждалась возможность принимать на некоторые специальности трудовых мигрантов из Польши, Румынии и России. Например, на анестезиологию, внутренние болезни, в семейную медицину на юге страны. Система здравоохранения как-то вышла из этой ситуации, повсеместно открылись вечерние клиники: например, сеть «Терем», которую основал Давид Эплбаум. Более интенсивно стали работать больничные кассы. За счет этого немножко сгладились острые углы, но основная проблема осталась. Обсуждался вопрос о снижении психометрического ценза для поступления на медицинские факультеты, но в итоге пришли к мнению, что нельзя поступаться качеством в угоду количеству.
Меня включили в экзаменационную комиссию для стажеров, которые оканчивали обучение вне Израиля. Наша цель — приблизить их к критериям знаний и умений, необходимых для израильских врачей. Из-за пандемии это отошло на второй план, но, думаю, скоро мы снова займемся этим.
Сандалии в подарок
— Как выглядел ваш карьерный путь?
Я приехал кандидатом медицинских наук с 14-летним опытом работы хирургом, имел высшую категорию, но в Израиле начинал буквально с нуля. Кандидатскую я защищал во Всесоюзном научном центре хирургии АМН СССР, которым руководил тогдашний министр здравоохранения Петровский. Занимался я хирургией сосудов, общей хирургией, микрохирургией. Когда представил диссертацию на защиту руководителю отделения Виктору Соломоновичу Крылову, тоже еврею, он полушепотом сказал: «7 октября тебя поставить не могу, нельзя, чтобы три еврея подряд защищали диссертации. Ставлю на 13-е, тебя эта дата не смущает?» — «Нет, не смущает, Виктор Соломонович».
Когда я приехал в Израиль, министром здравоохранения был Эхуд Ольмерт. Покойный Антон Носик потащил меня на демонстрацию у Кнессета — палаточный городок отчаявшихся советских врачей, которые требовали: «Дайте мне лицензию прямо сейчас! У меня стаж, у меня послужной список…» Я понял, что этот путь не для меня.
В «Шаарей Цедек» я попал случайно. О моем опыте работы в микрохирургии каким-то образом стало известно тогдашнему директору больницы Йонатану Халеви, и нам организовали встречу.
— На каком языке вы общались?
На смеси английского и иврита. Я в ульпане не учился ни дня: постигал язык на улице, но отец знал иврит с детства, еще из еврейской гимназии. Йонатан Халеви спросил: «Чего ты хочешь?» Отвечаю: «Работать в больнице, хоть на кухне или санитаром». Мой собеседник хмыкнул: «Если ты сначала пойдешь на кухню, а потом подтвердишь диплом и станешь врачом, будешь чувствовать себя неловко. Наши пластические хирурги хотят осваивать микрохирургию, но у них опыта нет. Я вас познакомлю, помоги им организовать лабораторию».
Два с половиной месяца я занимался с молодыми хирургами, обучая их микрохирургии на ломаном иврите. Мы отрезали крысам хвосты, а потом пришивали обратно. Крысы иногда убегали, мы их ловили и пришивали хвосты, не зная, где чей. Но мне надо было содержать семью, зарабатывать деньги, оплачивать съемную квартиру. Я не знал, подтвердят мне диплом или нет: тогда была неясная ситуация — с кандидатским дипломом лицензию вроде бы выдавали без экзаменов. Однажды я пришел домой после очередного пришивания хвоста к крысе, а возле кровати стоят новые сандалии. Купила их мне 14-летняя дочь, которая подрабатывала мытьем полов. И мне стало ужасно неудобно.
— Можно себе представить.
Была среда, я пошел в ближайшую гостиницу и устроился грузчиком. Получил униформу, в воскресенье должен был выйти на работу. В четверг опять побрел в «Шаарей Цедек», выбегает секретарша Элишева, что-то кричит про документы. Мне перевели: «Иди в Минздрав за лицензией». Я помчался, по дороге чуть не сбил заведующего отделением сосудистой хирургии Цви Абрамовича. Извинился, объяснил, куда иду. Абрамович сказал: «Получишь лицензию — возьму тебя на работу».
Я выскочил из больницы, стал ждать автобус, но терпения не хватило: побежал в новых сандалиях к Минздраву, который находился тогда напротив городского рынка. Добежал, вспотел, взял лицензию и побежал обратно. Так я и не успел поработать грузчиком. Через полтора года специализации вместо обычных шести мне доверили работу хирурга. Еще через семь лет я стал заведующим хирургического отделения.
Сын за отца отвечает
— Я погуглил фамилию Альбертон. Такое ощущение, что в Израиле вы единственный ее носитель.
У нас в «Шаарей Цедек» лечился покойный лидер религиозной партии «Мафдал» Йосеф Бург. Захожу однажды в палату, а Бург с немецким акцентом говорит: «Садись. Ты знаешь, откуда взялась твоя фамилия?» Я что-то промямлил про разные версии. Йосеф Бург был непреклонен: «Есть деревня Альбертон на границе Италии и Австрии». Он повернулся к жене: «Принеси мне карту, ту, которая лежит на шкафу». На следующий день Бург расстелил карту и стал показывать.
Не знаю, насколько д-р Бург прав, но факт, что на севере Италии немало семей по фамилии Альбертон. Это этнические итальянцы Альбертони — в северном диалекте конечное «и» исчезло. Есть предположение, что евреи Альбертоны попали сначала в Австро-Венгрию, потом в Румынию. Мой прадед по отцовской линии из Умани, его отца звали Натан-Нахман, он был брацлавским хасидом. Дед тоже был религиозным. Помню, как в Караганде я помогал бабушке растягивать тесто для мацы, а потом специальным перфоратором проделывать дырочки.
— Вы уезжали из СССР, когда еще можно было сделать выбор в пользу эмиграции в США. Почему предпочли Израиль?
Здесь у нас близкие родственники. Родная сестра моего отца уехала в подмандатную Палестину в 1932 году. Через четыре года вслед за ней уехал брат. Мой папа учился в Румынии на врача, семья надеялась, что он окончит медицинский факультет Бухарестского института, уедет в Палестину и станет врачом в Иерусалиме. В августе 1940-го отец поехал на каникулы в Кишинев, в тот же месяц туда вошли советские войска.
Потом были разные события, которые привели к тому, что мой отец оказался в Караганде. Я родился в поселке Компанейске в 15 км от Караганды. Одни из первых детских воспоминаний — колючая проволока и солдаты с автоматами. В Караганде был сильный медицинский институт, созданный сосланными в начале 1950-х врачами из Москвы, Ленинграда и Казани. Вообще-то я любил физику, окончил физкласс, участвовал в олимпиадах. Но когда настало время поступать в вуз, подумал: «Я вырос в медицинской семье, буду врачом». Никогда о принятом решении не жалел. Если бы не стал врачом, наверное, был бы физиком, но не в теоретической области, а в механике, электрофизике.
А потом возникла ситуация, характерная для многих советских евреев: мы начали переписываться с израильскими родственниками, их конверты доставали из почтового ящика открытыми. В 1988 году поехали в Израиль и встретились с двоюродными братьями-сестрами, с тетей. Брат отца умер в 1978 году.
— Случались ли в вашей практике чудеса, которые сложно объяснить рационально?
Иногда происходит нечто, что можно объяснить вмешательством высшей силы. Больного практически похоронили, врачи поднимают руки, и внезапно ситуация меняется. Причем чаще всего такое происходит в религиозных семьях. Вообще, ортодоксальные евреи как-то по-другому относятся к болезням: спокойнее, более трезво. Не тратят энергию на истерику.
Возможно, я напишу в фейсбуке о том, как за одним таким больным ухаживал сын. Это достойно отдельного рассказа. Отец — житель Меа Шеарим, одного из самых бедных районов Иерусалима. Тяжелейшая операция, пациент в реанимации. Пришел сын в стоптанных туфлях и помятых брюках. Пять часов утра — он уже возле отца. Слушает доклад медсестер и вставляет свои замечания. Поначалу персонал сердился, пропускал его слова мимо ушей, а затем начал прислушиваться. Например, этот человек сказал: «Я заметил, что, когда папе снизили частоту капель с 40 до 30, он попытался приоткрыть глаза». Он с ним по 18 часов в сутки проводил, видел каждое движение.
Как только отец стал приходить в себя, мы перевели его из реанимации в отделение. Сын принес ему религиозную литературу. Пациент открыл глаза, сын начал перелистывать страницы. В субботу к дедушке пришла вся семья — невестка и восемь детей. Без криков, без истерик. Дед каждого погладил по голове, продолжил читать. Семья ушла, сын остался. И так продолжалось целый месяц.
— Впечатляет. А именитые пациенты попадались, кроме Йосефа Бурга?
Бывший президент Израиля Ицхак Навон, например. Но самый большой подарок, который преподнесла моя специальность, — знакомство с раввином Адином Штейнзальцем. Это был идеальный пациент, абсолютно ненадоедливый, со светлой головой, всё понимал с полуслова. Как собеседник никогда не занимался дидактическими поучениями, повторял: «Думай и решай сам». Адина Штейнзальца всегда интересовала Россия — и сама страна, и русская культура, литература. Память у него была феноменальная: он цитировал Достоевского с Чеховым на английском и иврите. И политику российскую прекрасно понимал.
Я общался с раввином и его семьей лет 10. Он приглашал меня на презентации своих книг, я приходил к нему домой. Когда он бывал в больнице по поводам, не связанным с хирургией, всегда меня навещал. Лет семь тому назад он сказал: «Вот вы, врачи, думаете, что знаете всё. А если появится какой-нибудь новый вирус, который распространится на весь мир, что будете делать?"
